Нина Соротокина. Трое из навигацкой школы.

Роман в двух книгах "Гардемарины, вперед!."

Книга первая: "Трое из навигацкой школы".

Источник: Домашняя страничка Нины Соротокиной

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

-1-

В описываемое нами время Алексею Петровичу Бестужеву, графу, сенатору, главному директору над почтами, кавалеру ордена Святого Андрея Первозванного и вице-канцлеру России было пятьдесят лет. Манштейн, автор "Записок о России", характеризует Бестужева как человека умного, трудолюбивого, имеющего большой навык в государственных делах, патриотичного, но при этом гордого, мстительного, неблагодарного и в жизни невоздержанного. Другая современница Бестужева, императрица Екатерина II, также отдает в своих мемуарах должное уму и твердости его характера, но при этом не забывает добавить, что вице-канцлер, а потом канцлер, был пронырлив, подозрителен, деспотичен и мелочен. Подведя итог, можем сказать, что Алексей Бестужев был прирожденным дипломатом и интриганом европейской выучки.

Семейство Бестужевых за трудолюбие и образованность выдвинул на активную государственную службу Петр I. Отец, Петр Михайлович Бестужев, долгие годы был резидентом в Курляндии, старший сын Михаиле занимал такую же должность в Швеции. Младший, Алексей, самый даровитый и честолюбивый, начал свою карьеру в девятнадцать лет, поступив по воле Петра I на службу курфюрсту Ганноверскому. Когда курфюрст стал английским королем Георгом I, Бестужев остался при нем камер-юнкером и даже ездил в качестве посла в Россию к Петру I.

Потом Бестужев в течение двух лет служил при дворе вдовствующей герцогини Курляндской Анны Иоанновны в должности обер-камер-юнкера, а в 1720 году стал русским резидентом в Дании и оставался на этом посту многие годы.

Алексей понимал, что за границей на дипломатических постах трудно добиться высоких чинов и почестей, и всеми силами рвался в Россию. Честолюбивые стремления эти не раз ставили его в затруднительное положение, и только природная изворотливость и случай помогли этой умной голове удержаться на плечах.

Еще в 1717 году в бытность камер-юнкером Алексей Петрович решил испытать счастья и отправил бежавшему из России царевичу Алексею письмо, в котором называл сына Петра "будущим царем и государем" и предлагал себя в услужение: "Ожидаю только милостивого ответа, чтобы тотчас удалиться от службы королевский, и лично явлюсь к Вашему Высочеству".

К счастью, для Бестужева милостивого ответа не последовало. Царевич Алексей уничтожил это письмо, а когда в России началось трагическое следствие, и устно не показал на ретивого камер-юнкера. Многие приверженцы Алексея кончили жизнь на, плахе, а Бестужева беда обошла стороной. И хоть натерпелся от страху, это не убавило в нем прыти, не убило вкуса к пряной закулисной интриге. Он решил держаться сына Алексея - великого князя Петра, веря, что рано или поздно тот займет русский трон.

На этот раз интуиция не подвела Бестужева, Петр II занял престол, но это никак не изменило судьбы русского резидента в Дании. Бестужев опять решил ввязаться в придворную интригу, затеял активную переписку, в письмах давал советы, клятвы, заверения, но перестарался и чуть было не угодил в опалу по делу Девьера. Бестужевские адресаты, которые также хотели возвыситься с помощью Петра II, один за другим при содействии светлейшего князя Меншикова отбыли в ссылки. В числе прочих была отвезена под стражей в свои дальние деревни сестра Бестужева Аграфена Петровна, она слишком энергично боролась за чин обер-гофмейстерины. Но опала и здесь не коснулась Алексея Бестужева - он остался на прежней должности в Дании.

Однако активность дочери и сына повредили карьере отца Бестужева. Его срочно отозвали из Курляндии, опечатали его бумаги, а кончилось дело совсем скандально. Анна Иоанновна, вдова герцога Курляндского, обвинила Петра Михайловича в том, что он разорил ее, присвоив себе без малого двадцать тысяч талеров ее вдовьих денег, и стала искать защиты от своего "верного слуги" у молодого Петра II. В Петербурге была учинена комиссия, дабы "считать" Петра Бестужева, и сколько тот ни морочил головы членам комиссии, сколько ни наговаривал на Анну, оправдаться так и не смог и на прежнюю должность в Курляндию не вернулся. Алексей Петрович за отца не ответчик, но ведь тень падает и на сына, Анна Иоанновна запомнила фамилию Бестужевых с невыгодной для них стороны.

В 1730 году юный Петр II умер и на русский престол вошла Анна Иоанновна - дочь Ивана Романова, согосударя Петра Великого, и Алексей Бестужев поспешил послать ей из Дании жалостливое и верноподданническое письмо. "Я, бедный и беспомощный кадет, - писал он, - житие мое не легче полону, однако я всегда был забвению предан". Но Анна так и не вспомнила своего "издревле верного раба и служителя", как он себя рекомендовал. Вместо ожидаемого повышения в должности Бестужев в 1731 году отправляется резидентом в Гамбург. Назначение это он воспринял как опалу.

И вот случай, который может обернуться удачей – Красный-Милашевич привез известие о заговоре в России. С такой уликой, как письмо князя Черкасского - главы смоленских заговорщиков, - можно напомнить о себе новому правительству. И напомнил, проявил преданность. Бирон по заслугам оценил такое радение о пользе России. Бестужева пожаловали тайным советником и опять перевели в Копенгаген, но самый навар от раскрытия заговора Бестужев получил позднее, когда был казнен Волынский, и Бирону понадобился верный человек, вкупе с которым можно было противостоять козням вице-канцлера Остермана.

В марте сорокового года Бестужева срочно вызвали в Петербург. Здесь его жалуют действительным тайным советником и назначают кабинет-министром. Сбылась долгая, страстная мечта Алексея Петровича, но судьба опять ставит ему подножку - смертельно заболела императрица. Умрет Анна, и герцог Бирон, благодетель и защитник, не сможет удержаться в прежнем значении у русского трона.

И Бестужев хлопочет, старается, работает днем и ночью - пишет "определения" в защиту Бирона, сочиняет "Позитивную декларацию". "Вся нация герцога Бирона регентом желает видеть при наследнике престола Иване Антоновиче", - пишет он бестрепетной рукой.

Девять дней "Позитивная декларация" лежала у постели больной императрицы, и только за день до смерти она подписала назначение Бирона регентом. Последние слова Анны были обращены к своему фавориту: "Небось... "

Это странное благословение не принесло успеха Бирону. Русское общество было оскорблено назначением его на пост регента. Все десять лет правления Анны Иоанновны этот фаворит-иноземец был позором и бедой России, а теперь он получал государство в самовластное владение на целых семнадцать лет!

Эрнст Иоганн Бирон, герцог Курляндский, занимал должность регента Всероссийской империи двадцать четыре дня. В ноябре Бирона, а вместе с ним и Бестужева, арестовали. Кабинет-министру Бестужеву предъявлены обвинения в "старании достать Бирону регентство" и прочих интригах: отцу-де своему через герцога Бирона прощение хотел исходатайствовать, правда, не исходатайствовал, прибавления жалованья через Бирона хотел исхлопотать и исхлопотал, кавалерию Александра Невского через Бирона искал и стал оным кавалером.

На допросах Бестужев держал себя без достоинства, то наговаривал на свергнутого регента, то отрекался от своих слов, объясняя, что хотел смягчить себе приговор.

В январе 1741 года комиссия определила - Бестужева четвертовать, спасло его от казни только то, что по главному пункту: "старался достать Бирону регентство" можно было смело привлечь к суду чуть ли не всю комиссию, о чем заявил на суде сам Бирон. Бестужеву объявили прощение и сослали в отцовскую пошехонскую деревню, а жене и детям его "на пропитание" пожаловали триста семьдесят две души в белозерском крае.

В ночь ноябрьского переворота сорок второго года Бестужев уже в Петербурге и спешит заверить Елизавету в готовности служить верой и правдой крови Петровой. Императрица благосклонно приняла его заверения. Тем более, что среди приближенных к ней русских людей никто, как Алексей Петрович Бестужев, не знал так хорошо отношений европейских кабинетов, никто не был столь трудолюбив и образован, никто не понимал так точно смысла придворных интриг и каверз. Сам Лесток хлопотал за Бестужева, хотя прозорливая императрица пророчила лейб-хирургу, что старается тот на свою голову.

Бестужев был назначен вице-канцлером и скоро приобрел большой вес при дворе. Брат Михаиле Петрович, назначенный обергофмаршалом, как мог способствовал этому возвышению. В делах внешней политики Бестужев стал преемником сосланного в Березов Остермана, то есть остался приверженцем Англии и венского двора, а Францию и Пруссию почитал исконными врагами России. На первых порах Бестужев должен был во имя национальной политики противостоять симпатиям императрицы. Шетарди, посол французский, был ее другом, Лесток, верный человек, не уставал доказывать Елизавете, как полезна и выгодна России дружба с Францией, а Бестужев читал и перечитывал донесения из Парижа русского посла князя Кантемира: "Ради бога, не доверяйте Франции. Она имеет в виду одно - обрезать крылья России".

Страсти при дворе накалялись. Лесток всем и каждому рассказывал, как он рассчитывал на Бестужева, поставляя ему место вице-канцлера и голубую ленту. "Я надеялся, что он будет послушен, - сокрушался лейб-хирург, - надеялся, что брат Михаиле Петрович его образумит, но я жестоко ошибся. Оба брата ленивы и трусливы. Они находятся под влиянием венского посла Ботты. Я уверен, что они подкуплены венским двором". Шетарди и вовсе считал Бестужева полусумасшедшим, но тем не менее должен был уступить напору вице-канцлера и уехать из России.

К лопухинскому заговору Бестужев отношения не имел. Слишком тяжело и долго доставал он пост вице-канцлера, чтобы мелочной игрой поставить под удар труд многих лет. Да и во имя чего? Каких благ для себя и России мог ждать он от младенца-царя и его матери-регентши, вошедшей в историю под именем Анны Леопольдовны - пугливой, анемичной девочки, игрушки чужих страстей? С Боттой Бестужев старый приятель, да что из того? Дружба и политика - вещи несовместимые.

Но хотя уверен он был в своей безопасности, почти уверен, вся эта возня Лестока вокруг Лопухиных вызывала в нем крайнее раздражение, иногда до бешенства доводила, а более всего бесила мысль, что треплют на допросах имя Бестужевых. Ах как нужен был ему совет брата, но Михайло Петрович отбывал наказание за грехи супруги Анны Гавриловны, сидел под арестом в своей загородной усадьбе.

Опальную золовку вице-канцлер не жалел, сама виновата. Один только раз, когда узнал он, что Анну Гавриловну поднимали на дыбу, дрогнуло его сердце, -да по силам ли такие муки слабой женщине и за что она претерпевает их? Двор ждет, что он, вице-канцлер, на колени бросится перед государыней: "Защити, мол, Анна Бестужева просто дура - не преступница! Хочешь наказать - накажи, но не мучай! "

Однако он быстро справился с этим непривычным для себя Чувством - угрызениями совести. "Бросание на колени есть безрассудство, - сказал он себе, - в политике сердце - плохой советчик. Участь родственнице я вряд ли облегчу, а с государыней отношения могу попортить! " И запретил себе сердобольно думать об Анне и опальной беглой дочери ее.

Но за следствием по делу Лопухиных и Анны Бестужевой он внимательно следил, знал все до тонкости. В этом немало помогал ему "черный кабинет" - тайная лаборатория для перлюстрации иностранной корреспонденции. Почт-директор Аш и академик Трауберг трудились над дешифровкой французских, английских, прусских депеш, переводя их с цифирного языка на словесный.

Французский посол Дальон писал в Париж к Амелоту: "Я ни на минуту не выпускаю из виду погубление Бестужевых. Господа Лесток и генеральный прокурор Трубецкой не менее меня этим занимаются. Князь Трубецкой надеется найти что-нибудь, на чем можно поймать Бестужевых, он клянется, что если ему это удастся, то уже он доведет дело до того, что они понесут на эшафот головы свои".

Бестужев скрипел зубами, читая депешу Дальона: "Пишите, негодяи, ищите, убийцы... Если и можно меня на чем-то поймать, так это на старых делах. А старые дела мало кому известны".

Дело двигалось к развязке, и наконец! девятнадцатого августа учрежденное в Сенате генеральное собрание положило сентенцию:

"Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву казнить смертию - колесовать, вырезав языки".

Как свидетельствуют протоколы собрания, один из сенаторов высказал такое сомнение: "Достаточно придать виновных обыкновенной смертной казни, так как осужденные еще никакого насилия не учинили, да и российские законы не заключают в себе точного постановления на такого рода случаи относительно женщин, большей частью замешанных в этом деле".

На это принц Гессен-Гамбургский возразил: "Неимение писаного закона не может служить к облегчению наказания. В настоящем случае кнут да колесование должны считаться самыми легкими казнями".

Сентенцию, кроме светских лиц, подписали архимандрит Кирилл, суздальский епископ Симон и псковский епископ Стефан.

Имена Алексея Бестужева и брата его Михаилы в сентенции не упоминались. Это была уже победа. Теперь сентенцию передадут государыне, и она вынесет окончательной приговор, на это уйдет неделя, от силы две - все... конец, можно будет вздохнуть спокойно. И тут вдруг новость!

О том, что кто-то проник в бестужевский тайник в московском дому, узнал вначале Яковлев, его секретарь, человек верный, пронырливый и умный до цинизма. Каждый месяц вице-канцлер платал ему сверх жалованья весьма солидную сумму денег, на "булавки", как говорил секретарь. Этими "булавками", как бабочек в коллекцию, нашпиливал Яковлев в свою книгу нужных людей, кого подкупом, кого угрозой. Один из таких "нашпиленных" и шепнул про похищение бумаг. Шепоток стоил дорого - человек был агентом Лестока.

Яковлев знал, что это за бумаги - часть старого архива, непонятно как осевшего в Москве. Сколько раз упреждал он Бестужева, что опасно держать важные документы в старом дому, где одна прислуга обретается! Бестужев соглашался - да, надо забрать, но шагов никаких не предпринимал и секрет письмохранилища Яковлеву не открыл, считая, видимо, что даже столь преданный человек не должен знать некоторых подробностей его биографии. Вот и доупрямились...

Оберегая покой вице-канцлера, а может, опасаясь его гнева, Яковлев решил не сообщать о пропаже до тех пор, пока не выяснит подробности дела. Но подробностей было на удивление мало, и если поделился лестоков агент какой информацией, то это были только слухи, не более. Кажется, архив должны были везти в Париж, но это не точно, может, только говорили про Париж, а похитили его как раз для Петербурга. Кто вскрыл тайник, кому передали бумаги - ничего не известно.

Как раз в это время посыльный привез из Москвы письмо, писанное под диктовку старой ключницы. Ключница состояла когда-то в кормилицах: странно, и вице-канцлеры бывают младенцами, - поэтому занимала особое положение в доме. Теперь она писала прямо Бестужеву, называла его "князюшкой", "светом очей", молилась о здравии его и высказывала большое беспокойство - кто защитит теперь барское добро, поскольку "ирод, Ивашка Котов, от службы ушел самочинно и исчез без уведомления, а дом без управы - голый, а в первопрестольной тьма разбойников".

Ивана Котова Яковлев знал очень некоротко. Он появился в доме Бестужева много раньше Яковлева, еще в Гамбурге, он служил в русской миссии в писцах, потом за какую-то провинность попал в опалу, но исправился и был назначен в дворецкие, или, как он говорил, в экономы. Где-то в Москве, в артиллерийской или навигацкой школе, служил брат Котова, но, как знал Яковлев, особой дружбы промеж них не было. Иван Котов был человеком нелюдимым, мрачным, все-то он Россию ругал: не умеют-де в ней жить по-человечески. Прислуга его ненавидела не только за вздорный, заносчивый характер. Поговаривали, что он, тьфу-тьфу, - нехристь, в православные храмы не ходит, а в католические заглядывает.

И вот этот Иван Котов исчез, как в воду канул. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто навел парижских агентов на бестужевский тайник. Теперь можно поставить в известность самого Бестужева. Яковлев решил, что это лучше сделать не в канцелярии, а вечером за ужином. Роль собутыльника не была новой для секретаря, Бестужев любил напоить его да послушать, что он там бормочет, сам же при этом не хмелел, только розовели щеки да влажным блеском загорались глаза. К слову сказать, и Яковлев был стоек к хмелю, а если и играл роль опьяненного, то отчего не угодить хозяину?

- Смею сообщить вам об одном крайне неприятном событии, - так начал Яковлев свой доклад, отодвигая на край стола пятую порожнюю бутылку "Бордо".

Бестужев застыл, глянул на секретаря волком и в течение всего рассказа так и просидел вполоборота, скрючившись в кресле. Яковлев изложил все по возможности кратко, внятно и бесстрастно.

- Та-ак, - сказал Бестужев и неожиданно икнул. - Гадость какая, - добавил он тут же, - дай воды.

Яковлев налил из кувшина воды и с испугом смотрел, как хозяин пьет, борясь с икотой. Никогда он не икал от хмельного, видно, это страх натуру скрутил.

Бестужев вдруг вскочил и пошел вдоль гостиной, оглядывая, словно в незнакомом доме, обои, картины, поставец с драгоценной посудой. Секретарь знал, что если начал он бегать по комнате, значит, размышляет, пытается все мысли собрать в кулак.

- Тебе не кажется, что вот этот, - он остановился у мраморной фигурки пьяного Силена, - похож на Лестока? Медик... Мясник! - крикнул он вдруг пронзительно. - С каким наслаждением он вскрыл бы мне вены! Но пока я жив... - Голос вице-канцлера сорвался, напряглись синие вены на шее, рот кривился от невозможности выкрикнуть гневные слова, - пока я жив... - повторил он сдавленно и, сложив кукиш, тыкнул им в пьяные глаза Силена. - Вот тебе моя жизнь! Вот тебе Россия! Подавишься...

Силы оставили его, и он рухнул в кресло, нервно оглаживая ходящие ходуном колени. Яковлев почтительно стоял у стола, боясь поднять глаза.

- Теперь слушай, - сказал Бестужев на удивление спокойным и деловым тоном. - По всему видно, что пока моего архива у Лестока нет.

Яковлев кивнул, Бестужев понял главное.

- Значит, воровство это - шетардиевы козни, - продолжал Бестужев. - Если бумаги уже в Париже, то нам их там не поймать. А может, еще и не в Париже, - добавил он и усмехнулся, - во всяком случае, след мы их отыщем.

- Перлюстрация всей переписки, тщательная... - добавил Яковлев скорее тоном утверждения, чем вопроса.

- А нам надо подумать, как доказать, что оный архив... ты понимаешь?.. фальшивка. - Бестужев безмолвно пожевал губами. - Но об этом после... А пока - скажи, есть ли у тебя верный человек в Тайной канцелярии? Да чтоб не жулик, чтоб не пил, да чтоб честен, и чтоб постарался не за звонкую монету, а за дела отечества. - Он усмехнулся невесело, словно сам не верил, что сей безгрешный ангел может существовать в стенах Тайной канцелярии.

- Такой человек у меня есть, - сказал Яковлев твердо.

-2-

День у Василия Лядащева выдался неудачным.

Во-первых, вместо ожидаемых из Москвы от дядюшки Никодима Никодимыча денег пришло пространное письмо, в котором граф

описывал очередную, найденную для племянника невесту, на этот раз вдову, и не просто советовал жениться, а брал за горло и предупреждал, что "с первой же оказией пришлет оную кандидатку в Петербург".

"... Хочу тебе паки напамятствовать, что бедны мы с тобой, и от всего прежнего фасону остался только титул да герб, мышами порченный.

И пребываю я в таком рассуждении: хоть дама сия не больно крепка умом и до танцев, музыки и сплетен большая охотница, да все можно стерпеть, понеже она еще в девках богата была, а после смерти мужа, подполковника Рейгеля, и вовсе стала ровно Крез какой и связи имеет немалые... "

Лядащев задумчивым взглядом окинул свое жилище. Стены, мебель, сама одежда пропитались едким, неистребимым запахом плесени. Потолок пробороздился еще одной трещиной, и достаточно самого малого дождя, чтобы она начала сочиться влагой. Скоро сентябрь... И опять тазы и ведра на полу, и звонкая капель, и звук падающей штукатурки.

"... а сынок у нее семи годков, весьма смышлен, так что можно тебе в продолжение потомства не трудиться, - все за тебя уже сделано".

- Не хочу вдову, - громко сказал Лядащев и прислушался - вторая неприятность этого дня уже поднималась по лестнице, пыхтя от одышки. Хозяин Штос собственной персоной... Полчаса тягомотного разговора про погоду, дороговизну, ностальгию, и, наконец, с притворной ужимкой смущения (Штос хорошо знал, кто у него квартирует): "Только деликатность, господин Лядащев, а не забывчивость, мы, немцы, никогда ничего не забываем, в отличие от вас, русских, так вот - деликатность мешает напомнить мне о долге... "

За квартиру не плачено полгода. Черт бы побрал этого немца! - Я готов ждать сколько угодно, но не согласитесь ли вы, господин Лядащев, похлопотать... не столько похлопотать, сколько выяснить обстоятельства дела, касаемого племянника моего...

Кровь из носу, а денег этому борову надо достать. Не хочу хлопотать за твоего племянника! - Мы еще поговорим об этом, господин Штос, а сейчас мне на службу пора.

Как только Лядащев представил себе свой служебный кабинетишко - тень в клетку от решетки на окне, скрипучую дверь, колченогий стол, который при самом деликатном прикосновении начинал трястись, как эпилептик, его охватила такая тоска и скука, что даже физиономия Штоса показалась ему не такой противной, а просто хитрой и нахальной.

- Нам, Василий Федорович, еще бумажки из юстиц-коллегии перекинули, - встретил Лядащева следователь. - Андрей Иванович сказали: "Почитай и выскажи свои догадки". Может, и сыщешь в этих бумагах что-нибудь касаемо лопухинского дела.

"Знаю, какие догадки нужны, - подум1ал Лядащев. - Коли сам Ушаков сказал - почитай да сыщи, то хоть из пальца высоси, хоть на потолке прочитай... Начальник наш шутить не любит. Дураку ясно, что копаете вы, Андрей Иванович, под вице-канцлера. Месяц возимся, а Бестужев все сух из воды выходит. И этим бумажкам тоже небось цена прошлогоднего снега. Тухлые бумажки-то... Потому мне их и подсунули. А потом нарекания - Лядащев работать не умеет! "

Лядащев снял кафтан, повесил на спинку стула, искоса поглядывая на две пухлые папки. Потом долго точил перья...

При первом, самом поверхностном осмотре содержимого папок, Лядащев понял, что догадка его верна - бумаги были никчемные. Все эти прошения, челобитные и доносы были писаны когда-то в Синод, долгое время пылились там в столах, испещрялись пометами на полях, залежались, потускнели, потом были переданы в Сенат и наконец легли на его стол.

Бумаги передали в Тайную канцелярию, потому что все корреспонденты украсили свои эпистолярные измышления обязательной фразой, различной у всех по силе и страсти, но единой по содержанию: такой-то "возводил хулу на бога и императрицу", то есть шел противу двух пунктов государева указа, первый из которых - будь верен идее, второй - будь верен правителю.

" "Благоволил меня Господь объявить о лукавых вымыслах еретика Феофилакта, диакона церкви Тихона Чудотворца, что у Арбатских ворот. Еще когда пьянством беснующийся Феофилакт в храме образ Богородицы Казанской оборвал и носил с собой с ругательствами, вот тогда я и написал первую челобитную на него, еретика... "

Далее перечислялись мерзкие грехи заблудшего диакона и как бы вскользь упоминался амбар, которым завладел окаянный вероотступник. Автор челобитной грозился скорее сжечь оный амбар вместе с лошадьми, чем допустить "лукавого изверга" распоряжаться в амбаре, "... говорил Феофилакт про императрицу нашу некоторые непристойные слова и, мол, родилась до брака". Далее шел перечень непристойных слов. Письмо было без подписи.

- Дурак безмозглый, - проворчал Лядащев. - Помойное твое чрево! - И взялся за следующую бумагу.

Это был донос архимандрита Каменного вологодского монастыря на местного воеводу. Донос был написан на толстой, как пергамент бумаге, и украшен нарядно выписанной буквицей.

"... и вышли у нас большие неудовольствия вот отчего, - писал архимандрит, - землю, монастырю принадлежащую, обидчик отнял, материал, уготовленный для построек, взял себе и употребил свой дом строить, рощу подле архиерейского дома вырубил, сад выкопал и пересадил на свой двор, диакона и двух церковников велел отстегать прутьми до полусмерти".

Донос был какой-то бескровный, безучастно казенный, как опись конфискованного имущества. Весь свой пыл архимандрит вложил в последнюю фразу: "Не только своими противностями, коварством и бессовестными поступками мерзок сей столп государства нашего, а наипаче за богомерзкие слова и предерзкие разговоры, в которых яд свой изблевал на государыню нашу и весь христианский мир".

- Пересолил, дорогой, - усмехнулся Лядащев. - Если б воевода тот действительно "изблевал мерзкие речи", ты бы, голубь мой, цитировал их целиком, а не ходил бы вокруг и около. Я вашу натуру знаю.

Следующим шел донос окаянного воеводы на уже знакомого архимандрита Каменного монастыря. "Пусть доноситель со своей неправдой сам себе мерзок будет, а коли есть моя вина, то не прошу никакого милосердия, но бороните меня от наглой и нестерпимой обиды. Многие по его старости и чину верят ему, а ведь он плут... "

Не рубил воевода рощи, не крал бревна, не отнимал землю, битые церковники сами виноваты, понеже, шельмы, повадились купаться в воеводином саду. А монастырь свой архимандрит Сильвестр ограбил сам, церковные вещи продал, живет в непристойной монашеству роскоши, употребляя вырученные от продажи деньги на покупку вина.

- Побойся бога, воевода. Зачем старцу вино? - удивился Лядащев.

На этих обвинениях воевода не остановился и упрекнул архимандрита в поношении Синода: "... а поносил он Синод тетрадочками, книжечками и словесно старался вводить свое злосчастное лжеучение". - Ой, воевода, тебе бы вовремя успокоиться. Какие книжечки, какие тетрадочки?

Дворянин Юрлов обвинялся приходским священником в потворстве раскольникам, пристрастии к псовой охоте на монастырских лугах, в дерзких потехах - стрельбе из малых мортир, трофеев турецкой войны, а далее... "предерзские речи, мерзкие поношения... "

- Голова от вас кругом идет, честное слово...

Штык-юнкер Котов жаловался на "болярина Че... кого" - фамилия была написана небрежно, а потом замазана, словно клопа раздавили, - мол, гайдуки князя беспричинное избиение по щекам учинили, а потом колотили по всем прочим местам.

С первой папкой покончено. Теперь выскажем догадки. Лядащев взял перо, обмакнул в чернила и аккуратно вывел на чистом листе бумаги: "Оные доносы и жалобы интереса для дела не представляют и надлежат считаться прекращенными за давностью лет". Стол отозвался на "догадки" хозяина мелкой, противной дрожью.

Лядащев посидел минуту с закрытыми глазами, затем вытащил жалобу штык-юнкера и еще раз внимательно прочитал. Как она попала в эту папку? При чем здесь Синод? В жалобе нет и намека на какие-нибудь церковные дрязги. И кто этот таинственный "болярин Че... кий"?

Странное письмо - ни даты, ни места, откуда писано. Стиль - бестолковый, словно Котов в горячке строчил.

"... о защите всепокорнейше молю! Состоял я в должности наставника рыцарской конной езды и берейторскому обучению лошадей отроков навигацкой школы, что в башне Сухарева у Пушкарского двора, но хоть и мала моя должность, тройной присягой я верен Государыне нашей, а не вор и подлец, как обидчик мой кричит. Потому как слово и дело, сударь мой, СЛОВО и ДЕЛО! Захватил меня тайно, когда я находился при исполнении государству нашему зело важных дел и много чего для пользы отечества сообщить имею. Теперь едем денно и нощно неизвестно куда с великим поспешанием, но не об удобствах размышляю, а паки единожды о сохранении живота своего... "

Навигацкая школа... Странное письмо. Лядащеву представился штык-юнкер Котов - тщедушный молодой человек со впалой грудью, в замызганном, как шкура бродячей собаки, парике, глаза голодные, затравленные...

Однако это глупость. Может, он и не такой совсем. Может, он толстый, ленивый и вороватый. Может, он этому болярину столько крови попортил (иначе с чего бы он захватил Котова тайно?), что не только гайдукам позволишь "колотить по всем местам", а сам захочешь об него палку обломать. Хватит! Стоп... Что-то я не туда гребу... Дикость все это. Надоели...

Он положил письмо штык-юнкера в папку и пошел домой.

Вечерело... В окнах домов зажглись свечи, с залива дул свежий ветер, неся с собой запах болота, на опаловом небе рельефно, каждым листиком, вырисовывались ветки деревьев.

"В. Москву хочу, домой, - думал Лядащев. - Может, и правда жениться? И не обязательно на вдове, черт ее возьми... Есть прекрасная женщина, сама красота - Елена Николаевна. Правда, на нее Пашка Ягупов смотрит - не насмотрится. Но можно с Пашкой потягаться. Когда же я ее видел в последний раз? В июле... нет, в июне. Еще до всех этих лопухинских дел. А как поет Елена Николаевна! Ну, женюсь на ней, а дальше что? "

Фонарь около дома опять не горел. Хозяин соседнего кабака никак не мог договориться со Штосом, кто будет платить за конопляное масло. Штос заявлял, что не намерен по ночам освещать пьяные русские рожи, не по карману, мол. Хозяин кабака, или, как он называл свое заведение, аустерии, тоже был немец и не уступал соседу в бережливости и силе логического мышления, утверждая, что фонарь "несравненно ближе к дому Штоса", а потому пусть Штос и освещается.

"Напишу на вас, сквалыг, жалобу и отправлю самому себе, - подумал Лядащев, - мол, конопляное масло жалеют и ругают ругательски государыню нашу в полной темноте. Выжиги проклятые! Хотя проще самому конопляное масло купить, честное слово".

У палисадника дома Лядащев к своему удивлению заметил белую лошадь. Голова ее ушла в кусты, находя, очевидно, вкусным пыльную городскую траву, и только могучий круп и стоящий опахалом хвост были выставлен на всеобщее обозрение. - Кто мог явиться на этом одре? Просители, дьявол их дери! Он распахнул дверь. - Вас ожидают, - раздался из темноты голос хозяйской дочки, потом кокетливый смешок, шорох юбки, и все стихло.

"Хоть бы лучину запалили, по-нашему, по-русски". - Лядащев ощупью поднялся к себе на второй этаж.

У окна смутно вырисовывалась чья-то сидящая на кушетке фигура. Лядащев зажег свечу, поднял ее над головой.

- Ба! Белов! Вернулся! Ну как, удалась поездка?

- Удалась.

- Что поделывает твой новый приятель Бергер?

- Стонет, - с неохотой отозвался Саша. - Он ранен.

- Неплохо. И впрямь, удачная поездка. А где мадемуазель Ягужинская? Я думаю, подъезжает к Парижу.

Лядащев внимательно посмотрел на Сашу, улыбнулся не то насмешливо, не то сочувствующе.

- Ладно. Ну их всех: Есть хочешь?

- Нет, Василий Федорович. Я к вам по делу.

- Я-то надеялся - в гости, - с наигранным сожалением сказал Лядащев. - Ну раз по делу, надо все свечи зажечь. Не люблю темноты. Даже, можно сказать, боюсь. Это у меня с детства. Меня дядя воспитывал - страшный скопидом. В людской было светлее, чем в барских покоях.

Он достал подсвечники, расставил их по комнате - на столе, на подоконнике, запалил свечи.

- Ну, рассказывай.

- Я должен передать как можно скорее Анне Гавриловне Бестужевой вот это. - Саша расстегнул камзол, запустил руку под подкладку и положил на стол ярко блестевший алмазный крест. - Бестужевой? - усмехнулся Лядащев. - И как можно скорее? Он взял крест, всмотрелся в него и вздохнул тем коротким сдержанным вздохом, который словно спазмой охватывает горло при встрече с ослепительной красотой. При каждом движении руки камни вспыхивали новой гранью, посылая пучок света из своей мерцающей глубины.

- Эко сияет, свечей не надо, - пробормотал Лядащев, потом перевернул крест, прочитал мелкую надпись: - О тебе радуется обрадованная всякая тварь, ангельский собор, - и умолк.

Саша терпеливо ждал, но когда Лядащев вернул ему крест, тревожно спросил:

- Что же вы молчите?

- Нет, Белов. В этом деле я тебе не помощник, - строго сказал Лядащев и, видя, что Саша так и подался вперед, прикрикнул: Имя Бестужевой и вслух-то произносить нельзя! Имущество ее конфисковано в пользу: казны и крест этот будет конфискован.

Сам я доступа к Бестужевой не имею, и посредника тебе не найти. Совет мой - брось ты это дело.

- Вы предлагаете оставить этот крест себе? - спросил Саша запальчиво. - Не ершись! Если Бестужева жива останется, то после экзекуции передать ей крест не составит большого труда. А в Сибири он ей больше чем здесь пригодится. Ссыльных у нас не балуют деньгами и алмазами.

- Я должен передать этот крест до казни, - сказал Саша твердо. - Сколько у меня времени?

- Дня четыре, может, неделя...

- Что ее ждет?

- Кнут.

- Можно подкупить охрану?

- Говори, да не заговаривайся! - повысил голос Лядащев. - Думай, с кем говоришь, прежде, чем спрашивать.

- Простите. Считайте, что этого разговора не было. Саша взял крест, старательно спрятал его за подкладку камзола, потом зажал ладони между коленями и замер, напряженно глядя на свечу. Лядащев искоса наблюдал за ним. "А мальчик повзрослел за эту неделю, - думал он. - Складочка меж бровей залегла. Прямая складочка, как трещина. Все морщится мальчик, губы кусает. Дался ему, дуралею, этот крест! "

- Василий Федорович, какие священники посещают заключенных? - спросил вдруг Саша.

"Он испытывает мое терпение", - мысленно скрипнул зубами Лядащев, но раздражения своего не показал.

- Александр, оставим этот разговор, - сказал он дружески. - Алмазы - не хлеб голодному, а если уличат тебя в сношениях с преступницей, то попадешь под розыск. Тебя в доме Путятина, считай, не допрашивали, а по головке гладили. Хочешь узнать, как быть подследственным? В России из-за поганого амбара шею человеку, как куренку, готовы свернуть, такую напраслину наговаривают, а ты сам в петлю лезешь. Кто дал этот крест тебе? - спросил он вдруг резко.

- Не будем об этом говорить.

- Да я и сам догадываюсь. Дочка грехи замаливает. Сама хвостом вильнула и, как щука, в глубину.

- Лядащев, не говорите о ней так! Как вам не стыдно? - Губы у Саши задрожали.

- Стыдно? А то, что девица Ягужинская жизнью твоей играет, это ты понимаешь? Стыдно! Я не сплю какую ночь... Я обалдел от человеческой подлости и глупости! Ладно, хватит. Скажи лучше, ты ведь учился в навигацкой школе?

- Да.

- Кто такой штык-юнкер Котов?

- Негодяй один, - насторожился Саша. - А что?

- Где он сейчас?

- Откуда я могу знать?

"Что-то мы вопросами разговариваем... А ведь смутился, мальчик-то... Или мне показалось? "

- А зачем вам Котов? - не удержался Саша. - Откуда вы знаете про нашего берейтора?

- А мы, брат, все знаем. - Лядащев подмигнул многозначительно.

- Ну, ну... - Саша посмотрел на него внимательно, в этом взгляде не было ни удивления, ни страха - одна тоска. Вся фигура его, в мятом камзоле, в пыльной, пропитанной потом рубашке с обвислыми манжетами, выражала такую усталость, что кажется, толкни его и он упадет и не сможет подняться без посторонней помощи.

Саша вышел из комнаты, не простившись. Лядащев выглянул в окно. Фонарь - о радость! - зажгли, и в мутном его освещении было видно, как Белов отвязал лошадь, тяжело перевалился через седло и медленным шагом поехал к пристани.

- Небось целый день в седле, - подумал Лядащев. - Не надо было на него орать. И Ягужинскую помянул я зря... Но ведь дурак, дурак! И вопросы у него идиотские, и ответы глупые. Вот так читаешь опросные листы бесконечных чьих-то дел и думаешь: "Что ж ты, глупый, говоришь-то? Мозги у тебя, что ли, расплавились? Тебе бы вот как надо ответить, тогда бы не было следующего вопроса. А ты, как муха в паутину... Вопрос - ответ, смотришь, крылышко прилипло, дернулся, не думая, быстро-быстро заговорил, а следователю только этого и надо, все лапки у тебя в паутине... "

Занимайся своими делами, Саша Белов. Но боже тебя избавь стать моим делом, моей работой. Сиди тихо, мальчик!

Лядащев дернул за шнур колокольчика. Хозяйская дочка, скрепя гродетуровой юбкой, явилась на зов. Губы сердечком, на взбитых кудрях белоснежный чепец.

"Может, на ней жениться? Отчего у немок такие бездумные фарфоровые глаза? Забот у них, что ли, нет? Впрочем, у меня, наверное, тоже фарфоровые глаза, хотя забот полон рот. Женюсь на ней, и будем весь день друг на друга таращиться... "

- Что прикажете, сударь?

- Кофею да покрепче...

- Кофий нельзя пить на ночь! У вас же бессонница.

Лядащев только кашлянул злобно.

"Бульотку надо завести. Буду воду на спиртовке греть. И никакая дура не будет учить, что мне пить перед сном".

Кофе, однако, принесли быстро. Служанка была новая, Лядащев никак не мог запомнить, как ее зовут, - Катерина, Полина, Акулина... Чашка, конечно, была с трещиной, но кофе горячий, крепкий.

Лядащев достал читаное и перечитанное дядюшкино письмо. Безумный старик! "... и мой совет учиняю тебе во мнении, что вызовет оная жениться у тебя, наконец, побуждение бросить должность твою, весьма нашему государству полезную, а по сути своей палочную и мерзопакостную".

Все, к черту, спать...

Но уже четвертая и, может быть, главная неприятность этого дня была на подходе. У дома Штоса остановилась неприметная карета, и из нее вышел друг далекого детства - когда-то тихий и умненький мальчик Павлуша, а теперь взрослый и хитрый Петр Корнилович Яковлев, секретарь всесильного вице-канцлера.

-3-

Ворота придворных конюшен были закрыты. Белов стучался вначале кулаком, потом заметил висящий на гвозде увесистый деревянный молоток и стал колотить им. Умерли они, что ли?

Под коньком ворот болтался, поскрипывая, фонарь на трех цепях. Прилипшие к стеклу лапки и крылышки насекомых сложились в причудливый рисунок, и при каждом порыве ветра казалось, что ухмыляющаяся рожа циклопа подмигивает Саше одиноким красным глазом.

Ворота наконец открыли. Саша задумчиво поискал глазами белую лошадь. Она стояла в кустах и деловито ощипывала реденькую траву кочковатого газона. Саша вздохнул, поднял голову, взбежал глазами на самый верх украшавшего ворота шпиля. На конце шпиля, изогнув шею в стремительном прыжке, взметнулся позолоченный конь. На таком коне доскачешь до счастья.

- Пошли, казенное имущество, - он ласково потрепал по шее белую лошадь. - На золотых конях нам не ездить. Ну, фыркни в ответ, мать Росинанта. Жалко с тобой расставаться. Если бы я стал гардемарином, в море ты бы мне очень пригодилась. Меня хорошо выучили рыцарской конной езде. Я поставил бы тебя на капитанский мостик, дал бы тебе сена, а сам взгромоздился бы верхом, чтоб сподручнее было обозревать океан. И сидел бы так, конным памятником всем глупцам и неудачникам.

Конюх внимательно осмотрел лошадь, проверил копыта, заглянул под седло и, бросив через плечо: "Принято", направился к стойлам.

- Слушай, друг, а лошади хорошо плавают? - крикнул вслед Саша.

- Лошади все делают хорошо, они не люди, - отозвался тот.

"Это ты мудро заметил, приятель. Объяснил бы ты мне еще, зачем Лядащеву понадобился Котов? Если донос на Алешку дошел по инстанции, не проще ли спросить у меня не про Котова, а про Корсака, друга моего? Эх, Белов... Как сказал бы этот мудрец, ты не лошадь, ты ничего не умеешь делать хорошо... ты не умеешь думать".

Саша направился на Малую Морскую улицу.

Дверь открыла Марфа Ивановна, всплеснула руками и закричала на весь дом:

- Лукьян Петрович, батюшка! Сашенька воротился! Живой! Как иногда на ночной дороге, где свежо и сыро, волна теплого воздуха обдаст вдруг путника, дохнет запахом пшеницы и прогретого за день сена, так и на Сашу повеяло лаской и уютом этого тихого жилья.

Чистая баня, отмытые, пахнущие березовым листом волосы, вышитое полотенце. Потом стол с хрустящей скатертью, кружка в серебряной оправе, полная горячим вином с примесью пряностей, щедро нарезанные куски холодной оленины, купленной на морском рынке, и обязательная при каждой трапезе капуста.

- Ничего, ничего... - приговаривал Лукьян Петрович, глядя на грустное Сашино лицо и отмечая его отменный аппетит. - Пройдут эти заботы, - хозяин усмехнулся доброй улыбкой, - придут новые. Не горюй, голубчик... - И ни одного вопроса. Знал старик, что если водили ночью человека на допрос, то лучше его ни о чем не спрашивать. Молись богу да верь в справедливость его.

Утром Саша долго раздумывал, самому ли идти к Лестоку или ждать вызова, но все сомнения разрешились с появлением старого бравого драгуна, он щелкнул каблуками, сипло крякнул и сделал неопределенный жест рукой, который мог означать только одно - собирайся живо и следуй за мной.

Лесток был хмур.

- Где Бергер?

- Остался в особняке на болотах. Он ранен, ваше сиятельство, французом, которого я опознал.

- Так это был он... Где опознанный?

- Уехал, ваше сиятельство, - Саша пошевелил губами, считая, - еще в субботу уехал в карете вместе с девицей.

- Вот как? И девица была с ним? Анастасия Ягужинская? Бергер ничего тебе не передавал?

- Бергер передал. - Саша приободрился, щелкнул каблуками, - что каналья-француз чуть жизни его не лишил и что при первой возможности, как только чуть-чуть окрепнет, он сядет на лошадь и предстанет перед глазами вашего сиятельства.

- Так и передал? - Лесток пристально рассматривал Сашу. - Расскажи-ка поподробнее, что у вас там приключилось?

"Его интересуют бумаги, - подумал Саша. - Эти самые письма, о которых толковал Бергер. Говорить о них или не говорить?.. Проще будет, если я ничего не видел и не слышал". - И Саша повторил свой рассказ, добавив, что француз и Бергер имели длинный конфиденциальный разговор, который кончился дракой на шпагах.

- Ладно, иди, - сказал наконец Лесток. - Возьми за труды. В Сашину руку перетек жидкий кошелек, и он склонился в поклоне.

- Из Петербурга не выезжать! Ты мне понадобишься! Саша искоса взглянул в холеное лицо, на равнодушные глаза, на чуткие губы, которые в мгновение ока, по-актерски профессионально, могли придать лицу любое выражение, а сейчас были жесткими и брезгливо" надменными, и, пятясь, вышел из комнаты.

Лукьян Петрович встретил его фразой:

- А тебя здесь дожидаются.

- Кто? - с удивлением воскликнул Саша.

- Строгий господин... Иди в мой кабинет, там и потолкуете. Лядащев сидел за столом над листом бумаги, на котором колонкой были написаны слова. Саша глянул мельком, увидел, что все они начинаются с "Ч" прописной. Лядащев неторопливо перевернул лист, умакнул перо в чернильницу и нарисовал маленький знак вопроса, который обвел кругом, потом квадратом.

- Садись. Мы с тобой не договорили вчера, - начал он дружески.

Саша с надеждой посмотрел на Лядащева, сейчас он скажет про крест, но тот стал задавать вопросы, и вопросы эти подняли волну смятения в Сашиной душе.

- Ты навигацкую школу кончил или в отпуску?

- В отпуску, - уверенно соврал Саша, не говорить же - в бегах.

- А когда ты уезжал из Москвы, берейтор этот ваш, Котов, в школе был? Я хочу сказать, он никуда не уехал? - Лядащев спрашивал, неторопливо расчерчивая лист бумаги, не поднимая на Сашу глаза.

- Как раз три последних дня я его не видел. Это было... - Саша назвал дату.

- У вашего Котова брат был. Ты не встречал его в школе?

- Брат? У Котова? Да разве у таких бывают братья? - едко рассмеялся Саша. - Я думаю, у него родителей-то не было, от крапивного семени вывелся в паутине, а вы... брат.

- Скажи, а фамилия... ну, скажем, Черемисинов, тебе ничего не говорит? А Черкасовы? А Черкасский?

"Так вот какой у него был список, - подумал Саша, глядя на исписанный кругами и ромбами лист. - Господи, так ведь это допрос. Самый что ни на есть допрос! " Что-то противно булькнуло у него в животе.

- Если что узнаешь про Котова, будь другом, сообщи мне. Хорошо?

- Очень хорошо, просто замечательно, - с готовностью, но несколько отвлеченно согласился Саша.

- Ты сейчас у Лестока был? - круто переменил Лядащев тему разговора.

- У Лестока...

- Ну и что?

Саша пожал плечами и вынул из кармана кошелек.

- За поездку?

- Угу.

- А зачем ты вообще ездил? И куда?

Саша подробно описал дорогу, охотничий особняк, Бергера, сторожа, драку...

"Куда клонит он? - мучительно размышлял Саша. - Кто ему нужен - я, Котов или он к Алешке на мягких лапах подбирается?

Рисуйте, Василий Федорович, я скорее язык себе откушу, чем сболтну лишнее".

- Понятно. Ты ездил опознать француза де Брильи и опознал. А Бергер зачем ехал?

- Наверное, за Ягужинской, - подумав, сказал Саша. - Она ведь была под следствием. - Отвечая так, Саша был спокоен, Анастасия была уже недосягаема для Тайной канцелярии.

- Скажи, а про некие бумаги... или, скажем, письма... там разговора не было? - Лядащев оторвался от рисунка и внимательно посмотрел на Сашу.

- Нет, Василий Федорович, при мне не было.

"Ах, как хорошо, как спокойно я ответил! Не отрепетируй я все это у Лестока да по тем же пунктам, оплошал бы, пожалуй. Ишь, как взглядом буравит... Допросы вы умеете вести, господин Лядащев! И что это за бумаги такие, что вы все на них помешались? Не мешало бы узнать... "

Еще несколько вопросов, так... вроде бы безобидных - как выглядит де Брильи да отчего вспыхнула драка - и Лядащев, спрятав исчерченную бумагу в карман, поднялся. Уже в дверях он, словно вдруг вспомнил, обронил неожиданную фразу:

- Тебя Пашка Ягупов зачем-то разыскивал. Говорит, увидишь Сашку, пусть приходит сегодня на маскарад.

- Маскарад? Где?

- Наверное, рядом у Имбера. Вон у твоего хозяина "Ведомости" лежат. Там все написано.

Как только Лядащев ушел, Саша схватил газету. "Надо искать отдел объявлений. Та-ак... "Продается беспорочная бурая лошадь... Привет от белокурой Марии... " "Продается за излишеством женщина тридцати лет". А ты бы написал "за скверный характер... " Это не то... "Оставлены в забытии в зимнем дворце английские золотые часы... " Дурак безмозглый... Ага, вот! "В бывшем доме графа Ягужинского, что на Малой Морской улице, имеет место быть маскарад, где и всякое маскарадное платье за умеренную цену найти можно".

- В доме Ягужинского! - воскликнул Саша. - И действительно сегодня.

- Пойди, друг мой. Попляши. Погрей душу и тело, - раздался голос Лукьяна Петровича, который неслышно вошел в комнату и встал у Саши за спиной.

Маскарады в описываемое время были любимым развлечением петербургской публики. Тон задавала сама государыня. Двор веселился изысканно и бесшабашно. Из Парижа и Дрездена присылались описания праздников с подробными рисунками убранства залов и садов, с программами театрализованных представлений. Куртаги, балы, банкеты, комедия французская, итальянская и русская. Чем только не забавлялся двор? Но самым любимым видом увеселения был маскарад. В зимнем дворце Елизавета завела обычай, вернее даже сказать, повинность, не всегда желанную - все, имеющие доступ ко двору, обязаны были являться в маскарадные вторники. За неявившимися посылались гофкурьеры и чуть не силой везли в маскарад, а если кто проявлял упорство, то облагался штрафом в размере пятидесяти рублей. Болен не болен, покойник ли в доме - плати.

Иногда маскарады оборачивались еще большей неприятностью. Государыня любила шутку и нередко появлялась на праздниках в мужском платье, которое отнюдь ее не портило, а подчеркивало стройность ног и тонкость талии. В такие вечера статс-дамы и гоф-фрейлины, хоти не хоти, а следовали примеру императрицы, затягивали на тучных бедрах кюлоты, выставляя на всеобщее обозрение слишком полные, или хуже того слишком худые, ноги. Но мужчинам было не до насмешек. Они должны были исполнять роль дам и, чувствуя себя пугалами огородными, шутами гороховыми, мерили залу маршевым шагом, наступая друг другу на шлейфы, опрокидывая кресла обширными фижмами. Музыка, танцы и вино, вино...

Столь велик был интерес к маскарадам, что иногда на праздники для дворян пускали купечество. Понадобился специальный царский указ, чтобы остановить поток желающих приобщиться к дворянской потехе. "Надлежит в маскарад ездить не в гнусном платье, - гласил указ, - в телогреях, полушубках и кокошникак не ездить". Люди делились на категории, и каждому надлежало одеваться соответственно - кому "в цветном", кому "в богатом". Дамы должны были приезжать в "доминах с боутами" и быть "на самых - самых малых фижменах, чтобы обширности были малыя". Пилигримские, арлекинские и непристойные деревенские костюмы были запрещены.

Вечером, сияя отутюженным кафтаном, чувствуя подбородком приятную жесткость накрахмаленного жабо, Белов подошел к дому Ягужинского.

На Малой Морской улице царила полная неразбериха. Несчетное множество колясок, портшезов, желтых извозчичьих карет заполнило узкую улицу. Испанки, венецианки, Дианы-охотницы в смелых хитонах, средневековые дамы в колпаках с кисеей - все трещали веерами, смеялись и кокетничали с испанцами, венецианцами, марсами и средневековыми маврами. И всем им, охрипнув от усердья, невзрачного вида человечек повторял: "Через четыре дня, господа! Произошла ошибка. Четырьмя днями позже, сударыня! Сегодня пост, господа, таков указ государыни... "

"Чушь какая, - подумал Саша. - Понятно, что маскарад запрещен. Но зачем говорить, что сегодня пост да еще по указу государыни? Уж не связано ли это с казнью заговорщиков? Значит, мне осталось четыре дня? "

- Белов! - вдруг крикнул кто-то. Саша оглянулся и узнал Бекетова. - Иди сюда, я тебя представлю.

Прокладывая себе путь локтями, Саша протиснулся к поручику и увидел рядом с ним миловидную блондинку в голубом плаще.

- Елена Николаевна, оч-ч-аровательная амазонка Петербурга, Она поет, как дрозд, как флейта. Мы устраиваем маскарад дома. Тебя зовут в гости, Белов.

- Спасибо, сударыня. - Саша учтиво поклонился. - Для меня это великое счастье, но я рискну ответить отказом. Этот вечер не принадлежит мне. Я должен встретиться с неким господином.

- В моем доме будет и Павел Иванович Ягупов. - Амазонка воткнула в петлицу Саши пунцовую розу и засмеялась, как бы говоря:

"Я все про вас знаю".

- Я ваш гость и пленник, сударыня. - И Саша коснулся губами ручки Елены Николаевны.

Очаровательная амазонка жила на берегу Фонтанки в одноэтажном деревянном особнячке - восемь окон по фасаду, посередине дверь с полукружьем окна над ней, крутая двускатная крыша и две беседки по торцам.

Когда-то таких усадеб было в России около тридцати. Петр, желая, чтобы его любимый город был застроен по европейскому образцу, велел архитектору Трезини разработать проекты домов для "именитых, зажиточных и подлых". За двадцать лет пожары, наводнения и перестройки уничтожили большее количество этих образцовых зданий, и усадьба Елены Николаевны являла собой последнее напоминание о типовой застройке царского Парадиза.

Общество собралось исключительно мужское. Был здесь артиллерийский офицер, говорливый и шумный, послушав его минуту, каждый мог создать себе" впечатление, что артиллерия существует только для того, чтобы грамотно, с толком и красотой устроить праздничный фейерверк. Был капитан-пехотинец, носивший противу устава усы, чем немало все забавлялись. Был вюртембергский немец в форме поручика Измайловского полка, застенчивый и доброжелательный юноша. Он весь вечер тихо сосал бургундское и, словно извиняясь за свою истовую службу Бахусу, время от времени склонялся к капитану и произносил немецкую пословицу, что-нибудь вроде "Ohne schnaps ist einem die Rehle zurocken", тут же переводя ее на русский: "Без водки сухо в глотке", и опять принимался за бургундское. Был геодезист, окончивший когда-то навигацкую школу. Он держал Сашу за рукав и с восторгом вспоминал знакомых преподавателей.

Душой компании была, конечно, Елена Николаевна. Она пела, танцевала. Музыкальный ящик без умолку повторял одну и ту же серебряную мелодию, газовый шарф летал по комнате. Бекетов был прав, голос ее напоминал нежные звуки флейты. Песни в большинстве своем были малороссийские, страстные. "Черные очи, волнующий взгляд... " - пела Елена Николаевна и ударяла по струнам гитары красивой, не по-женски крупной рукой.

Ягупов появился внезапно и остановился в дверях, обводя глазами веселую компанию. Встретившись взглядом с Беловым, он сказал:

- Леночка, голубушка, нам бы поговорить... Елена Николаевна обняла Ягупова за плечи.

- Иди в угольную гостиную. Там вам никто не помешает. Мамаша спит. Сашенька, захвати свечу.

Белов пошел вслед за Ягуповым. Комната, которую хозяйка назвала угольной гостиной, не соответствовала своему названию ни первым, ни вторым смыслом: она располагалась не на углу и походила более всего на кладовую для отжившей свой век мебели: громоздких лавок, поломанных стульев. Окна этой странной комнаты выходили на оранжерею в тенистом саду. Стекла парников, освещенные луной, казались замерзшими лужицами, и Сашу охватило ощущение полной нереальности происходящего, словно он вступил в другое время года.

Ягупов подошел к окну и, прикрыв свечку рукой, будто опасаясь, что за этим робким огоньком кто-то наблюдает из сада, сказал шепотом:

- Петербурге поговаривают, что тебе надо передать кой-чего в крепость Бестужевой.

- Что значит "поговаривают"? - испугался Саша.

- А то, что я тебе могу в этом способствовать. Надьку мою из крепости выпустили три дня назад. Она-то и рассказала, что навещает заключенных в крепости некая монахиня, в прошлом княжна Прасковья Григорьевна Юсупова.

Имя это ничего не сказало Белову. И только много лет спустя, когда он стал завсегдатаем самых богатых салонов Петербурга, Парижа и Лондона и узнал историю княжны Юсуповой, он поблагодарил задним числом судьбу за то, что она так безошибочно и точно призвала на помощь эту замечательную и мужественную женщину.

Отец княжны Прасковьи, Григорий Дмитриевич Юсупов, в тридцатом году в царствование Анны Иоанновны умер с горя, когда его друзей отвели на плаху. Прасковью Григорьевну ждала опала, и она решила волшебством разжалобить сердце государыни. Чары не подействовали, княжну за колдовство сослали в Тихвинский монастырь. Прасковья была строптива, в монастыре ругала государыню, жалела, что на престоле не Елизавета, поносила Бирона и попала по доносу служанки в Тайную канцелярию. Секли ее и кошками и шелепами, сослали в Сибирь во Введенский девичий монастырь и насильно постригли. Но и там она была "бесчинна", как писали в доносах, монастырское платье сбросила, уставу обители не подчинялась и новым именем - Проклою - называться отказывалась. Опять секли, учили уму-разуму.

Когда на престол взошла Елизавета, Юсупова стала вольной монахиней, но не только не надела старого платья - светского, а сменила рясу и камилавку на куколь, добровольно став великосхимницей, чтобы хранить беззлобие и младенческую простоту.

Смысл своей жизни нашла сестра Прокла в помощи осужденным преступникам. Она не вникала, за что осужденный будет бит и пытан - за убийство ли, за кражу или за "поношение и укоризну русской нации". Она помнила боль в разодранной до костей спине, и все заключенные были в ее глазах не преступниками, а страдальцами. Государыня Елизавета сквозь пальцы смотрела на то, что Юсупова дни и ночи проводила в тюрьмах, считая княжну невменяемой, почти святой.

Но всего этого Белов не знал и, вспомнив предупреждения бдительного Лядащева, спросил:

- А ей можно верить?

- Если и ей верить нельзя, то само слово "вера" надо позабыть. Крест с тобой?

- Я цепочку к нему приделал. - Саша торопливо расстегнул камзол, снял с шеи крест. - Ума только не приложу, откуда вы узнали. Неужели Лядащев?

- Кто ж еще? - Ягупов вздохнул и, не глядя, засунул крест в карман кафтана.

- А как ваша сестра себя чувствует? - решился спросить Саша.

- Плохо она себя чувствует. Отвратительно. Ей в ссылку, а мужу, стало быть, деверю моему, - плеть и в солдаты. Такие, брат, дела...

- За что его?

- Знать бы где падать, соломки бы постелил. Ну, я пошел. У выхода Елена Николаевна задержала Ягупова:

- Паша, что грустный такой? Побудь с нами...

- Леночка, душа моя. - Ягупов вдруг по-детски радостно улыбнулся, - служба... И потом не могу я видеть, как все эти мухи, - он мотнул головой в сторону гостиной, - над тобой вьются. Коли останусь хоть на полчаса, непременно с кем-нибудь подерусь. Ты ж сама знаешь.

Елена Николаевна засмеялась.

- Но завтра непременно приходи. Непременно! Ждать тебя буду. Ягупов вытаращил глаза, отчаянно закивал и, стукнувшись о притолоку головой, вышел.

Хмельная компания меж тем заскучала без хозяйки, и мужчины по одному стали выходить в сени, наперебой предлагая пойти гулять. Геодезист с пехотинцем предлагали пойти в сад Итальянского дворца, расположенного рядом с усадьбой, но потом все решили, что самое лучшее - прогулка по воде.

- На Фонтанку, господа! - воскликнула прекрасная амазонка. Откуда-то появился богато украшенный рябик, на сиденьях под навесом лежали бархатные подушки и гитара.

- За весла, господа офицеры...

Подвыпивший немец, садясь в рябик, чуть не упал в воду и, словно застыдившись, шепнул в ухо пехотинцу:

- Я совсем трезвый. У немцев крепкий голова!

- In linen Narrenschadel findet seldst der Rausch reinen Eingang*, - бросил вдруг не сказавший за весь вечер ни слова пехотинец. Немец беззлобно захохотал:

- А я не знал эту пословицу. Как там... Повтори.

- Ну тебя к черту, - проворчал пехотинец.

- Я не глупый, я веселый, - убеждал немец, прижимая руки к груди.

- Белов, ты с нами? - крикнул Бекетов.

* В глупую голову хмель не лезет (нем.).

Елена Николаевна не дала Саше ответить. - Конечно, с нами. Он мой паж! - И шепнула юноше в ухо: - У вас все уладилось?

Рябик неслышно плыл по воде. Елена Николаевна пела. Газовый шарфик трепетал на ветру, как вымпел.

"А жить-то хорошо, - думал Саша. - Прав Лукьян Петрович, ушли заботы этого дня, пришли новые. Может, Никита приехал, надо бы наведаться по адресу. Никита должен знать, где Алешка. Никита всегда узнает такие вещи раньше меня. И не думать сейчас о Лестоке, о Котове... Ах, как поет эта амазонка! Анастасия, сердце мое, прости, что мне хорошо. Я просто поверил, что мы встретимся... "

В этот поздний час Лядащев сидел в своей комнате, на столе горело пять свечей, перед ним лежал уже знакомый нам список.

- Боляре на Чер... Чер... черт бы вас, - шептал Лядащев. - Черевенские - захудалый дворянский род. Это не то... Чернышевы - этих много, здесь тебе и графы, и князья... Черкасские - этих тоже пруд пруди...

Он оттолкнул от себя лист бумаги. "А что он мне может сообщить, этот Котов? Разве что бестужевские бумаги передал ему брат, а этот неведомый "Чер - ский" их похитил, и Котова заодно прихватил... Нет, не то... Ты болван, Василий Лядащев! Думай же... О чем? Скажем, о Сашиной поездке с Бергером. Может, он мне не все сказал? В глупую голову и хмель не лезет. Во всяком случае глаз с этого прыткого юноши спускать нельзя. Слишком он часто и неожиданно возникает в горячих местах... "

-4-

Карета свернула на Большую Введенскую улицу. Над черепичной крышей старого гостиного двора, как и прежде, кружились голуби, в лавках суетился народ, шла бойкая торговля суконными и сурожскими тканями, золотом, серебром, книгами... Когда-то здесь мать купила ему "Историю войн Навуходоносора". Книга была так велика, что он смог пронести ее сам только десять шагов. "Отдай Гавриле, милый, - со смехом сказала тогда мать. - Эта книга еще тяжела для тебя". - "Мы понесем ее вместе", - ответил Никита, не выпуская из рук драгоценную книгу. Так они и шли до самого дома, неся "Историю войн", как тяжелый сундук.

Собор... Церковная ограда скрылась за кустами сирени, и можно было только угадать, где находится тот лаз - овальная дыра в чугунной решетке, - через которую он мальчишкой пробирался на берег Невы, чтобы издали наблюдать за каменными бастионами и куртинами Петропавловской крепости.

Зеленый приземистый дом священника, сад, дальше полицейская будка у фонарного столба, поворот... и он увидел родительский дом.

Въезжающую карету заметил кто-то из дворни, запричитали, заохали голоса, и на крыльцо проворно вышел дворецкий Лука.

- С приездом, батюшка князь, - и глубокий поклон в землю. - Все ли в добром здравии? - Никите хотелось расцеловать старого дворецкого.

Лука еще раз поклонился и, ничего не ответив, прошел в дом. Дворня кинулась разгружать карету. Гаврила засуетился:

- Тихо, тихо! Здесь стекло. Здесь реторты, здесь... Да не рви веревки-то! Осторожно развязывай! Это ко мне. Это к барину. Это ко мне... это тоже мое...

- Лука, где отец? Почему он меня не встречает?

- Уведомление их сиятельству о вашем приезде уже послано.

- А где Надежда Даниловна?

Лука строго посмотрел на Никиту и сказал торжественно: - Их сиятельства князь с княгиней сменили место жительства и обретаются теперь в новом дому на Невской першпективе. Мне ведено передать, что дом этот - ваша собственность. - Вот как? - Никита с недоумением осмотрелся, словно увидел впервые эту гостиную. Она сияла чистотой, нигде ни пылинки. Начищенные подсвечники пускали солнечных зайчиков на стены. Мебель, знакомая с детства: круглый, инкрустированный медью, столик на точеных ножках, резные голландские стулья, горка с серебряной посудой.

Радоваться или печалиться такому подарку? Отец позаботился, чтобы он ни в чем не чувствовал стеснения. Своей щедростью он как бы говорил - ты вырос, ты имеешь право на самостоятельность, но за этими словами слышались другие - ты должен быть самостоятельным, живи один, ты сам по себе, у меня теперь другая семья...

К гостиной примыкала библиотека. Тисненые узоры на корешках книг образовали сплошной золотой ковер - до потолка, до неба. Отец не только оставил ему свою библиотеку, он купил массу новых изданий. Книги со всего света: Париж, Гамбург, Лондон... Спасибо, отец.

Никита поднялся на второй этаж. Спальня, туалетная, маленькая гостиная. Как напоминание, как вздох - вышивки матери на стене, а под ними крашеный синий ларец с игрушками: серый в яблоках конь с выдранным хвостом, пиратская галера, отец привез из Дрездена на рождество.

- Кушать подано, - раздался внизу голос Луки. Стол был накрыт в библиотеке. Старый дворецкий сам прислуживал за обедом. На секунду показался озабоченный Гаврила. - Банку со спиртом разбили, Никита Григорьевич. Всю дорогу везли в сохранности, а при разгрузке разбили. И надумали, шельмы, полакомиться остатками. Ванька Косой себе рот до уха располосовал. Швы надо наложить, а у него на щеке пустулы. Запустили вы дворню, Лука Аверьянович. Рожи у всех немытые, у Саньки-казачка трахома...

- Иди, Гаврила, иди, - сказал Лука строго. - Самое время князю про болячки дворни слушать. Распустил тебя Никита Григорьевич по доброте своей.

Гаврила насупился и вышел, но скоро вернулся, держа в руке письмо.

- От их сиятельства, - и он с улыбкой протянул письмо барину. Никита сидел с протянутым бокалом в руке, а Лука стоял рядом и тонкой струйкой наливал в этот бокал токайское, но это не помешало старому слуге вырвать из рук Гаврилы письмо: "Так ли подают? " Он поставил бутылку на стол, распечатал конверт, положил письмо на поднос и протянул с поклоном.

Никита рассмеялся, одним глотком ополовинил бокал и начал читать. "Любимый друг мой, дорогой сын Никита Григорьевич! Зело сожалею, что встреча наша с тобой омрачена столь роковым событием. Тошно и скучно мне, друг мой! Уповаю только на бога, в нем ищу силы. С Надеждой Даниловной, маменькой твоей, от великой печали приключилась болезнь. Врач Круз велел ей поболее шевелиться, но она из дому не выходит, а проводит свое время в слезах и молитвах. Приезжай к нам завтра поутру. Любящий родитель твой... " - Лука! О каких роковых событиях пишет мне батюшка? - вскричал Никита.

- Прошу прощения, Никита Григорьевич, что не уведомил сразу. Язык не повернулся убить вашу радость. Беда у нас... Братец ваш, Константин Григорьевич, десять дней назад скончаться изволили.

Пальцы Никиты, беспечно державшие бокал, свело судорогой, тонкое стекло лопнуло, и вино, мешаясь с кровью, потекло по манжету рубашки.

Гаврила быстро схватил одной рукой барина за запястье, а другой нырнул в карман его камзола, куда сам всегда клал платок:

- Mors omnibus communis*, - сказал он с чудовищным акцентом и плотно обернул платком порезанную руку. - Омнибус, голубчик мой, коммунис. Что ж вы так-то... А?

Лука аккуратно собирал с полу осколки бокала.

Ночь Никита провел без сна в состоянии того странного оцепенения, когда становятся неподвластными мысли, поведение и чувства. По слабому шороху за дверью он угадывал где-то рядом Гаврилу. "Тоже не спит, - думал он с благодарностью. - Только бы не лез с успокоительными каплями". Шорох затихал, и Никита тут же забывал про Гаврилу и опять возвращался к мыслям об отце. Он пытался представить себе его лицо и не мог, искал в лексиконе памяти слова сочувствия, утешения и не находил. Потом вдруг с удивлением обнаружил, что уже не лежит, а ходит по комнате, старательно измеряя шагами периметр спальни и считает вслух:

"... десять, одиннадцать, двенадцать... "

* Смерть - общий удел (лат.)

"Тьфу, напасть... О чем я думал? О людях... " Мысль о людях, не каких-то конкретных, знакомых людях, а о людях вообще, принесла неожиданное облегчение. Он представил себе огромный мир, населенный одинокими, несчастными, обездоленными... Но если он, тоже одинокий и несчастный, так понимает всех и сочувствует им, то значит есть кто-то в мире, который тоже жалеет его в эту минуту. И еще вспоминалась Анна Гавриловна и бумаги, отданные Алешкой. Завтра он поговорит об этом с отцом. Если посмеет.

Он вспомнил, как в детстве, наслушавшись рассказов про грешников в аду и жалея их всем сердцем, сказал матери: "Когда я вырасту, стану Христом. Я возьму на себя все грехи, и люди попадут в рай". "Милый, так нельзя говорить, - ответила мать с улыбкой, - это большой грех. Человек должен отвечать только за себя. Нельзя посягать на боговы дела... "

"Господи, научи... Разве я мог предположить, что тревоги мои и беды разрешатся именно так? Я надеялся, что все как-нибудь устроится. Но не такой же ценой, господи... Неужели я так закостенел в своем эгоизме и черствости, что даже невинная детская душа... " - Никита поймал себя на мысли, что обращается не к Богу, а к покойной матери и даже слышит ее слова: "Милый, грешно так думать. Ты пожалей брата, пожалей... "

На минуту в памяти всплыло лицо Алексея, и он обратился к нему, словно Алешка не был игрой воображения, а стоял рядом.

- Неужели я живу только для того, чтобы вымолить любовь отца и стать законным князем Оленевым? - спросил он его. Алексей страдальчески сморщился и исчез. - Да что я в самом деле? Нельзя просто так вымолить чью-то любовь. Человеком надо быть хорошим, вот что...

На туалетном столике стоял кувшин с водой, приготовленный Гаврилой для утреннего обтирания. Никита припал к кувшину и пил до тех пор, пока не почувствовал, как в животе булькает вода. Тогда он лег, закрыл глаза: "Вот и легче стало... Надо просто жить... по возможности быть добрым, честным... "

Он представил себе, что уже написал замечательные трактаты, нарисовал полные глубокого смысла и красоты картины или, нет... он врач и может излечить любую хворь. Он спасет от смерти человека, над которым священник читает уже глухую исповедь*. Кто этот человек? Нет, не отец, боже избавь... Он вдруг представил себя на смертном одре, и это не было страшно, потому что священником был тоже он сам, и врач, неслышно входящий в комнату... тоже он, Никита Оленев. Он был един в трех лицах - умирал, исповедовал и лечил. И это было прекрасно.

Никита заснул только на мгновение, так ему показалось, и вот уже утро и карета везет его в родительский дом на Невской першпективе. ______________________________________________________________________

* Глухая исповедь - обряд отпущения грехов человеку, который находится без сознания.

Он пытался вспомнить, что очень важное и большое открылось ему ночью, и не мог, осталась только память короткого и мучительного счастья, которого он стыдился теперь.

Встреча с отцом произошла куда сдержаннее, чем ожидал Никита.

- Здравствуй, друг мой. - Князь без парика, в траурном платье казался ниже ростом, он стоял, опираясь пальцами о стол, и строго смотрел на сына.

Никита хотел броситься ему на шею, но оробел вдруг, ноги стали чугунными. - Батюшка, примите мои... - Слезы заполнили глаза, и он, низко склонившись, поцеловал теплую, набрякшую венами, руку.

На минуту лицо князя смягчилось, жалкая улыбка смяла губы, уголки глаз опустились, как на трагической маске, но когда Никита поднял голову, перед ним стоял сдержанный подтянутый человек, любимый и недосягаемый. "Отец, скажи, как тебе больно... "

- Как успехи в школе?

- Хорошо, батюшка... - Никита слышал свой голос издалека, словно из соседней комнаты.

- Пойдем, Надежда Даниловна хочет тебя видеть, - и вздохнул, - такие у нас дела...

На лестнице, рассеянно сунув руку в карман, Никита наткнулся на пакет, тот, что отдал ему Алешка: "Это дело неотлагательное! Как только увидишь князя - сразу скажи. Понял? "

"Прости, Алешка... Погодят бумаги эти пару часов... Ну не имею права говорить сейчас об этом с отцом... "

Окна спальни были плотно закрыты войлоком, иконостас пылал свечами, пахло лампадным маслом и валерьяной. Черный креп, закрывающий зеркало, взметнулся при их появлении, и по блестящей поверхности пробежали тени, словно гримаса сморщила чье-то изображение. Надежда Даниловна в домашнем платье сидела боком на большой с балдахином кровати.

- Никита, мальчик мой! - Она протянула руки. Одеяло соскользнуло на пол, Никита бросился поднимать его, и сразу головой его овладели мягкие ладони, нежно погладили волосы, шею. - Ой, ой! - причитала она, с восторгом глядя на смущенного юношу. Ей показалось вдруг, что сын ее не лежит на кладбище, что он жив и успел за десять дней вырасти и возмужать, чтобы явиться к ней в новом обличье. - Какой ты красивый, - шептала она отвлеченно, - а мне сказали, что ты умер... Как глупо, боже мой...

- Наденька, ложись, - князь с испугом гладил жену по плечу, - успокойся, друг мой... Да где же Наталья? Где люди?

Горничная вбежала в комнату, сняла с волос Надежды Даниловны черный чепец и прижала к вискам смоченное в уксусе полотенце. Надежда Даниловна вздохнула глубоко, заплакала, потом откинулась на гору подушек.

- Прости, Никитушка. Я в своем уме. Сердце болит. Я сейчас на кладбище поеду. Не согласишься ли ты сопровождать меня? Поклонишься брату.

- Не рано ли, Наденька, ты затеяла столь дальнюю поездку? - обеспокоился князь.

- Мне уже лучше. - Она отерла лицо полотенцем, встала и, подойдя к Никите, пояснила: - До кладбища ехать долго. Мы похоронили Костю подле Александро-Невского монастыря. А ближе нельзя. Он рядом с твоей матушкой похоронен. Плиту и памятник еще не сделали, а ограда уже стоит - чугунная, красивая, на ней букеты и листья акантовые. Может, и ты с нами поедешь, друг мой? - обратилась она к мужу.

- Прости. Не могу. Занят.

- Твой отец через три дня уезжает в Париж, - пояснила Надежда Даниловна виновато. Никита вопросительно посмотрел на отца.

- У нас еще будет время поговорить, - сказал князь. - Поезжай на кладбище.

Карета тащилась медленно, как катафалк. Видимо, князь позаботился, чтобы поездка как можно меньше утомила княгиню. Никита чувствовал себя растерянным и смущенным. За два года, проведенных вне дома, он ни разу не вспомнил о мачехе. Он не хотел думать о ней только как о виновнице, пусть невольной, но виновнице его разлада с отцом. Но больше ему было не к чему привязать ее образ, он не знал ее ни плохой, ни хорошей, и она стала никем, пустым местом, даже рождение и смерть брата он видел только глазами отца. И вдруг вместо нереального, словно и не существующего человека он встретил прекрасную, измученную женщину, оказавшуюся неожиданно понятным и родным человеком.

Лицо княгини смутно белело через плотную черную вуаль, и нельзя было понять, смотрит она в окно, плачет или молится.

- Как изменился Петербург! Что это строят? - спросил Никита, стараясь отвлечь Надежду Даниловну от грустных мыслей.

- Где? На Фонтанной речке? - с готовностью отозвалась княгиня. - Здесь Аничкова слобода, а строят, кажется, палаты царские или нет... Графа Разумовского здесь дом строят. Архитектор иностранный, очень дорогой.

Проехали по зеленому мосту речку Мью. От зеленой же, крашеной набережной к воде шли узкие ступени. На последней ступеньке стояла баба в алом сарафане и полоскала белье. Усатый драгун, стоявший на карауле, успел подмигнуть Никите и опять уставился на обширные телеса прачки.

Потянулась серая линия заборов, фонарей стало меньше, мостовая сменилась пыльной проселочной дорогой. На веревках, натянутых меж берез саженой аллеи, трепыхались на ветру нижние юбки и простыни. Откуда-то раздался многоголосый собачий лай.

- Где это собаки лают?

- Царская псарня рядом. Полпути проехали, - отозвалась Надежда Даниловна. - А за забором - Слоновый двор. Так его все называют. Это зверинец царский. Дурное место. В Москве, говорят, провели слона по улице и появилась в городе страшная болезнь. Не к добру это - ночью мимо сонных людей слонов водить.

- Выдумки все.

- Ну и бог с ними, голубчик мой. Чего только не придумают. Никита, посмотри, - сказала она вдруг с интересом, - что это за люди там маршируют?

По улице шел гвардейский отряд. Барабаны выбивали дробь, тяжело прихлопывали пыль сапоги. За отрядом бежали мальчики, обыватели испуганно шарахались в стороны. Офицер махнул рукой, и барабаны замолкли на середине фразы. Гвардейцы остановились, хмуро переговариваясь вполголоса. Вперед протолкнулся худой человек и, натужно выкрикивая слова, начал читать царский манифест, в котором сообщалось, что третьего сентября сего года подле коллежских апартаментов будет учинена публичная экзекуция. "... Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав языки, сослать в Сибирь... "

Боже мой, завтра казнь. А бумаги? Бумаги, что передал Алексей. Поздно... Боже мой, поздно... Бедная Бестужева.

"Милосердие наше, принятое с наичувствительным удовольствием, будет принято не только осужденными, но и их фамилиями... "

- О чем они говорят? - Надежда Даниловна пыталась сосредоточиться, но хриплый голос чтеца был невнятен, и она разбирала только отдельные слова.

- Завтра казнь, - сказал Никита.

- А... - Она откинулась на подушки и крикнула кучеру: - Трогай!

"... Бывший обер-штер-кригс-комиссар Александр Зыбин, - кричал осипшим голосом чиновник вслед карете, - слыша многократно от Натальи Лопухиной о ее замыслах и зловредных поношениях и признавая их худыми, о том, однако, не доносил, поныне молчанием прошел, тем самым явным сообщником себя являл. Бить его плетьми, сослать в ссылку, имущество конфисковать".

- Ужас какой! - не выдержал Никита. - Простите. Надежда Даниловна. Я должен вас оставить. Дела... важные дела. Я хочу посоветоваться с отцом.

- Никита, мы на кладбище едем. Какие могут быть сейчас дела? - Она схватила его за руки, прижалась к плечу, и, словно догадавшись, что эти "дела" как-то связаны с царским манифестом, добавила: - Пусть их, голубчик. Они сами по себе, а мы сами по себе.

- Да. Я опоздал, - сдавленным голосом сказал Никита. - Отец уже ничем помочь не сможет. Это ужасно.

На кладбище было безлюдно и тихо. Иволга пела в кроне высокого вяза. Надежда Даниловна быстро прошла мимо царского склепа, мимо свежих могильных холмов и остановилась возле высокой чугунной решетки. Потом быстро откинула вуаль и боком, цепляясь пышной юбкой за железные листья, сползла на землю.

- Ой, ой, ой, - приговаривала она, давясь слезами. Никита встал на колени рядом с ней, закрыл глаза и прижался лбом к решетке, чтобы всласть поплакать об умершем брате и всех тех, чьи грехи он хотел принять на себя в далеком детстве.

-5-

Эшафот был установлен на Васильевском острове против здания Двенадцати коллегий, где размещался Сенат. Помост, называемый всеми "театром", был сколочен из свежих сосновых досок, просторен, было где развернуться палачу, и огорожен перилами. Рядом на столб повесили сигнальный колокол, который должен был возвестить о начале казни.

День выдался ветреный и хмурый. По Неве бежали высокие волны с белыми барашками, солнце вдруг проглядывало из-за облаков, и площадь веселела, золотились черепичные крыши, заметней становилась ранняя желтизна деревьев, но через минуту, словно устыдившись, краски меркли, тушевались.

К десяти часам утра все пространство между зданием Двенадцати коллегий и гостиным двором было заполнено людьми до отказа, но прибывали все новые зрители всех сословий и возрастов - кто пешком, кто в карете, кто водой. Прибывшие в лодках запрудили канал и, не выходя на твердую землю - некуда, стояли в рябиках, яликах, катерах, запрокидывали головы, тянули шеи - туда, к еще пустому эшафоту. Балконы здания Сената заняла именитая публика, из открытых окоп гроздьями висели головы, даже на крутоскатной крыше примостились два трубочиста, обвязанные закинутой за трубу веревкой. Они выглядывали из-за фронтонов, как два любопытных аиста, и завершали собой картину праздного и жестокого любопытства к чужим страданиям.

Никита стоял на горбатом мостике, перекинутом через канал. Перила мостика облепили штатские франты, напоминающие повадками w разговором военных. В правое ухо Никиты дышал молодой человек, судя по внешнему виду, приказчик модного магазина. Он пытался сохранить непринужденный вид и даже поддерживал с Никитой видимость разговора, но против воли взгляд его опять утыкался в сосновый помост, он умолкал на полуслове и принимался нервно грызть и без того уже обкусанные ногти. Торговец фруктами, здоровенный детина с красными ручищами, поминутно толкал Никиту в бок: "Прощения просим, барин", и опять вертелся, тянулся за деньгами, передавал во все стороны яблоки и груши:

"Кому яблочко - золотое, наливное, сахарное? "

Вчера вечером, после приезда с кладбища, Никита не утерпел, достал наугад письмо из толстой пачки бумаг, переданных ему Алексеем, и самым внимательным образом прочел. О том, что читать эти письма нельзя, другом не было сказано ни слова, но это как-то само собой подразумевалось - не лезь в чужие тайны! Прочитал письмо и ничего не понял. Какое отношение к лопухинскому заговору могут иметь дела десятилетней давности? И как могли они облегчить участь Алешкиной благодетельницы - Анны Гавриловны? И от того, что он ничего не понял, на душе стало еще тяжелее. Темное это дело - политика.

Из дома Никита вышел чуть свет, хотя до площади Двенадцати коллегий было пятнадцать минут ходу. "Не хочу туда идти, - говорил он себе. - Это противоестественно - смотреть, как на твоих глазах мучают людей, и знать, что ничем не можешь и не должен помочь им. Это еще хуже, чем свою спину подставлять под кнут... " И знал, что подойдет, что простоит от начала до конца страшного действа. Он чувствовал себя причастным к этому заговору и к этим страданиям.

Толпа вдруг смолкла. Торговец фруктами оборвал свои рекламные выкрики, приказчик стал грызть ногти сразу на двух руках.

Появились осужденные. Они по одному вылезли из лодки и в сопровождении роты гвардейцев двинулись к эшафоту. Толпа молча, словно неохотно, расступилась, в упор рассматривая заговорщиков и конвой.

Когда три года назад ненавистных немцев привели на эшафот, то ни у кого не было к ним сочувствия. Старая лиса Остерман - попил он русской кровушки, Левенвольде - петух чванливый, Головнин Михаил Гаврилович, брат осужденной Бестужевой - даром, что русский, а связался по глупости и тщеславию с немчурой, плясал под их дудку. За что их жалеть? А здесь среди заговорщиков ни одного немца, все свои, кровные, а главные виновники - уж совсем непонятно - женщины.

Осужденные остановились подле "театра". Вперед вышел секретарь Сената. Ветер трепал его пышный, старомодный парик. Круглый подбородок лоснился, щеки висели складками. Такому плотоядному, сочному рту не про казнь читать, а припадать к жирным гусям, обсасывать мозговые косточки да полоскаться в вине.

"Степан Лопухин и Наталья по этому делу на подозрении были и, забыв страх Божий и не боясь Божьего суда, решились лишить нас престола..."

"Страшнее обвинения не придумаешь", - подумал Никита. Наталья Лопухина, все еще красивая, аккуратно и просто одетая, стояла у самых ступеней на помост. Видно было, что она находится в том состоянии, когда поведение и мысли уже не подчиняются собственной воле и все воспринимается как невозможный, отвратительный сон. Она то искала друзей, бегло проводя глазами по балконам Двенадцати коллегий, то пыталась слушать обвинительную речь, но забывала о ней, с ужасом смотрела на сына - жаль было его молодости, и на мужа, пусть нелюбимого, но ведь двадцать лет прожили вместе...

"... А всему миру известно, - продолжал секретарь, пришлепывая губами, - что престол перешел к Нам по прямой линии от прародителей наших после смерти Петра II и приняли мы корону в силу духовного завещания матери нашей, по законному наследству и Божьему усмотрению. Анна Бестужева... "

Лица ее не было" видно, она стояла вполоборота к Никите. В прямой спине ее, в свободно опущенных руках не было ни дрожи, ни суетливых движений убитого страхом человека. "Она знает, что приговор не смертный, - подумал Никита. - Хоть бы лицом повернулась. Посмотреть бы на Алексееву благодетельницу, - И устыдился своего любопытства. - Еще насмотрюсь вдосталь... "

"... Анна Бестужева по доброхотству к ней принцам и по злобе за брата своего Михаилу Головнина, что он в ссылку сослан, забыв про злодейские его дела и наши к ней многие по достоинству мысли... "

"Господи, они же не виноваты ни в чем, - вдруг пришла к Никите отчетливая мысль. - Понимают ли это люди на площади? Те самые, о которых думал вчера, - обездоленные, сердобольные... Нет, им сейчас не до этого..."

"... Ботта не по должности своей в дела нашей внутренней Империи вмешивался... ", - уже кричал секретарь.

"Уж если кто и виноват, то это он - Ботта. Он дипломат и потому шпион. Вот бы кому стоять на эшафоте, но он дома давно, в Австрии. Не кнута ему опасаться. Разве что пожурят за негибкую политику. - Никита одернул себя. - Что-то я кровожаден стал! Только Ботты не хватает видеть под кнутом".

Долго читал секретарь, и Никита, устав слушать, протолкнулся к перилам и облокотился на них, глядя на воду канала. Она текла медленно, кружила листья, брошенную кем-то бумагу, огрызки яблок, щепки. Унесет она также спекшуюся кровь и куски рваной человечьей кожи. Что делают с помостом после казни? Рубят на дрова? Или разбирают и хранят в неприкосновенности где-то окровавленные доски, пока в них опять не возникнет необходимость?

В этот момент раздался истошный женский крик, и Никита оглянулся в испуге. Модные франты стояли навытяжку, как на параде, приказчик был близок к обмороку, поднос, стоящий на голове у торговца фруктами, наклонился, и яблочки, наливные, золотые, сахарные посыпались в воду.

Наталья Лопухина, оголенная по пояс, висела на спине у помощника палача, и кнут оставил первый кровавый рубец на холеной, молочной спине. Палач держал кнут двумя руками, лицо его было спокойно, сосредоточенно. Видно было, что он не получает садистского удовольствия от мук жертвы, а бьет сильно скорее из-за добросовестности - не даром же деньги получать. Такая работа...

Волосы Лопухиной выпростались из-под чепца, намокли от крови. Она без остановки кричала и била ногой о барьер, кусала державшего ее мужика, а тот вертел головой и поворачивал несчастную ношу свою, чтобы палачу сподручнее было бить. Степан Васильевич, не отрываясь, смотрел на жену и вдруг закричал что-то нечленораздельное, забился, голова его запрокинулась.

- Господи! - шептал Никита. - Ведь ты же есть, Господи! Прекрати все ЭТО... Сделай, чтобы скорее конец. Ведь мочи нет слушать. Больно ведь. Господи! Больно... Уйти отсюда...

Он стал пробираться через молчаливую толпу. Люди стояли словно в столбняке, словно окаменели - всюду только глаза, глаза... и все сфокусированы на одной точке. Толпа не пустила Никиту. Вдруг стихли крики, и только хрип раздался с помоста. - Кому язык? - буднично крикнул палач и бросил что-то красное, еще живое под ноги толпы. Люди отпрянули, как от гранаты.

Лопухина была без сознания. Лейб-медик наскоро сделал ей перевязку, гвардейцы укрыли ее мантильей и унесли в телегу.

Очередь была за Бестужевой. В Анне Гавриловне не было ни дородной красоты, ни царской поступи ее несчастной предшественницы. Она была худа, мала ростом, оспины, незамазанные белилами, делали ее лицо старым, рыхлым, но недаром ей одной говорили "вы" на допросах, было в ней что-то такое, что заставляло не только жалеть, но и уважать эту женщину.

Палач сорвал с нее епанчу. Она была податлива, как бы помогала палачу раздевать себя. Когда на плечах ее осталась одна сорочка, Анна Гавриловна прижала обе руки к шее, с силой дернула что-то, так, что голова мотнулась вниз. Ладонь палача услужливо раскрылась, и Анна Гавриловна вложила в нее "что-то", блеснувшее, как зеркало.

- Что она ему дала? - зашептали в толпе.

- Письмо с последней волей, - подал голос торговец фруктами.

- Деньги, - всхлипнул приказчик. - Да нет же, крест... Крест она дала, - зашумели франты, очевидно, хорошо знавшие некоторые ритуальные обряды публичных казней.

- Крест, крест, - подхватили люди.

Старый славянский обычай - побратимство с палачом. Теперь он стал крестовым братом своей жертвы. Теперь он должен пожалеть свою сестру - обер-гофмаршальшу, статс-даму Анну Бестужеву.

И палач пожалел. Он бил не только вполсилы, а так, будто гладил кнутом. И языка отхватил самый кончик - и народу показать было нечего.

Во время экзекуции Анна Гавриловна только стонала, крика от нее не услышали.

Били потом Степана Васильевича и Ивана Степановича Лопухиных, и престарелого графа Путятина, и адъютанта лейб-конного полка Степана Колычева, и многих других. Остолбенение толпы прошло, разговаривали вполголоса, а кто и в голос. Мужчин бьют - дело привычное, не то что разнеженных статс-дам. Кульминация действия прошла.

После казни изуродованных, окровавленных людей положили в телеги и повезли на окраину города, где они могли по милости государыни навсегда распрощаться с родными и близкими перед вечной разлукой.

Толпа расходилась. Палач мыл руки, помощник угрюмо вытирал тряпкой кнуты. Никита посмотрел на воду канала. Она не изменила цвета, не потемнела от крови, только мусора в ней поприбавилось. Все, конец... Он глубоко вздохнул, потом еще раз. Во время казни ему не хватало воздуха, словно легкие отказали.

Чья-то рука тяжело легла на его плечо. Никита обернулся и увидел Александра Белова.

- Сашка! Ты был здесь? Ты видел?

- Видел, - сказал Саша сдавленным голосом. - Видел и запомнил. Пойдем? f

Друзья молча двинулись вдоль канала, избегая смотреть/друг на друга. Каждый был несказанно рад встрече, но не время/ и не место было хлопать по плечу, приговаривая: "Ба! Никита! Какими судьбами! Наконец-то вместе! "

Высокий, изысканно одетый мужчина в золотоволосом парике обогнал их, искоса окинул взглядом и, не замедляя шага, бросил:

- Александр, ты мне нужен. - Никита, подожди меня. Я сейчас. - И Саша бросился вдогонку за высоким мужчиной.

Лядащев ждал Сашу за углом высокого пакгауза.

- Василий Федорович, здравствуйте. По век жизни я буду вам благодарен за крест. Ведь это вы сказали Ягупову? - Ничего я никому не говорил, - мрачно заметил Лядащев. - И ты помалкивай. Ну все, все! Я к тебе вчера заходил. Где был?

- У Лестока.

- Опять у Лестока. Ты у него на службе?

- Какая там служба! По пять раз одно и то же рассказываю. Скорей бы Бергер приехал!

- А о чем тебя спрашивает Лесток? Саша насупился.

- Да все о том же, о чем и вы спрашивали...

- И о бумагах? - как бы невзначай заметил Лядащев.

- Да не знаю я никаких бумаг! - взорвался Саша. - Не зна-аю!

- Ладно. Не ершись. А это кто с тобой?

- Друг мой, Никита Оленев. Да, тоже из навигацкой школы, - поспешно добавил Саша, упреждая вопрос.

- Ну, ну... - Лядащев поспешно пошел прочь.

- Кто это? - спросил Никита, когда Саша вернулся к нему.

- Человек один, хороший человек, - задумчиво сказал Саша и добавил машинально: - Из Тайной канцелярии.

Никита удивленно присвистнул: "Однако... " Саша был слишком занят своими мыслями, чтобы заметить, с какой растерянностью и изумлением смотрит на него Никита.

-6-

Петербург поразил Алексея запахом - это был вкус, аромат, свежесть находившегося где-то рядом моря. Он полюбил этот город задолго до того, как увидел. Никитине ли детство - мозаика слов, образов, отрывочных воспоминаний - ожило перед глазами, или рассказы старого бомбардира Шорохова обрели плоть? Канал с зеленой водой, шевелящиеся водоросли, ялик у дощатой пристани, развешенные для просушки сети, ограда парка, сбегающая прямо в воду...

- Сударь, как пройти к морю?

Прохожий усмехнулся, оглядев Алексея с головы до ног.

- Здесь всюду море, юноша. Спросите лучше, где здесь суша. Земля под ногами всего лишь настил на болотах и хлябях, пропитанный морской солью.

У прохожего колючий взгляд и словно оструганное топориком лицо: острый нос, острый подбородок. Худая рука коснулась шляпы в знак приветствия, скривился рот - ну и улыбка, насмешка, ирония - все в ней, и мужчина пошел дальше, не пошел, побежал, придерживая шляпу от ветра. "Не знаешь, так нечего голову морочить", - с обидой подумал Алексей.

Потом он спросил про море у солдата, потом у пожилого, тучного господина, потом у старухи с огромной, плетенной из лыка кошелкой. Никто из них не дал толкового ответа, и все при этом досадливо морщились, словно он спрашивал их заведомую глупость.

- Ну и шут с вами. Я сам море найду, - подытожил Алексей опыт общения с петербуржцами.

Ноги вынесли его на широкую, громкую улицу, и он побрел наугад, рассматривая богатые особняки, церкви, лавки с яркими вывесками. Скоро гвалт и пестрота улиц утомили его, он свернул в проулок, потом в другой.

"Русский человек моря не любит, - часто повторял Шорохов. - Боится, потому и не любит". Алексею показалось, что он явственно слышит голос старого бомбардира, который сидит перед огарком свечи, прихлебывает квас и чинит старый валенок. Вокруг курсанты - кто на лавке, кто на полу. Слушают..."

"... и издал государь правильный указ - каждое воскресенье, дождь не дождь, ветер не ветер, а как выстрелит пушка в полдень, изволь являться всей семьей к крепости Петра и Павла на морскую прогулку."

Приписали тогда обывателям, сообразно их положениям, лодки разных чинов и начали сей сухопутный люд приучать к морю. А как приучать? С божьей да нашей, старых моряков, помощью. Я в ту пору на верфи работал и получил, как и многие мои товарищи, приказ - служить по воскресным дням государству Российскому особым способом, а именно - сопровождать на морскую прогулку некоего шляхтича. Шляхтич этот. Воинов его фамилия, служит в юстиц-коллегии и, говорили, был заметной фигурой там. В его шлюпке я был рулевым, но не столько должен был рулить, сколько следить, чтобы Воинов с семейством исправно являлся на морские прогулки. Ну, а если не исправно, то доносить куда следует, сами знаете, не без этого...

Никогда, братцы мои, я не видел, да и не предполагал, что может человек так по-куриному бояться моря. Идти надо было далеко, до самого Петергофа, а то и дальше - на Кронштадт. И всю дорогу мой Воинов сидел с опущенной за борт головой За это я его не судил. Куда крепче мужиков видел, а тоже желудок при шторме бунтовал, желудок человеку не подвластен. Но не трусь! Он так потонуть боялся, что в обморок падал. Женушка его, однако, эти прогулки переносила неплохо, только мерзла и очень по мужу убивалась, а сынок и вовсе радовался волне. А сам... Еще, бывало, к шлюпке идет, а уже белый, как мел. По первому времен" он, как мог, отлынивал от прогулок, штрафами отделывался. Но потом получил взбучку от высокого начальства, и не просто взбучку, а с угрозами. А угроз в те времена боялись, как самой виселицы.

И началась у нас с Воиновым великая борьба. Как говорится - кто кого. С моей стороны были усердие и святая вера в правильности государева указа, а им, сердечным, одно руководило - страх. И что же, шельмец, выдумал? Совсем, видно, голову потерял - подпилил под банкой доску. Только от берега отошли - шлюпка полна воды. Мадам в крик-юбку замочила, сам уже не белый, а серый... Поворачиваем назад. А на берегу он мне так с усмешкой сердобольно говорит: "Беда какая, Василий... Видно, останемся мы сегодня без прогулки". А я щель эту проклятую конопачу и отвечаю, как ни в чем не бывало: "Не извольте беспокоиться. Я мигом все поправлю. Через час можно будет выходить".

Алексей рассмеялся своим воспоминаниям. Не этот ли остроносый прохожий пилил когда-то дно своей шлюпки?

"... и пошло. Он в субботу шлюпку уродует, а мне, значит, чинить. Ну и обозлился я тогда на этого дохляка проклятого. Сказано - гуляй во славу государства по воскресным дням - так и гуляй, претерпи страх! Соорудил я стапель, благо мой шляхтич у канала жил, и стал по всем правилам производить еженедельный ремонт. Что он только не делал... Пробоины рубил, весла ломал, руль гнул, но я мастер был хороший, не скромничая скажу. Приду, бывало, затемно, шлюпку на стапель вытащу... Руки в кровь источу, но за полчаса до пушечного выстрела иду с докладом - так, мол, и так... гулять подано.

Возненавидел он меня люто, и кончился наш поединок бы не иначе как смертоубийством, потому что все к тому, что он меня вместо шлюпки продырявит. И продырявил бы, да Нева встала. На следующую весну этот Воинов исчез куда-то. Да и прогулки отменили. Не знаю, почему... "

Алексей сам не заметил, как из мощеного каменного города попал куда-то в грязный, полуразвалившийся поселок. Ну и трущобы! Неужели в таких лачугах люди живут? А это что за бревна? Сваи... Дома стояли словно по колено в болоте. Земля под ногами пружинила, чавкала. К счастью, в самых непроходимых местах лежали кем-то брошенные слеги.

- Эй! Это какая река? - спросил Алексей у сидящего на берегу мужика.

- Фонтанная.

- Как к морю пройти? Мужик поскреб шею. - Туда. - Он неопределенно махнул рукой. - Или нет, туда, - и показал в противоположное направление. - Ты, барин, по реке иди и придешь. - И видя, что Алексей нахмурился, торопливо добавил: К самому морю придешь. А то куда ей деться, реке-то?

Проплутав еще два часа, Алексей вышел к устью Фонтанки. Мощенная когда-то, проросшая травой дорога нырнула под каменную арку. Одной створки ворот не было, а вторая, с облупленной краской и остатками позолоты на деревянных завитках, висела на ржавой петле. Алексей вошел в ворота и очутился в старом парке. За дубовой рощицей виднелся длинный, двухэтажный дом. Алексей прошел по земляному валу, обогнул пруд, вернее не пруд, а подернутую ряской лужу, прошел по ветхому мостику, перекинутому через ручей, и увидел группу людей. Они стояли на лужайке перед домом вокруг большого стола и что-то обсуждали. На столе лежал ворох бумаг, ярко раскрашенная карта, какие-то инструменты.

"Как генералы перед сражением", - подумал Алексей с неожиданной симпатией к этим людям.

Алексей не знал, что находится в Екатерингофе, что невзрачный длинный дом был когда-то роскошным дворцом, подаренным Петром I своей жене-шведке. Дворец пришел в такую ветхость, что его смело можно было пустить на дрова, но Елизавета в память покойных родителей решила его починить, внеся кой-какие, подсказанные временем переделки. Стоящие вокруг стола люди были замерщиками и архитекторами. Они скользнули по юноше любопытным взглядом, но не окликнули.

- Господа, где море?

- За домом. - И несколько рук взметнулось вверх, указывая на крышу дворца.

Алексей обогнул дворец, продрался через колючий кустарник. Вот оно, наконец, море!.. Он жадно, полной грудью вздохнул свежий, дурманящий воздух, задохнулся, рассмеялся и сел на испещренный узорными следами песок. В первую минуту Алексей не понял, что это следы чаек. Они так важно прогуливались по берегу, были так ослепительно белы и независимы, что вспомнилось детское, радостное - голуби! Потом он хохотал над своей ошибкой.

Море... Пусть это только серый залив под неярким небом. Отсюда можно плыть и на Камчатку и в Африку. С галерной верфи доносился запах дегтя и свежеструганого дерева. Ветер ровно и упруго раскачивал верхушки сосен. Далеко на горизонте виднелась одинокая шхуна. Справа, на уходящей в море косе, вращала крыльями мельница, слева на маленьком, как гривна, словно плывущем островке стоял небольшой павильон с башней и шпилем.

Алексей разделся, аккуратной стопкой сложил одежду. Море было мелким и обжигающе холодным, но он входил в него медленно, подавляя дрожь в теле, и, только когда вода достигла подмышек, нырнул с головой, потом, как поплавок, выскочил на поверхность и поплыл к павильону с башней.

Павильон, прозванный в былые времена Подзорным дворцом, был построен по приказу Петра I. Государь любил этот дом и проводил в нем время в полном уединении, высматривая в подзорную трубу появление иностранных кораблей. Теперь дворец перешел в ведомство Адмиралтейства, здесь хранили деготь и смолу для галерной верфи. /

Алексей активно работал руками и ногами, но остров с загадочным павильоном, казалось, все дальше и дальше уплывал от Него, словно корабль, взявший курс в открытое море.

Алексей еще раз нырнул, играя с волной, как дельфин, встряхнулся, с силой ударил по воде, подняв фонтан брызг, прокричал что-то невнятное, ликующее и, шалый от восторга, поплыл к берегу.

-7-

- Алешка! Приехал! Ну как, нашел свою Софью?

- Выкрал я ее у монашек. Она теперь у матушки в деревне. Никита воздел руки, как в греческой трагедии:

- Как Антей черпает силы от матери-земли Геи, так и возлюбленный от красот земли черпает вдохновение. - Он рассмеялся. - Помойся с дороги и ужинать.

- Гаврила щи из трактира принес? - Нет, мы здесь важно живем. Какой трактир? У меня повар свой. А Гаврила теперь человек занятой. Его так просто в трактир не сгоняешь.

Ужинали в большой столовой. Алексей совершенно оробел от необычайной обстановки и смотрел на Никиту испуганно, словно ждал подсказки. Важный, как архиерей, Лука сам прислуживал за столом, с поклоном разносил блюда и разливал вино. Алексею казалось, что он присутствовал не иначе как на таинстве евхаристии, где не просто едят хлеб и пьют вино, а совершают великий обряд причащения во имя дружбы и вечного спасения. - Ты ешь, ешь, - приговаривал Никита, посмеиваясь над смущением друга.

Алексей согласно кивал, стараясь аккуратно нарезать мясо, но оно увертывалось, и проклятый соус опять брызгал на скатерть. Особенно мешала салфетка. Куда он только ее не прятал, боясь испачкать: под тарелку, на колени, локтем к столу прижимал - она всюду находилась, норовя запятнать свою белизну.

Как только Лука поставил на стол фрукты, Никита отослал его из комнаты и придвинулся к Алеше.

- Ну, рассказывай...

Алексей освободился от салфетки, подпер щеку рукой и задумчиво устремил глаза в угол. С чего начать рассказывать Никите? Как записку передал в скит? Или как скакал верхами во всю прыть, опасаясь погони? Или как встретила их маменька?..

Они приехали в Перовское затемно. "Кого ты привез, Алеша, господи, кого? " - причитала мать, испуганно глядя на девушку.

Та стояла, спрятав лицо на его груди, и Алеша тихо гладил ее плечо, замирая от легкого дыхания, которым она отогревала его гулкое сердце.

Только на следующий день, когда история Софьи была пересказана со всеми подробностями, с лица Веры Константиновны исчезло напряжение, и она тут же обласкала Софью: "Одно дите рожденное, другое суженое", и всплакнула: "Будем теперь вдвоем Алешеньку ждать". О том, что Алексей сам "в бегах", о театральном реквизите - костюме горничной, о штык-юнкере Котове не было сказано ни слова. Алексей и Софья согласно решили, что уже достаточно взволновали маменьку, а потому некоторые подробности биографии сына можно опустить.

Неделя пролетела, как миг. Мать сама напомнила Алеше о необходимом отъезде в навигацкую школу. "Алеша, а я? Как же мне жить без тебя? " - спросила Софья мертвым голосом. - "Ждать", - только и нашел он, что ответить. - "Ты поосторожнее там, в Петербурге, - шепнула Софья на прощание, - поосторожнее, милый".

Никита внимательно и грустно смотрел на Алешу.

- По уставу я могу жениться только через четыре года, - сказал тот тихо.

- Ну, последнее время ты только и делаешь, что нарушаешь устав! - Гаврила, кофий в библиотеку! - раздался за дверью строгий голос Луки.

Гаврила в белоснежном парике, малиновых бархатных панталонах и кармазиновом, в нескольких местах прожженном камзоле вошел в комнату, неся на подносе изящные, как цветки, чашки. При виде Алексея он улыбнулся и степенно сказал:

- С приездом, Алексей Иванович.

- Экий ты важный стал, Гаврила. И какой красавец! - не удержался от восклицания Алексей, на что камердинер насупился и закричал с неожиданной горячностью. - На что мне эта красота? Я проклятый парик устал снимать-надевать. Руки у меня, сами знаете, не всегда обретаются в безусловной чистоте... соприкасаюсь с различными компонентами! У некоторых бездельников здесь всегда чистые руки! Лука орет:

"К барину без парика входить, все одно, что голому! " - и ругается непотребно. Лука этот... - Он задохнулся от невозможности подыскать нужное слово. - Как в Москве жили, а? Сами себе хозяева... - Побойся бога, Гаврила, - укоризненно сказал Никита. - Ты ли не живешь здесь как хочешь?

Гаврила только рукой махнул и пошел прочь. В этот момент дверь отворилась и в комнату ворвался Александр. Алеша вскочил со стула. Друзья обнялись.

- Сашка, как я рад тебя видеть! И какой ты стал франт! Не отстаешь от Гаврилы.

- При чем здесь Гаврила? - обиделся Белов, но видно было, что ему приятно восхищение Алексея. Он сел на краешек стула, непринужденно отставив ногу в модном, с узорной пряжкой башмаке. - Кончились, бродяга, твои скитания? Никита рассказал мне о твоих приключениях.

- Не обо всех, - быстро уточнил Никита.

- Это я понял. - За побег по закону нас должны смертию казнить, за опоздание - определить в каторжные работы. А про нас просто забыли.

- Простим это России, - усмехнулся Никита. - Пусть это будет самым большим ее недостатком! Алеша восторженно захохотал.

- У меня теперь усы растут. И никто не сможет заставить меня играть в театре! - Некому заставлять-то, - глухо сказал Саша, и сразу тихо стало в библиотеке.

Никита нахмурился, отошел к окну. Улыбка сползла с лица Алексея, он замер с полуоткрытым ртом: "Ну... говорите же!"

Из собора Успенья Богоматери донесся стройный хор, шла вечерняя служба. Одинокое, заштрихованное решеткой окно теплилось неярким розовым светом, и казалось, что решетка слабо колеблется, вибрирует, как натянутые струны. Вслушиваясь в далекие голоса, Никита рассказал про казнь осужденных.

- Господи! Что ж так свирепо! - Алеша с трудом дослушал рассказ до конца. - Что они такое сделали? Не помог я Анне Гавриловне... - Не кори себя, Алешка. Даже если б мы успели передать бумаги по назначению, это вряд ли что-нибудь изменило.

"Бумаги? Они-то про какие бумаги толкуют? Весь мир помешался на самых разнообразных бумагах! " Эта чужая тайна, в которую Никита сознательно или по забывчивости не посвятил его, больно задела Сашу, и неожиданно для себя копируя интонации Лядащева, он назидательно произнес: - Они враги государства. Может, на жизнь государыни они и не покушались, да болтали лишнее.

- А хоть бы и покушались! - запальчиво откликнулся Никита. - Знаешь, что такое остракизм? Не кажется ли тебе разумным заменить кнут глиняным черепком? Государство от этого только выиграет.

- Я понимаю, Саш, что они заговорщики, - покладисто сказал Алеша. - Елизавета - дочь великого Петра... Но страшно, когда кнутом бьют, и особенно женщин. Ведь повернись судьба, и тот, кого сегодня бьют, завтра сможет наказать палача. А женщины совсем беспомощны. Я казнь никогда не смотрел и смотреть не пойду.

Саша разозлился: "Рассуждают, как дети. А пора бы повзрослеть! Этому очень способствуют беседы с Лестоком в ночное время. С ним хорошо говорить про глиняные черепки. Он поймет... " И уже не пытаясь скрыть раздражение и обиду, он процедил сквозь зубы:

- Не пойдешь, значит, на казнь? А тебе ее и так покажут. Забыл, что Шорохов рассказывал? Протащат матроса под килем да бросят у мачты - подыхай! А он, сердечный, лежит и ждет, когда же судьба повернется, чтобы он мог наказать "обидчика"!

- А ты злой стал, Белов, - нахмурился Никита.

- А я никогда и не был добрым.

- Моих матросов никогда не будут килевать, - страстно сказал Алеша. - Смотри и ты, чтобы гвардейцы берегли душу и тело людей.

- Пропади она пропадом, эта гвардия!

- Вот как! Ты уже не хочешь в гвардию? - Никита изобразил на своем лице величайшее изумление. - Как же так? Гвардия - вершина твоих мечтаний. "Garde" - древнее скандинавское слово, сиречь "стеречь". Еще в древних Афинах существовало такое понятие, как гвардия. Правда, тогда гвардейцы назывались скромнее - "телохранители". Полководец набирал их из пельтастов - наемников. Маленький щит, кольчуга на груди и уменье вести бой в рукопашных схватках...

- Прекрати! Ты злой стал, Оленев! - Саша понимал, что разговор пошел совсем "не туда", но уже не мог остановиться. - Что ты паясничаешь? Милость государыни Бестужевой жизнь спасла. Три года назад ее лишили бы не только языка, но и головы. Это надо помнить и не говорить ничего лишнего!

- Уж не обидно ли тебе, что Бестужеву били вполсилы? Надо было ей, изменнице, хребет переломать! - крикнул Никита.

- Почему вполсилы? - Алексей схватил Никиту за руку, пытаясь привлечь к себе внимание и предотвратить неминуемую ссору.

- Да крест Анна Гавриловна палачу дала. - Вспомнив подробности казни, Никита сразу остыл. - Крест весь в алмазах. Считай, Бестужева палачу целое состояние подарила.

- Откуда у нее в крепости крест оказался? Неужели не отняли?

- Это я ей крест передал, - сказал вдруг Саша. Он понимал, что вслед за этими словами должен будет рассказать друзьям обо всех событиях последних недель. Какой-то убогий плаксивый голосишко внутри него тянул предостерегающе: "Молчи, опасно, ты подписку давал... ", ему вторил другой, менее противный, но фальшивый: "Зачем им твои неприятности? У них своих хватает! " Но Саша прикрикнул на эти глупые, суетливые голоса: "Заткнитесь!"

Друзья слушали его не перебивая, только когда он стал рассказывать про встречу с Анастасией, Алеша заерзал на стуле: "Быть не может... "- И замахал руками: "Дальше, дальше... я тебе потом такое расскажу! " - Лестоку нужны какие-то бумаги... или письма. Они с Бергером их по-разному называют. Лесток меня за горло держит... - кончил Саша свой рассказ и замолк, ссутулившись, исповедь совсем его измотала.

- Никита, неси сюда эти чертовы "письма-бумаги", - воскликнул Алексей с сияющими глазами. - Анне Гавриловне они уже не помогут. Саш, да не смотри на меня, как на помешанного. Вот они! Отдай их Лестоку, пусть подавится. Эти бумаги мне передала сама Анастасия Ягужинская. - И он рассказал о встрече в особняке на болотах.

Сказать, что Белов был озадачен, изумлен, восхищен, будет мало. Он закрыл лицо руками и начал раскачиваться на стуле, издавая при этом звуки одинаково похожие на рыдания и гомерический смех. Наконец, возможность излагать членораздельно свои мысли вернулась к нему: - Я скудоумная скотина! Я безмозглый осел! Черт меня подери совсем! Я же боялся говорить об этом с вами. Этот город убил во мне человека. Меня здесь запугали... Негодяи!

- Что будем делать, гардемарины? - деловито осведомился Никита. - Впрочем, я сам знаю. Гаври-и-ла, ви-ина! - закричал он громовым голосом. - У нас задачка сошлась с ответом!

-8-

Чтобы правильно изложить дальнейшие события, необходимо сказать несколько слов о других героях нашей правдивой повести, людей, может, и второстепенных по малости своей, но не второстепенных по той роли, которую они сыграли в этих событиях.

Отношения дворецкого Луки и барского камердинера Гаврилы не сложились, более того, они приняли даже враждебный характер.

Еще при разгрузке прибывшей из Москвы кареты Луку поразило обилие багажа, принадлежавшего лично камердинеру. Он тут же попытался образумить Гаврилу, внушая ему, что собственного у него ничего быть не может, разве что душа, и то это вопрос спорный, понеже душа принадлежит богу, а все остальное - барское, не твое, но камердинер речам этим не внял, продолжая ретиво командовать разгрузкой ящиков, чемоданов и сундуков.

И уж совсем ранила сердце Луки покладистость барина и даже, страшно сказать, некая его зависимость от камердинера.

Гаврила по приезде осмотрел дом и прокричал загадочные слова: "Где ж мне работать-то? Дом весь захламлен. Мне бы пару горниц, а лучше три. Или терциум нон датур? * А, Никита Григорьевич? "- На что тот рассмеялся и ответил загадочно: "Будет тебе "терциус". - И выделил для Гаврилы три просторные горницы в правом крыле дома, переселив обретающуюся там дворню во флигель.

В освобожденном помещении разместили столы, поставцы, стеклянную, медную, порцелиновую чудных фасонов посуду, а в самой большой горнице каменщики за три дня сложили невиданных размеров печь, совершенно изуродовав потолок устройством огромной на голландский манер вытяжки.

От своих непосредственных обязанностей, как-то: умыть, одеть и причесать барина, Гаврила явно отлынивал, а Никита Григорьевич, ему потворствуя, ухаживал за собой собственноручно.

* Терциум нон датур - третьего не дано (лат.)

Лука послал было к барину, чтоб обихаживал его, высоченного, представительного, правда, умом тугого лакея Степана, но Никита Григорьевич Степана прогнал, а дворецкого отечески потрепал по плечу и сказал со смехом: "Я с Гаврилой-то с трудом справляюсь, а ты мне еще Степана шлешь на мою голову".

Гаврила меж тем совсем распоясался. Запалил в этакую жару новую печь, навонял мерзко на весь дом да еще стал без всякой видной нужды приставать к барину с вопросами, тыча черным, словно пороховым пальцем, в книгу. Никита Григорьевич, хоть и раскричится без удержу, но все камердинеру растолкует, а то и заглянет зачем-то в "Гавриловы апартаменты", как стала называть этот приют чернокнижья дворня.

Старый дворецкий решил костьми лечь, но привести окаянного бездельника в божеский вид. Уж если он с самим барином вольничает, то о прочих и говорить нечего. Никакого почтения к возрасту, к положению, встретит дворецкого в коридоре, кхекнет высокомерно: "Ну и порядки у вас, Лука Аверьянович! "

Лука держал себя степенно, в грубые пререкания с Гаврилой не вступал, но однажды не выдержал: "Ах ты, петух нещипаный! Как это ты со мной разговариваешь? И какие такие порядки тебе, порченому камердинеру, могут у нас не нравиться? "

Так начался этот разговор, который смело можно назвать открытым объявлением войны. Гаврила приосанился и, явно чувствуя себя выше низкорослого Луки не только в прямом, но и в переносном смысле слова, назидательно произнес: - Рукоприкладствуете вы. Лука Аверьянович, без меры. Скажите на милость, за что третьего дня кучера Евстрата секли? Уж какую такую провинность он совершил, что ему надо было всю задницу розгами исчертить? Я на эту задницу флакон бальзамного масла извел. А платить кто будет? Никита Григорьевич? Масло-то денег стоит.

Лука посмотрел на Гаврилу, как на совершенно помешанного человека, хотел ответить, да слов не нашел.

- Я на вашу дворню. Лука Аверьянович, половину компонентов истратил! - продолжал Гаврила, словно не замечая негодования дворецкого. - У Феньки синяк под глазом - примочки делай! Глафира себе на кухне бараньим супом ноги обварила. Хорошо, на ней две холщовые юбки были надеты, а то бы до костей мясо спалила. И я знаю, почему она сожглась. Потому что вы в той поре на кухне глотку рвали, а Глафира боится вас, как сатану.

- Гаврила, - выговорил наконец смятенный Лука. - Да что ты такое говоришь? Где твой стыд? Да если бы мать твоя, покойница, или отец твой, царство ему небесное, услыхали твои гнусности, то из гроба бы встали, не посмотрели, что тебе, индюку глупому, четыре десятка, а схватили бы за вихры...

Но Гаврила не дал дорисовать страшную картину расправы пробудившихся от вечного сна родителей над своим чадом.

- Полно языком-то молоть! Я так понимаю - за компоненты, траченные мной на битую дворню, вам и платить, Лука Аверьянович, потому что вами "ману проприа"*. А не будете платить - ' пожалуюсь Никите Григорьевичу. Он с вас за каждый синяк и за каждую поротую задницу подороже возьмет, так и знайте!

Разум Луки помутился от гнева, но не настолько, чтобы он решил раскошелиться, а только пламень разгорелся в душе: "Сокрушу негодника! В порошок сотру! "

А Гаврила, наивный человек, даже не понял, что ему была объявлена открытая война, не до того ему было. Он жил, как в угаре. Натренированный чутьем опытного предпринимателя, он сразу уловил в Петербурге дух наживы. Дух этот словно витал в воздухе.

В Москве, патриархальной, сонной, ленивой большой спрос был на ладан. И хотя приготовление ладана было делом доходным, на боге человек не экономит, Гаврила чувствовал себя профессионально уязвленным - компоненты не те... подделка. Дерево босвеллие, из чьей коры добывают ароматную смолу, не растет в подмосковных садах. Ладан приходилось из таких компонентов стряпать, что вслух не скажешь.

А город святого Петра - чистый Вавилон! Тут пудру для париков можно не по щепотке продавать, а пудами, в мешки грузить. Румяны расходятся с такой быстротой, словно не ланиты ими раскрашивать, а церковные купола. Только работай! А рук не хватает. Все один, все сам. А спать когда?

Дураку ясно, что необходим помощник, и изворотливые мозги Гаврилы измыслили смелый план. Как только ягодицы кучера Евстрата стали пригодными для сидения на них и обладатель оных перестал поминутно охать, Гаврила заманил его к себе в горницу.

- Платить тебе за бальзамное масло нечем. Так? А платить должно.

- Как же, а? Как же? - заныл Евстрат, кланяясь камердинеру в пояс, словно барину.

Гаврила деловито защелкал на счетах и через минуту сказал, что "подвел черту" и теперь Евстрат в погашение долга будет помогать ему, Гавриле, в составлении лекарств и всего прочего, в чем нужда будет.

- Сударь, кто ж мне позволит? Меня Лука Аверьянович не отпустит! "Я совсем другое должен делать!

В продолжение всего монолога, выдержанного на одной истошной, плаксивой ноте, Евстрат выразительно держал себя за место, подверженное недавней экзекуции. Гаврила с трудом оторвал от этого места правую руку Евстрата, дабы скрепить договор рукопожатием, и сказал сурово:

- Работать будем тайно. По ночам. Сегодня и приходи. Или плати. - Евстрат перепугался до смерти. "Это как же - тайно? - думал он, творя в душе молитву. - Будь что будет, а ночью на твой шабаш я не пойду". И не пошел.

* Ману проприа - собственноручно (лат.)

Это была та самая ночь, когда встретились, наконец, трое наших друзей. Когда громоподобный крик: "Вина! " - потряс дом,Гаврила в полном одиночестве, проклиная человеческую леность и глупость, толок серу. Еще старый князь приучил Гаврилу моментально и беспрекословно подчиняться подобным приказам, и хотя камердинер был великим трезвенником и весьма скорбел о склонности молодого барина к горячительным напиткам, он сразу оставил ступку и бегом направился в подвал. Укладывая в корзину пузатые бутылки, он услышал под лестницей мерзкий храп кучера Евстрата.

- Живо наверх! - скомандовал Гаврила, растолкав несчастного кучера. - Затопи печь да колбы вымой! - Тайно не пойду! - взвыл Евстрат. На лице его был написан такой ужас, словно он во сне видел кошмары, а Гаврила воплощал в себе самый ужасный из них.

- Ну погоди, бездельник! Ужо с Никитой Григорьевичем сейчас потолкую. Ты у меня будешь работать!

Трое друзей встретили камердинера с восторгом.

- Гаврила, выпей с нами! За удачу, гардемарины! Гаврила горестно вздохнул и пригубил вино.

- Здесь такое дело... Евстрат, парнишка молодой, помощник кучера... изъявляет пристрастие...

- О, Гаврила, только не сейчас, - взмолился Никита. Камердинер прошел в свои апартаменты, растопил печь, перемыл посуду и опять принялся толочь серу, но образ безмятежно дрыхнувшего кучера стоял перед глазами, как жестокая насмешка, как напоминание о зря упущенных деньгах, и Гаврила опять пошел в библиотеку.

Там было шумно. Он приоткрыл дверь, прислушался. - Для меня ясно одно, - услышал он голос Белова. - Лестоку эти бумаги отдавать нельзя. Если бы я мог спросить совета Анастасии, она бы сказала - сожги, порви, утопи в реке, только не отдавай их Лестоку.

- Да я про Лестока сказал только в том смысле, чтоб он от тебя отвязался, - попробовал оправдаться Алеша. - А бумаги теперь... так, пыль. Анне Гавриловне они уже не помогут. Понимаешь?

- Он все отлично понимает, - вставил Никита, - я хочу добавить... Жители древних Афин говорили...

- К черту Афины!

- К дьяволу древних жителей!

- А оные жители, - невозмутимо продолжил Никита, - говорили: взял слово - держи. Это дело чести! Бумаги надо вернуть Бестужеву.

- Вот и верни, - обрадовался Алеша. - Через батюшку своего. Это дело государственное. И хватит про эти бумаги, надоело. Тост...

- Тост... - согласился Саша. - За любовь, гардемарины! Гаврила опять отправился восвояси, а когда час спустя он вернулся в библиотеку, она уже была пуста. Друзья наши, оставив приют веселья, смотрели сны, каким-то невообразимым способом разместившись втроем на широкой Никитиной кровати. - Это ж надо, столько винища вылакать, - ворчал Гаврила, убирая библиотеку. - А завтра: "Голова болит... не до тебя... потом". А мерзавец кучер тем временем будет мои деньги по ветру пускать!

Он убрал бутылки, вытер разлитое вино, подобрал разбросанные по полу старые письма. "Сжечь, что ли? - подумал он, вертя в руке пожелтевшие листы, потом посветил свечой. "Черкасский" было написано внизу убористо исписанной страницы. - Это какой же Черкасский? Уж не Аглаи ли Назаровны муженек? "

Он сложил письма в пачку, перевязал грязной, атласной лентой, что висела на стуле, и спрятал пакет за книги. Внимание его привлек обшитый в красный сафьяновый переплет толстый фолиант, он раскрыл его - о, чудо! Это был Салернский кодекс здоровья, написанный в четырнадцатом столетии философом и врачом Арнольдом из Виллановы. И, забыв про ленивого Евстрата, про пьяного барина и зловредного Луку, Гаврила с благостной улыбкой погрузился в чтение.

-9-

Друзья проснулись в полдень. Александр и Алеша мигом вскочили, умылись, оделись, а Никита все сидел на кровати, тер гудящий затылок и с ненавистью смотрел на кувшинчик с полосканием, который Гаврила держал в руке.

Дверь неслышно отворилась, и вошел Лука.

- Письмо от их сиятельства князя.

Никита быстро пробежал глазами записку и бросил ее на поднос.

- Ничего не понимаю. Отец собирался в Париж, а уехал в Киев.

- Надолго? - быстро спросил Саша.

- Пишет, на десять дней.

- Ну, наше дело терпит.

- Терпеть-то терпит... Но я так и не поговорил толком с отцом. - Никита улыбнулся, пытаясь за усмешкой скрыть смущение:

"Огорчился, как мальчишка... "

Видно было, что Гаврила тоже переживает за барина, но не в его правилах было менять привычки. - Полосканье, Никита Григорьевич... А то никогда ваше горло не излечим...

- Господское здоровье надо оберегать не полосканием, - Лука стрельнул в камердинера злым взглядом, - а хорошим уходом и истовой службой.

- Слышь, Гаврила, не полосканием. - Никита стал натягивать рубашку.

- Зря одеваетесь. Все равно будем холодное обтирание делать.

- О, мука! До чего же вы мне все надоели! - Никита не мог скрыть своего раздражения. - Лука, полощи горло! Береги барское здоровье истовой службой!

Лука брезгливо скривился и задом вышел из комнаты. Отравит Гаврила барина. Уже и на нем, старом дворецком, решил он попробовать свои мерзкие снадобья. Вскипел Лука душой, и вскипевшая душа требует разрядки: тому пинок, этому позатыльник. И вдруг словно за руку себя схватил: "Хватит! Повинюсь перед барином и буду блюсти себя. Но как жить, люди добрые? Разве одним голосом можно дворню в порядке содержать? Все в доме пойдет прахом! Но иначе Гаврилу не побороть. Барская жизнь дороже, чем беспорядок".

А Гаврила меж тем растирал губкой спину барина и приговаривал елейным голосом:

- Вчера ночью, когда вы, извиняйте, лыка не вязали, я в библиотеке какие-то старые бумаги подобрал и в книгах спрятал. - Спасибо, Гаврила. - Никита выразительно посмотрел на друзей, "конспираторы липовые, идиоты" - говорил этот взгляд. - А когда я письма прятал, - продолжал камердинер, - то заприметил на полке латинскую книгу про растительного происхождения компоненты...

- Бери, шут с тобой, - сразу понял Никита.

- И еще такое дело... Евстрат, парнишка молодой, помощник конюха, проявил истинное любопытство к наукам. Так и рвется... Я думаю, Никита Григорьевич, пусть повертится парень у плиты, колбы в руках подержит. У Луки половина дворни без дела шатается, а "оциа дант вициа", сами говорили... праздность рождает пороки...

Так Евстрат поступил в полное рабство к Гавриле, но ненадолго, как покажут дальнейшие события.

После завтрака друзья опять собрались в библиотеке, чтобы, как сказал Саша, "обсудить набело наши виды". К ним вернулось вчерашнее, веселое, дурашливое настроение. У них было такое чувство, словно все свои беды, радости, неожиданности и приключения они свалили в общий ящик, перемешали их, перепутали, как детские игрушки, а теперь начнут самую интересную взрослую игру. Перед ними клетчатая доска, где-то в серой, мглистой дали притаились черные: ферзь - вероломный Лесток, бравые кони его - Бергер и Котов и целая армия пешек - агенты Тайной канцелярии. А кто с нами? Нас трое, гардемарины! И да здравствует дружба и наш девиз: "Жизнь Родине, честь никому! "

- Первый вопрос все тот же - бестужевские бумаги, - начал Саша.

- С этим вопросом все решили!

- Я понимаю, но хочу добавить, глупо отдавать эти бумаги вице-канцлеру просто так.

- Почему глупо и что значит твое "просто так"? - невозмутимо спросил Никита.

- А потому что утро создано для умных мыслей, и вот что я придумал. Пусть твой батюшка устроит нам аудиенцию у Бестужева, куда мы пойдем втроем. Ты, Алешка, руками-то не маши, я дело говорю. Поймите, того, кто отдаст Бестужеву эти бумаги, он озолотит. А если не озолотит, говорят, вице-канцлер скуп, то исполнит любое наше желание, как джин из бутылки. Ну, я не прав?.. - Мои желания вице-канцлер не может исполнить, - сказал Никита, - потому что я сам не знаю, какие у меня желания. Мне бы с отцом поговорить, обсудить, посоветоваться...

- А мои? - Алеша вопросительно посмотрел на Никиту.

- Твои?.. Не знаю. - Никита обратился к Саше: - Понимаешь, Алешка приехал в Петербург похлопотать за свою невесту. - Похлопотать? - рассмеялся Саша. - За невест не хлопочут у вице-канцлера. Похлопотать! Какой ужасный жаргон! Впрочем, если ты нашел невесту в Ливерпуле или в Венеции... Крюйс-бомбрам-стеньги! Свежий ветер треплет вымпелы кораблей, чайки кричат над гаванью, таверны, бром, ром... И вдруг ты видишь, пьяный шкипер обижает девицу. "Защищайтесь, сэр! "

- По уху не хочешь? - спросил Алеша беззлобно, но решительно.

- А по уху не хочу!

- Сашка, брось дурить. Алешкину невесту обижают сестры Вознесенского монастыря. Их на дуэль не вызовешь...

- Я же тебе рассказывал, Саш, - примирительно сказал Алеша. - Иль ты спьяну ничего не понял? Отец Софьи в 33-м году угодил на каторгу. Вестей о себе не подавал, мы даже не знаем, жив ли он.

- Я думаю, что желания наши Бестужев соблаговолит выполнить только росчерком пера, - серьезно сказал Саша, - а искать твоего будущего родственника - это что иголку в стогу сена...

- Контору бы следовало организовать в России, - едко заметил Никита. - Приходишь к подьячему... Отца, мол, взяли в таком-то году, за что - не знаю, что присудили - не ведаю, где он сейчас - и предположить не могу. А подьячий в шкафах пороется и все, что надо, сообщит... Удобно...

- Вот что, сэры. Будем хлопотать вместе. Есть у меня один человек. К нему путь короче, чем к Бестужеву, да и толку, я думаю, будет больше. Алешка, расскажи поподробнее. Кто отец невесты?

- Смоленский дворянин Георгий Зотов.

-10-

Каждый новый правитель в России начинал свое царствование с амнистии политических и уголовных преступников. Начала с этого и Елизавета. В ее желании освободить пострадавших в прежнее царствование угадывалась не только обязательная по этикету игра в либерализм, а живое человеческое чувство. Среди огромного количества ссыльных находилось немало людей, которые пострадали за верность ей, дочери Петра. И она помнила этих людей.

По осеннему бездорожью, по зимнему первопутку, по трактам Байкальскому, Иркутскому, Тобольскому, Владимирскому... всех не перечислишь, потянулись убогие кибитки и телеги. Назад... домой. Россия ждала свою опальную родню - клейменую, пытаную, битую, а потом заживо похороненную в серебряных рудниках, заводах, острогах и монастырях, где содержались они "в трудах вечно и никуда неотлучно".

Старые доносы не считались больше заслугами, а расценивались теперь как "непорядочные и противные указам поступки", но доносителей не наказывали, разве что отставляли от должности, чтобы никуда не определять. Наверное, каждый согласится, что эти "непорядочные поступки" заслуживают большей кары, чем отставка с должности. Их бы туда, в Сибирь, на еще не остывшие и пока не занятые нары! Но ведь если одни - туда, другие - оттуда, то всю Россию надо с места поднять, не хватит ни дорог, ни кибиток, ни охраны, начнется великая миграция народов - вот что. Освободили пострадавших, и на том спасибо.

Одним из первых вернулся в столицу прапорщик Семеновского полка Алексей Шубин, попавший под розыск и прогнанный по этапу за любовную связь с Елизаветой. Вернули из заточения князей Долгоруковых, Василия и Михаилу, графу Мусину-Пушкину дозволили вернуться на жительство в Москву, детям Волынского вернули конфискованное имущество отца. Вспомнили и об Антоне Девьере, верном слуге Петра Великого. За безвинные страдания пожаловали его прежним чином генерал-лейтенанта, графским достоинством и орденом Александра Невского. А кто знает, безвинны ли его страдания, коли до сих пор жива в народе молва, что поднес Девьер царице Екатерине яду в обсахаренной груше, отчего и померла шведка в одночасье. Да теперь и не разберешь, прав иль виновен. Да и надо ли? Все страдальцы.

Люди эти были близки ко двору, о них радела сама государыня. Возвращение же людей малых чином и знатностью шло много медленнее. Не только дальняя дорога и болезни мешали им вернуться в родные края. Должны были амнистированные иметь усердных напоминателей, которые бы неустанно и настойчиво, продираясь через бумажную волокиту, тупое равнодушие и леность советников, сенаторов, президентов и вице-канцлеров, секретарей, асессоров и прокуроров, щедро раздавая взятки, хлопотали бы о безвинных жертвах бироновщины.

Темное было то время, смутное. Манштейн, даром что немец, русский побоялся бы, да и не до того было, накропал в книжечку сочинение и сберег в мемуарах для потомков страшную цифру - двадцать тысяч человек упекла в Сибирь Анна Иоанновна, а из них пять тысяч таких, которых и следу сыскать нельзя.

Тайная канцелярия часто ссылала людей, не оставляя в своем архиве ни строчки в объяснение, за что и когда был сослан подследственный. Особо опасным или по личным мотивам неугодным преступникам меняли имя, и ехал осужденный под кличкой, недоумевая, почему охранники зовут его Федоров, если он Петров. Иногда о перемене имени не предупреждали Тайную канцелярию, след человека совсем терялся, и как бы рьяно и отважно не боролись за возвращение ссыльного родственники, все их усилия были бесплодны. Одна надежда - если не умер от тоски и болезней, то, услышав о великих переменах в государстве, сам позаботится о своей судьбе.

Всего этого Белов не знал и только после встречи с Лядащевым понял, какую непосильную задачу поставил перед собой, пообещав Алеше сыскать след пропавшего Зотова.

К Сашиному удивлению, Лядащев с готовностью вызвался помочь. Он удивился бы еще больше, если бы мог прочитать мысли Лядащева: "Поищем выдуманного родственника... По доброй воле мальчишка лишнего слова не скажет. Но если его рядом иметь да осторожно тянуть за ниточку, то, может, и выведет меня он куда-нибудь... в нужное место".

- Если этот твой родственник серьезным заговорщиком был, - сказал Лядащев, - то, пожалуй, его нетрудно будет отыскать - в каком-нибудь остроге или монастыре. Но если он мелкая сошка, как говорится сбоку припека, то долго в бумагах придется покопать.

- Может, письмо написать на высочайшее имя? - Письмо надо написать. Его наверняка подпишут в утвердительном смысле. Но надо найти сперва, откуда возвращать человека.

Встретились они через три дня. - Садись. - Лядащев указал на приставленную к окну кушетку. - У меня перестановка, всю мебель передвинул. Сплю теперь при открытом окне, бессонница замучила. По ночам смрадом с Невы тянет, но все легче, чем в духоте.

Перестановка произошла не только в комнате, но, казалось, и в самом хозяине. Саша впервые увидел его без парика. Вместо золотистых, пышных локонов - короткая щетина черных волос, и от этого лицо его стало старше, обозначились болезненная припухлость под глазами, запавшие виски, собранная гармошкой кожа на лбу. Время от времени Лядащев быстрым плотным движением приглаживал стриженые волосы, и жест этот, такой незнакомый, рождал мысли о нездоровье и душевном смятении.

- Ну, стало быть, как там наш Зотов? За этим пришел? Саша смущенно кивнул.

- Задал ты мне задачу, Белов. Бумаг в архиве до потолка. Обвинения самые разные. Фамилию твоего родственника я пока не нашел. В тридцать третьем году много дел было начато. Давай вместе будем думать - от какой печки плясать. Я тут кой-какие выписки сделал.

- Вряд ли я смогу быть вам полезен, - сказал Саша поспешно, но Лядащев, словно не услышав этих слов, принялся листать изящную книжицу.

- Разговоры о делах царского дома, - прочитал он вполголоса. - Это не то...

- Да разве за это судят? - удивился Саша. - Об этом вся Россия разговаривает. Это всех надо брать.

- Всех и брали. Всех, на кого донос имели, - задумчиво сказал Лядащев, продолжая листать книжицу. - Поинтересовался человек, чем великая княжна больна да в какой дом великий князь гулять любит... Любопытство - дело подсудное. Кнут и Сибирь.

- А скажите, Василий Федорович, - Саша поерзал на скрипучей кушетке, не зная, как начать, - вот вы разыскиваете по моей просьбе Георгия Зотова... Я знаю, вас и другие просили о помощи и получали ее...

- Откуда знаешь? - насторожился Лядащев.

- Ягупов говорил. Так вот... такая помощь - ведь большая работа. Денег вы не берете. Взяток, я имею в виду. "Барашка в бумажке"... И разговариваете так откровенно.

Саша окончательно смутился, покраснел и заметался взглядом. "Я идиот", - мелькнула у него короткая и ясная мысль.

- Пока еще доноса на меня никто не настрочил, - угрюмо сказал Лядащев и подумал: "Надо же... как все на один лад устроены. На коленях стоят, руки ломают - помоги, узнай... А потом тебя же и обругают, трусы! И мальчишка туда же... "- Он опять уткнулся в книжку. - По расхождению в спорах богословского характера не могли твоего Зотова привлечь?

- Кто его знает? Может, и выступал где-нибудь за древнюю веру, - с готовностью отозвался Саша, стараясь бодрым тоном скрыть неловкость.

- А размножением "пашквилей" наш подследственный не баловался?

- Каких пашквилей?

- Так называли самописные подметные тетради.

- От руки переписывали?

- От руки. В обход типографии и цензуры.

- И о чем в тех пашквилях писали? Вот бы почитать! Только где их достанешь? Разве что в архивах Тайной канцелярии. - Саша не без ехидства рассмеялся.

- А ты не хихикай, - оборвал его Лядащев. - Следователи очень начитанный народ. Все, что надо, читали, и свое мнение имеют. Не глупее вас, молокососов.

- Не сердитесь на меня, Василий Федорович. Этот Зотов - мой о-очень дальний родственник. Я его и не видел никогда. Может, и читал он эти тетради. Ведь могли же пашквили попасть в Смоленск?

- Так твой Зотов из Смоленска? Что же ты раньше мне этого не сказал. Избавил бы от лишней работы...

Лядащев провел рукой по голове. Затылок отозвался тупой, знакомой болью. Господи, неужели опять начинается? Раньше он понятия не имел, что такое головная боль... Словно ведро с водой на плечах держишь, и только судорожно выпрямленная спина удерживает голову в равновесии и не дает боли выплеснуться в позвонки и жилы.

- Что с вами, Василий Федорович?

- Ничего, пройдет. Забот много. Будь другом, спустись вниз да скажи хозяйской дочке, чтобы кофею принесла.

Смоленское дело... Странная штука - жизнь. Все в ней идет по кругу, вертится, возвращается на уже прожитое. Словно одно огромное дело, а подследственный - сама Россия. Смоленское дело! Много народу тогда висело на дыбе... И было за что. Заговорщиков обвиняли не только в поношении и укоризне русской нации. Они посягали на жизнь самой государыни Анны Иоанновны.

О заговоре смоленской шляхты Лядащев услышал случайно, когда допрашивал в сороковом году Федора Красного-Милашевича - бывшего камер-пажа княгини Мекленбургской Екатерины Ивановны. Милашевича арестовали за крупную растрату и взятки, и никто не ждал, что он вспомнит на допросе дело семилетней давности.

Через толстую, заскорузлую от ржавчин решетку окна в комнату бил свет. Так ярко и щедро солнце светит только в марте. Красный-Милашевич сидел против окна, щурился и, горбя плечи, прикрывал глаза рукой. Вопросы выслушивал внимательно, согласно кивал головой, мол, все понял, все расскажу, только слушайте.

Его никто не спрашивал про князя Ивана Матвеевича Черкасского - смоленского губернатора. Он вспомнил его сам, вспомнил слезливо и злобно. Распрямил вдруг плечи, подбоченился, опер локоть о стол. Когда-то холеная, а теперь грязная, синюшная рука в оборках рваных кружев метнулась, словно держал что-то в кулаке, да бросил вдруг в лицо следователю.

- А Черкасского я оклеветал, - и засмеялся. - Запомните, оклеветал! Вы все думаете, что он о пользе Елизаветы, дщери Петровой, радел? АН нет. Ничего этого не было. И послания Черкасского к герцогу Голштинскому я не возил.

- Какого послания? - спросил Лядащев и с уверенностью подумал: "Режьте мне руку, но послание Черкасского ты возил".

- Все у вас в опросных листах уже описано. Мол, возжаждали губернатор Черкасский, да генерал Потемкин, да шляхта смоленская посадить на престол малолетнего внука Петрова при регентстве отца его герцога Голштинского или тетки Елизаветы Петровны, а государыню Анну Иоанновну с трона сместить. И еще написано в ваших опросных листах, что послание с этими предложениями я, Красный-Милашевич, должен был отвести в Киль, к герцогу. Все это вранье, молодой человек, хотя в экстракте, мною составленном, я изложил дело именно так.

- Зачем вы это сделали?

- Клеветой моей руководила страсть! Мне тогда не до политики было. Я был влюблен. Из всех фрейлин, украшавших когда-либо Летний дворец, из всех этих потаскушек она одна сияла чистотой.

Я был влюблен и имел надежду на успех. А тут этот баловень... - Милашевич опять засмеялся и утер слезы: - Князь Черкасский в амурных делах был скор. О похождениях этого мерзкого, подлого донжуана знали обе столицы. Он был женат на прелестной женщине, но ему нужен был гарем, он не пропускал ни одной юбки. Но отвернулась от него фортуна. Ссылка! Почетная ссылка - губернатор... Но ведь всего лишь Смоленск, сударь! Расстался он с прелестной фрейлиной, не буду здесь порочить ее чистое имя. "Бог мой, - думал я, - она моя! " Но скоро я узнал, что лукавый князь обольстил ее скабрезной перепиской. Я должен был отомстить. Я еду в Смоленск... Что вы на меня так смотрите? И писарь перо опустил. Пусть пишет! Я медленнее буду говорить. Итак, я еду в Смоленск. А там ропщут, недовольны заведенными порядками и поговаривают, мол, Петр Голштинский законный наследник, а не Анна Иоанновна...

Я сам написал письмо от имени князя Черкасского, сам привез это письмо, но не в Киль... Вы меня понимаете? Я поехал в Гамбург к Алексею Петровичу Бестужеву. Это был человек, который смог бы сжать пальцы на шее Черкасского. И сжал! Зачем ему нужен был Черкасский? Да ни за чем... Бестужев в ту пору в опале был, а каждому сладко раскрыть заговор. Бестужев сам повез меня в Петербург. Мы меняли лошадей каждые три часа. Вечерами на постоялых дворах Алексей Петрович перечитывал мое послание со слезами на глазах, с восторгом. Все, хватит! Черкасского я оклеветал и - баста.

Лядащев так и не понял тогда, покаяться ли хотел Красный-Милашевич или выдумал все про клевету, боясь, что дотошные следователи сами вспомнят старое дело, начнут розыск и найдут возможность отягчить и без того тяжелые вины подследственного.

И почему-то запомнилось, как по жести подоконника вразнобой ударила капель и большая сосулька, сорвавшись с карниза, брызнула снопом осколков, и Лядащев подумал тогда с внезапной жалостью: "Это твоя последняя весна, Милашевич... "

- Василий Федорович, я кофий принес.

- Почему сам? Бабы где?

- У мадемуазель Гретхен мигрень, а служанка в трактир за свечами ушла.

- Зачем им свечи? Они впотьмах любят сидеть. Лядащев взял чашку обеими руками и, обжигаясь, стал пить кофе. Саша выжидающе молчал.

- Если твой Зотов взят в тридцать третьем году в Смоленске, то помочь тебе может один человек - князь Черкасский, - сказал Лядащев, внимательно, даже, как показалось Саше, испытующе в него всматриваясь. - Он был смоленским губернатором и стоял во главе заговора. Знаю, что был пытан, в хомуте шерстяном висел, но никогда никого не выдал, ни одной фамилии не назвал, и это спасло ему жизнь. Казнь заменили пожизненной ссылкой в Сибирь. Год назад вернулся он в Петербург.

- Вы можете поискать в архиве по смоленскому делу фамилию Зотова?

- Нет. Это секретный архив. Чтоб в тех протоколах рыться, надо иметь бумагу за подписью самого вице-канцлера.

- Старый архив... Почему он секретный? - удивился Саша. - Виновные наказаны, и делу конец.

- Нет, Александр. Дела в нашей канцелярии никогда не кончаются. Так и с Лопухиными, и с Бестужевой. Казнь у Двенадцати коллегий состоялась, ты знаешь, но дело не прекращено... нет.

В этот момент Саша подумал вдруг про Алешку Корсака и даже взмок весь от волнения, и боясь, что волнение это просочится наружу, он как можно беспечнее сказал:

- Вы говорили о Черкасском, Василий Федорович. А как его найти? Где его местожительство? Отцовскую книгу у меня арестовали в вашей канцелярии... то бишь, конфисковали...

- Я забыл совсем. Открой вон тот ящик. В нем лежит твоя книга.

Саша с трудом повернул ключ в замке и извлек из бюро отцовские записки. Книга распухла, поистрепалась в чужих руках, обложка украсилась каплями застывшего стеарина и чернильными разводами, но все страницы были целы.

- Василий Федорович, вообразите... нашел! - воскликнул Саша.

- Еще бы не найти, - усмехнулся Лядащев. - В этой книге только что местожительство государыни императрицы не указано, - и вспомнил, что уже говорил эти слова ретивому следователю. "По всем этим адресам будем обыски делать и допросы снимать! "вопил тот. - "Какие допросы? - сказал тогда Лядащев. - В этой книге - вся Россия, кроме государыни и великих князей".

- Черкасский. Алексей Михайлович, князь, - прочитал Саша.

- Это не тот, - перебил его Лядащев. - Это покойный кабинет-министр.

- Ладно, найдем, - сказал Саша, деловито запихивая книгу в карман, но вдруг задержал руку: - Знаете что, Василий Федорович... Хотите я эту книгу вам подарю?

- Зачем еще?

- Дак ведь для работы вашей - очень полезная книга. А вы мне скажите только - зачем вам нужен берейтор наш. Котов? Помните, разговор был? Поганый человек-то. Почему он вас интересует?

- Не твоего ума дело. А книгу забери. Нечего ей делать в Тайной канцелярии.

- Я ее вам лично дарю. При чем здесь Тайная канцелярия?

- А при том, что я ее работник, ее страж и верное око! - гаркнул вдруг Лядащев, потрясая перед Сашиным лицом кулаком, но внезапно остыл, подошел к окну.

"Зябко что-то. Дождь собирается... здесь всегда дождь или идет или собирается... А князь Че... ский - это и есть смоленский губернатор, - подумал Лядащев уверенно. - Интересный узелок завязывается - Зотов, Котов, Черкасский... И всем этим Белов почему-то интересуется. Значит, пустим его по следу... Господи, а мне-то это все зачем? О, богатая вдова подполковника Рейгеля, я жажду твоих костлявых объятий... "

- Запомни, Белов, - сказал Лядащев, не оборачиваясь. - Найдешь Черкасского, найдешь и Котова. А теперь уходи.

- Вы сказали "Котова"? Вы не оговорились? Отцовскую книгу я на подоконнике оставил... Пригодится, ей богу... Так Зотова или Котова?

- Пошел вон! - взорвался Лядащев, запустил в опешившего Сашу книгой и отвернулся к окну.

-11-

"Софья, душа моя! Я благополучно достиг столицы и живу теперь у друга моего Никиты Оленева. Петербург - город большой, улицы чистые, и много иностранцев. А еще здесь много кораблей. Как посмотрю на шхуну или бриг какой, так сердце и заноет. Сесть бы нам с тобой на корабль, поднять паруса да уплыть далеко, где пальмы шумят. Уж там нас монахини не сыщут".

Алексей покусал перо, покосился на Никиту, который, лежа на кушетке, прилежно читал Ювенала, вздохнул и продолжал:

"Как ты живешь, зорька моя ясная? Как с матушкой ладишь? Она добрая и любит тебя, а если велит говорить, что ты Глафирова дочь, то и говори, не перечь. Большой беды в этом нет, а матушке спокойнее".

Веру Константиновну мало беспокоило, что Софья бесприданница, что нет у нее своего угла и что должна она до свадьбы жить в доме жениха, хоть это и противно человеческим законам. Но мысль о том, что Софья похищена да еще у кого - у божьих сестер - не давала спокойно спать доброй женщине. "Как уберегу? Что людям скажу? - причитала она и уговаривала Софью: "Отцу Никифору, Ольге Прохоровне и всем прочим говори, что ты Глафиры, снохи моей покойной, дочь".

- Нет, - отвечала Софья.

- Да как же "нет"!? Тебе без обмана теперь жить нельзя. Сама на эту дорожку ступила. Да и обман-то какой - маленький.

- Матушка... - укоризненно говорил Алеша.

- Что - матушка? Матушка и есть. Учу вас, глупых. Глафира была женщиной честной, умной, а что бездетная, то не ее вина. Понимать надо! Если слух до монастыря дойдет да явятся сюда сестры - что тогда? В скит вернешься?

- Нет, - отвечала Софья. - Лучше утоплюсь.

- "Господи, страсти какие! Алеша, скажи ты ей... "Бархата на платье я еще не купил, но имею одну лавку на примете. С бархатом в столице сейчас тяжело. Мой друг, Саша Белов, рассказывал, что бархат всем нужен, а достать трудно... "

Упоминание о бархате в письме к Софье было не случайным. При расставании они уговорились, что все важные сведения будут сообщать шифром: "Купил бархат"- есть сведенья об отце, "купил голубой бархат"- жив отец, "купил черный бархат"- умер.

"Саша обещал помочь. У него есть знакомый по мануфактурной части. Будем надеяться, что сыщет он нам голубого бархата к свадьбе. Не печалься, душа моя. Время идет быстро. О себе скажу, что шпага моя висит у пояса".

"Шпага у пояса" значило, что опасность ареста для него прошла и даже есть надежда вернуться в навигацкую школу.

Алеша отложил перо и задумался. Много ли можно рассказать Софье с помощью разноцветного бархата и шпаги, "висящей у пояса"? И даже если он "обнажит шпагу", то есть встретится с Котовым, или "сломает шпагу", что значит, будет находиться под угрозой ареста, разве напишет он об этом Софье да еще таким суконным языком? Софью беречь надо, а не волновать попусту.

- Написал письмо? - спросил Никита. - Тогда поехали кататься.

- Пошли пешком на пристань. Вчера там военный фрегат пришвартовался.

- Нет, в карете.

Никита твердо помнил наставления Александра: "Алешку одного из дому ни под каким видом не выпускай. И вообще пешком по городу не шатайтесь". Никита попробовал удивиться, но Саша взял его за отвороты кафтана и, глядя в глаза, чеканно произнес: "Котовым Тайная канцелярия интересуется? "

- Один хороший человек? - усмехнулся Никита, вспомнив встречу на набережной после казни. - Ой, Сашка, знакомства у тебя...

- Очень полезные знакомства, - веско сказал Белов. - Алешке не говори, но если... почувствуешь опасность, сразу дай мне знать.

Военный фрегат слегка покачивался на волне, обнажая облепленный серым ракушечником бок. Паруса были спущены, и только высоко, на фок-мачте, трепетал на ветру синий вымпел. Щиты, прикрывающие от волн амбразуры, были подняты, и с двух палуб щетинились, как перед боем, дула пушек. Наверху стоял офицер в парадном мундире, красный воротник его полыхал, как закат, золотом горели галуны и начищенные пуговицы. Он картинно круглил грудь, лузгал семечки, шумно сплевывал за борт шелуху и лениво ругал босоногого матроса, который драил нижнюю палубу. Матрос на все отвечал:

"Будет исполнено... " и, уверенный, что его никто не видит, корчил офицеру рожи. "Вихры выдеру! " - прокричал последний раз офицер, обтер платочком рот и ушел в каюту.

Алексей и Никита простояли у причала до тех пор, пока на корме не зажглись масляные фонари. Пропал в темноте город, смешались контуры фрегатов и бригов.

- А теперь куда? Назад, в библиотеку...

Накануне Алексей, обшаривая книжные шкафы Оленевых, нашел старую английскую лоцию с описанием главных корабельных путей в Атлантическом океане. Вдохновленный образом военного фрегата, он разыскал теперь подробную карту и... смело повел из Гавра на мыс Горн бригантину "Святая Софья", не забывая наносить на карту маршрут и делать описания портов, в которых пополнялся продовольствием и пресной водой.

Глядя на увлекательную работу друга, Никита отложил в сторону Ювенала, предоставив римским преторианцам в одиночестве предаваться порокам, и послал вслед "Святой Софьи" три легкие каравеллы "Веру", "Надежду" и "Любовь", но скоро хандра взяла верх, и "Веру" он отдал на растерзание пиратским галерам, "Надежду" бросил в Саргассовом море без руля и без ветрил, а "Любовь" загнал в ньюфаундлендские мели для промысла трески и пикши.

- Га-а-аврила!

Камердинер явился в сбитом назад парике, озабоченный и очень недовольный, что его оторвали от дела. В руках у него были бутыль и два, сомнительной чистоты, стакана.

- Вместо того, чтобы вино лакать... - начал ворчливо он.

- Я не просил у тебя вина, - перебил его Никита. - Скажи, Саша сегодня заезжал?

- Заезжал. Вид имел очень поспешный, обещали завтра заехать.

- А что у тебя в руке?

- Настойка. Целебная. И еще хотел напамятовать, чтоб письмо батюшке князю написал.

- Да уже ему пять писем отправил.

- Да читал я ваши записки, - без всякого смущения, что залез в чужие письма, сказал Гаврила. - Прошу о встрече... Дело государственной важности. Ваше государственное дело совсем в другом.

- Вот негодяй! - разозлился Никита. - И в чем же мое государственное дело?

- А в том, что учиться нам надо. Написал бы князю, мол, море нам чужая стихия. Никита Григорьевич, - Гаврила молитвенно сложил руки, - в Геттингене шесть лет назад университет открыли. Вот бы нам куда! Я давно о загранице мечтаю. А нельзя в Германию, так проситесь в Сорбонну, в Париж...

- Хватит! Поговорил и смолкни. Принеси вина.

- Бесспиртную настойку пейте! Эх, Никита Григорьевич, живете кой-как, все терзаетесь да пьете сверх меры. А умные люди что говорят? - Гаврила расправил плечи и торжественно продекламировал:

Тягость забот отгони и считай недостойным сердиться. Скромно обедай, о винах забудь, Не сочти бесполезным бодрствовать после еды, полуденного сна избегая. Долго мочу не держи, не насилуй потугами стула. Будешь за этим следить - проживешь еще долго на свете, Если врачей не хватает, пусть будут врачами твоими трое: веселый характер, покой и умеренность в пище.

- Ладно, убирайся, - рассмеялся Никита.

Когда Гаврила ушел, он взял чистый лист бумаги и принялся точить перо, бормоча: "Будем писать о деле... "

- Ты в самом деле хочешь в Геттингем? - с удивлением спросил Алеша.

- Ты же слышал. Гаврила о загранице мечтает.

- Ты можешь говорить серьезно?

- А ты можешь не смотреть на меня так угрюмо? Тебе же ясно сказали: веселый характер, покой... Не сердись. Надо уметь ждать. Древние говорили, что это самое трудное дело на свете.

-12-

По вечерам на Малой Морской улице часто собирались приятели Друбарева играть в штос. К игре относились со всей серьезностью, хотя карты были не более чем предлогом для того, чтобы посидеть в уютной горнице, поговорить и оценить кулинарные способности экономки Марфы Ивановны. Большинство игроков были отставлены от службы по возрасту, только Лукьян Петрович да еще один господин - Иван Львович Замятин, отдавали государству свои силы. Иван Львович служил простым переписчиком, но старики его очень уважали, так как переписывал он бумаги в весьма секретном учреждении.

Александра любили в этой компании. Умение приспосабливаться к любому обществу не подвело Сашу и здесь, и много полезных сведений и советов получил он, осваивая нехитрую карточную игру. Он узнал, где старики служили раньше, кто были их начальники, а также начальники над их начальниками. Жизнь двора тоже не была оставлена без внимания, и Саша не раз дивился, откуда такие подробности может знать скромный обыватель. Узнал он также, какие за последние тридцать лет в славном городе Святого Петра были наводнения, пожары, бури и великие знамения, какие блюда хорошо готовят в трактире на Невской першпективе и отчего партикулярная верфь работает судов мало и плохого качества.

Сегодня карты были отложены, потому что в честь какой-то годовщины старики решили приготовить жженку. Приготовление этого напитка требует, как известно, абсолютного внимания, полной сосредоточенности и даже некоторой отрешенности от всех мирских забот, а также наличия доброкачественного изначального продукта - мед должен быть непременно липовым, водка - чистейшей, без сивушного запаха.

После разговора с Лядащевым, Саша бегом пустился к друзьям, но опять не застал их дома. "Пол третья часа изволили в карете уехать в Петергоф, дабы смотреть на море", - важно доложил Лука.

Саша не стал их дожидаться, а поспешил домой на Малую Морскую, надеясь разговорить стариков и выведать что-нибудь о князе Черкасском.

Саша незаметно сел в угол, прислушиваясь к оживленным разговорам.

- И где ж ты, трепливый человек, у них готовил жженку? В Версалии самом или где?

- Не смейтесь, именно в Версалии. Есть у них поварня, учрежденная особливо для королевской фамилии. Называется "гранде-коммоноте". Там и готовил. Так не поверите ли, они у меня все под столами лежали!

- Вся королевская фамилия? - хохотали старики.

- Нет. Повара французские да хлебники.

- Горит, горит! - раздались радостные крики.

- Пламя хорошее, понеже все пропорции в соблюдении.

- Саша, голубчик, иди к нам...

- Да, да, - сказал Саша растерянно.

"... А ведь Никита может знать этого Черкасского. Все-таки тоже князь... Балбесы! Помощи от них никакой! В Петергоф, вишь, потащились, на море пялиться... А что на него пялиться, лужа серая, огромная... "

Жженка, она была превосходной, несколько остудила обиду Саши, а стариков и вовсе настроила на легкомысленный лад.

- Были у меня тогда три комиссарства по полку. - Щеки Лукьяна Петровича раскраснелись, глаза взблескивали от приятных воспоминаний. - Состоял я у денежной казны, имел должности при лазарете да еще заведовал амуничными вещами в цейхгаузе. А что еще ротой правил, так это совсем сверх меры. Уставал страшно. Но занятость моя никого не интересовала и меньше всего эту девицу. Была она красоты средней и такого же ума, но резва была совершенно непристойно и стыда не имела никакого, даже притворного девичьего.

- Ну и дела, - прошептал Саша. - Старики принялись вспоминать свои амурные дела!

- Я, бывало, приплетусь вечером к себе с одной целью - только бы поспать, а она стоит в дверях, я забыл сказать, что в доме ее матушки квартировал, так вот, стоит, бедром вертит:

"Ах, Лукьян Петрович, вы давеча обещали мне гулять".

"- Не могу, милая дева, устал".

"- Да что вы, право. Уж и лошади готовы. Поедем верхами". А я лошадей с детства боюсь. Стою перед ней, отнекиваюсь, как могу, а она меня подталкивает, глядь, я уже у конюшни. А то щекотать начнет... Тут не только на лошадь, на колокольню взберешься. Избавился я от этих прогулок только тогда, когда упал с проклятой кобылы и сломал ногу. Прелестница моя так хохотала, что я думал, помрет в коликах. Привезла она меня домой, уложила в кровать и стала за мной ухаживать. Но как, господа! Нет бы что поесть или выпить, она таскала мне огромные букеты цветов и каких-то пахучих, очень жестких в стеблях трав. "Что вы мне сено носите? - спрашивал я. - Чай, не конь? " А она мне: "Ах, кабы мне выпала болезнь, я б желала лежать в зеленых лугах! " - и сует мне эту осоку в голова. Шея в царапинах, одеяло в репьях, в чае плавают сухие лепестки и что-то, судя по запаху, совсем непотребное. Слава богу, явились через неделю сослуживцы с руганью, что, мол, не являешься в цейхгауз, и в тот же вечер унесли меня на носилках в лазарет. Так она, негодница, и туда приходила. Как услышу ее хохот под окном, одеяло до бровей, потому что знаю - сейчас букетами обстреливать начнет. Теперь понимаете, братцы, почему я до сих пор не женат? - закончил свой рассказ Лукьян Петрович под общий смех. - Правда, сейчас мне кажется, что она просто меня дурила, а если из нас двоих и был кто-то зело глуп, так то была не она.

Гости не захотели остаться в долгу, каждому было, что вспомнить, за одной любовной историей следовала другая.

"Как бы исхитриться и свернуть их на политику, - думал Саша, - а там можно будет и вопросик ввернуть". Но рассказы шли сплошняком, как доски в хорошо пригнанном заборе, и неожиданно Саша размяк, перед глазами высветился охотничий особняк на болотах, и он увидел Анастасию: надменную, потом веселую, потом нежную...

Любовные истории, наконец, истощились. Кто-то уже похрапывал над пустой рюмкой, догорели свечи до плавающего фитилька, и Марфа пришла ставить новые.

- А скажите, господа, что вы знаете про Черкасского, смоленского губернатора? - Саше показалось, что это не он, а кто-то другой задал вопрос, и удивился, кому еще мог понадобиться этот загадочный человек.

Старики очнулись от спячки и заговорили все разом.

- В Смоленске губернаторствовал Войтинов, если память моя еще не продырявилась. Нет, не Войтинов, а Воктинов.

- Воктинов никогда смоленским губернатором не был и вообще не был губернатором, а был капитан-командором в Кронштадте, и звали его не Воктинов, а Воктинский. Он был поляк и кривой на один глаз.

- К чему сии гипотезы? - величественный Замятин развернулся в кресле, упер руку в бок и с видом значительности, ни дать ни взять римский император, продолжал: - Сиятельный князь Иван Матвеевич Черкасский, племянник покойного кабинет-министра, действительно состоял в смоленских губернаторах. Не больно-то он стремился оставить столицу, но против Бирона не пойдешь. Государыня Анна Иоанновна души в Черкасском не чаяла, Бирон и услал его подальше. Да и как не заметить такого мужчину? Я его видел в те времена.

Замятин выпрямился, вскинул голову и сложил губы сердечком, как бы давая возможность слушателям представить Черкасского во всей красе.

- Горячий был человек, - продолжал он, - красив, чернобров, черноглаз, весь такой, знаете... как натянутый лук! Немцев не любил. Да и кто их любил? Да молчали... А он не молчал. Говорил безбоязненно, что хотел. Мол, теперь в России жить нельзя, мол, кто получше, тот и пропадает. А за такие слова в те времена...

- Опять, Иван Львович, больше других знаешь? - заметил Друбарев. - Язык у тебя прямо бабий - никакого удержу!

- А почему не рассказать? - Замятин смущенно посмотрел на приятеля и сразу как-то уменьшился в размерах. Видно было, что подобные замечания делаются частенько и что Замятин признает за Друбаревым право на такие замечания. - Почему не рассказать? - повторил он виновато. - Дело давнее, а Сашенька интересуется.

- Очень, - искренне заверил Саша. - Продолжайте, прошу вас.

- Плесни-ка мне жженочки холодной, - попросил Иван Львович. - Нету уже? Тогда хоть поесть принеси и рюмку водки.

Когда Саша вернулся со штофом водки и закуской, гости уже разошлись, и только Замятин, как захмелевший пан, сидел у стола, свесив голову на грудь и шумно всхрапывал. Саша тронул его за плечо.

- Нет, милый, - вмешался Друбарев, - тебе его не разбудить. Скажи Марфе, чтоб постелила Ивану Львовичу в кабинете. Да пусть принесет туда колпак, войлочные туфли и мой тиковый халат.

- А как же его рассказ? - огорчился Саша.

- Поменьше бы ему рассказывать да побольше слушать, - вздохнул Друбарев.

"Вот ведь какая штука - жизнь, - думал он, - нет в ней никакой логики и смысла. И слава Богу. Потому что будь в ней логика, сидел бы мой велеречивый друг за решеткой. Что есть в России более секретное, чем "черный кабинет"? Человеку, который там служит, с собственной тенью нельзя разговаривать, язык надлежит проглотить! Перлюстрация иностранных писем - подумать страшно! А этот хвастун с каждым норовит поделиться своими знаниями. Как на него, дурня, еще не донесли? "

Утром Саша попытался возобновить вчерашний разговор, но Замятин был скучен и немногословен.

- За что Черкасского пытали и на каторгу сослали? Про то один господь знает да еще Тайная канцелярия.

- Она знает, да молчит, - вздохнул Саша.

- И правильно делает. Если все будут знать, что людей без всякой вины по этапу в Сибирь гонят, то какой же в государстве будет порядок?

- Иван Львович, - укоризненно заметил Друбарев, - зачем Саше знать твои дурацкие измышления по поводу порядка в государстве нашем?

Замятин с тусклой миной жевал томленную в сметане капусту, потом вдруг улыбнулся, заговорщицки подмигнул Саше.

- Сказывают, что попал на дыбу Черкасский из-за женских чар, - и, видя недоверие на лице Саши, он добавил, - князя оклеветали, а виной тому была ревность к некой красотке-фрейлине, фамилию ее запамятовал.

- Не может этого быть! - воскликнул Саша. - Тут непременно должно быть политическое дело. Ведь с Черкасским и другие люди на каторгу пошли.

- А ты откуда знаешь? - Замятин звонко ударил ложечкой по маковке вареного яйца. - А если и пошли на каторгу, то все по вине той же юбки. Точно так, друзья мои... Это со слов самого Бестужева известно.

- Кого? - крикнули Саша и Лукьян Петрович в один голос. Замятин подавился желтком, закашлялся, потом долго пытался отдышаться, ловя воздух широко раскрытым ртом.

- Все, Саша, - сказал он, наконец. - Больше я тебе ничего не могу сказать. Но поверь - "шерше", Саша, "ля фам"...

- Пусть, - согласился Саша. - Женщина так женщина. - Где в Петербурге дом Черкасского?

- У Синего моста. Ро-оскошный особняк! Только он там почти не живет. Там супруга его хозяйничает, Аглая Назаровна. Горячая женщина! Поговаривают, кому не лень языком молоть, что она так и не простила князю его измены.

На этом разговор и кончился.

"Ладно, - утешал себя Саша, надевая перед зеркалом великолепную, подаренную накануне Друбаревым шляпу. - Эти сведения тоже не лишние. Только были бы на месте мои неуловимые друзья. Впрочем, в такую рань они еще дрыхнут... "

Шляпа, великолепное сооружение с круглой тульей, загнутыми вверх полями и плюмажем из красных перьев, была великовата и при каждом движении головы сползала на лоб. Можно, конечно, и без шляпы идти к друзьям, но перья на плюмаже чудо как сочетались с камзолом цвета давленой вишни, и Саша решил для устойчивости чуть взбить на висках волосы.

- Сашенька. - Марфа Ивановна просунулась в комнату. - Вам вчера письмо посыльный принес. Поздно уже было, вы уж спали... пожалела будить... А сейчас и вспомнила.

Посыльный? От кого бы это? Саша поспешно разорвал склейку.

"Саша, друг! Обстоятельства чрезвычайные заставляют нас срочно покинуть город. Подробности нашего отъезда знает Лука. Он же откроет тебе тайну нашего временного убежища".

- Черт подери! Посыльный просил ответ?

- Нет, голубчик. Ничего он не просил. Сунул лист в руку и бежать. Торопился, видно, очень. - Видя Сашину озабоченность, Марфа Ивановна очень перепугалась.

"... тайну нашего временного убежища. Скажешь ему пароль: "Hannibal ad portas!"* Надеемся увидеть тебя в скором времени. Никита. Алексей".

Что еще за "Ханнибал ад портас? " Ганнибал - это Котов, больше некому... Проворонил я берейтора! Пока я этим Зотовым и Черкасским занимался, Котов Алешку и высмотрел.

Саша бросил шляпу на стул и с размаху сел на нервно вздрагивающие красные перья плюмажа.

* Ганнибал у ворот (лит.).

-13-

Евстрат не оправдал надежд Гаврилы. Нельзя сказать, что новый помощник был глуп, соображал он быстро и все объяснения понимал с первого раза, но был невообразимо ленив и труслив.

Да и как не испугаться, люди добрые? Окна в горнице завешены войлоком, ярко, без малейшего чада, полыхает печь, в медном котле булькает какое-то варево, испуская пряный дух. Лицо у камердинера хмурое, руки мелькают с нечеловеческой быстротой, перетирают что-то в порцелиновой посуде, а губы шепчут бесовское: "Бене мисцеатур... а теперь бене тритум"*. В таком поганом месте и шелохнуться опасно, не то что работать.

Дня не проходило, чтобы Евстрат не кидался в ноги к Луке Аверьяновичу: - Спасайте! Хоть опять под розги, но не пускайте к колдуну в услужение. Сдохну ведь. Он и минуты посидеть не дает!

А как не пускать? Камердинер ходил по дому барином и при встрече с Лукой не кхекал высокомерно, а показывал на пальцах величину долга за израсходованного на битую дворню лекарства. К чести дворецкого надо сказать, что долг не увеличивался. - Не могу я тебя освободить от этого мздоимца, - увещевал он незадачливого алхимика. - Время еще не подошло. Но воли Гавриле не давай. Своя-то голова есть на плечах? Колдовские снадобья путай... с молитвой в душе. И посрамишь сатану!

День, который вышеупомянутый Ганнибал выбрал для приступа неких ворот, поначалу был самым обычным: трудовым для Гаврилы, горестным для Евстрата и томительным для Никиты с Алешей, которые послонялись с утра по дому, а потом вдруг сорвались с места и умчались в Петергоф.

Еще полчаса дом жил тихо, дремотно, но в этой штилевой тишине уже таилась буря. Огромная карета, золоченая и с гербом, влетела вдруг на сонную Введенскую улицу, грозя сшибить каждого, кто ненароком окажется на ее пути. Щелкнул кнут, заржали кони, и парадная дверь затряслась под ударами кулаков. Крики и вовсе были непонятны. - От княгини Черкасской Аглаи Назаровны! Открывайте. Здесь ли местожительство имеет лекарь и парфюмер по имени Гаврила?

Степан смерил взглядом огромного, одетого в белое гайдука, подбоченился - нас господь тоже ростом не обидел - и с важностью сообщил, что это дом князя Оленева.

Гайдук так и зашелся от брани, топоча белыми сапогами. Он громко выкрикивал адрес и присовокуплял, что фамилии парфюмера не ведает, но не возражает, чтоб тот назывался Оленевым, а что он князь, так это ему, гайдуку, без разницы и делу не мешает.

На шум вышел Лука. Он быстро разобрался что к чему и с готовностью отвел гайдуков в правое крыло дома. Дверь в "Гавриловы апартаменты" по обыкновению была заперта.

* Хорошо размешать... хорошо перетереть (лат.). - Гаврила, отпирай, - сладко крикнул Лука. - Говорят, ты человека намертво залечил. Зовут тебя. Поезжай с богом. Отпускаю.

Гаврила, однако, дверь не отпер и все дальнейшие разговоры вел через замочную скважину. Гайдук, согнувшись и краснея от натуги, кричал, что барыня вчера помазала лик свой румянами твоей, шельмец, кухни, а поутру проступила красная сыпь, и к обеду всю рожу вовсе прыщами закидало. Гаврила в ответ бубнил, что его румяна отменные и никто никогда на прыщи не жаловался, что приехать он сейчас не может, потому что идет реакция, "ацидум"* вошла в крепость, и если он, Гаврила, оставит оную "ацидум" без присмотра, то дом взлетит на воздух.

- Приеду вечером! - кончил он свою речь, затем стоящие под дверью услышали шум падающего предмета и злобный вопль:

"Я тебе, уроду немытому, с чем велел кармин смешивать? С крепким аммиаком! А ты с чем, пентюх, мешал? " Евстрат заскулил, дверь в тот же миг распахнулась, и из нее прямо на руки гайдуков выпал ошалевший от ужаса зловредный конюх. Гайдуки сунулись было посмотреть, что происходит в горнице и какая по ней "ходит реакция", но увидели только клубы дыма и поспешно захлопнули дверь.

И пошли неожиданные визиты... Через час после шумного отъезда гайдуков Черкасской приехал посыльный от боярыни Северьяловой, и вся постыдная предыдущая сцена повторилась в тех же подробностях.

- Гаврила, отпирай! - кричал Лука. - Зовут тебя, убийцу!

- Приеду вечером, - вопил Гаврила. - Не могу при реакции оставить дом. Погибнем все.

В числе прочих побывал и Саша Белов, но его визит остался словно и незамеченным, господа кататься уехали, и весь сказ.

Единственной посетительницей, для которой Гаврила открыл дверь, была горничная госпожи Рейгель. Или женский голосок тронул сердце парфюмера, или "реакция" пошла на убыль, но только он пустил горничную в жарко натопленную горницу, а через четверть часа она вышла оттуда, сжимая в руке склянку с лечебной мазью.

Никита с Алешей вернулись вечером очень веселые и оживленные.

- Гаврила, ужинать! - с порога крикнул Никита.

- Они не принимают, - строго, без намека на ехидство, сказал Степан.

- Что, что? - озадачился хозяин. - Кушать подано! - эхом прокатился по дому голос Луки. Они прошли в столовую. На круглом блюде дымился ростбиф, украшенный свежим горохом и салатом, тут же была щука с хреном, горка румяных пирожков и квасник, полный клюквенным, охлажденным на льду морсом.

- Я голоден, как сто чертей! - крикнул Никита, завязывая салфетку.

* Кислота.

- А я, как двести, - вторил ему Алеша, вонзая вилку в щучий бок.

Но им не суждено было насладиться трапезой. "Опять едут! " - закричал Степан. За окнами раздался цокот подков, крики, кто-то забарабанил в окно. Лука испуганно замер, истово глядя в глаза хозяину.

- Гаврилу... - кричал надсадно чей-то голос, - чтоб при барыне неотлучно... пока ланиты прежнего вида не примут!

- Что это значит, Лука?

- А это то значит, - начал дворецкий дрожащим голосом, - что Гаврила ваш сребролюбивый - убийца и колдун. - Он не выдержал и сорвался на крик, впервые потеряв в барском присутствии всякую степенность. - Это гайдуки от боярыни Черкасской шумят. Разнесут сейчас дом в щепу! А лекарства Гавриловы не иначе как диавол лизнул, потому что они христианскую кровь отравляют. Я здесь все написал!

Лука торопливо достал из-за пазухи смятый листок и вложил в руку изумленному Никите. Парадная дверь дрожала под ударами, раздался звон выбитого стекла.

- Не пускайте этих сумасшедших в дом! - крикнул Никита.

- Евстрат все может подтвердить, - не унимался Лука. - Ад поминает, геенну огненную в помощники зовет. Эту бумагу надо отнести куда следует, а Гаврилу вязать!

Никита обратился к бумаге, за его спиной охал Алеша.

"Гаврила-камердинер, хоть и вид имеет благочестия, на самом деле жаден, нагл, надменен, напыщен и гадок, понеже в церковь не ходит, молитву творит поспешно, а в горницах его на иконе замутился лик святой, глядя на его поганые действа... "

Никита посмотрел внимательно на Луку.

- И куда ты собираешься ЭТО нести? - спросил он тихо. Ох, не видать бы старому дворецкому никогда такого взгляда! Затосковал Лука, затужил, потому что озарилась душа его простой мыслью - коли пишешь донос на слугу, то делаешь навет и на барина, а коли доносишь на барина, то порочишь самого себя. Как он, старый, умный человек, позволил себе настолько забыться, что возвел хулу на дом свой, которому верой и правдой служил столько лет?

- Простите, Никита Григорьевич, бес попутал, - и крикнул громко, - Степан, снимай оборону, я мазь несу. Гаврила изготовил и велел всем порченым давать по две банки!

Крики за окном стихли.

- Никита, а Гаврила и правда ад поминает, - со смехом сказал Алеша, дочитывая донос Луки. - Слушай, "Ад лок"... потом "ад экземплюм... "

- Да это латынь! "Ад лок" - для данного случая, "ад экземлюм" - по образцу... Пойдем! Надо спасать нашего алхимика. Он с размахом торгует. Завтра весь город запестреет прыщами, как веснушками.

Под дверью камердинера сидел казачок.

- Заперлись, - сказал он почтительно.

- Гаврила, отопри. Это я!

Неприступная дверь сразу распахнулась. Гаврила отступил в глубь комнаты и повалился на колени.

- Никита Григорьевич, каннибал ад портом! Не виновен я! Евстрат, бездельник пустопорожний, напутал. Теперь прыщи надо мазью мазать, и через неделю все пройдет, потому что "мэдикус курат, натура санат!"* Сами учили. Что делать, Никита Григорьевич? Прибьют ведь меня!

- Помолчи. Пока за окном тихо. Лука им глотки твоей мазью смазал. Алешка, беги, вели закладывать карету. Пусть подадут ее к черному ходу. Провизию в корзину. Поужинаем в дороге. А я сейчас записку Сашке напишу, чтоб он не волновался. Гаврила, все шкафы запри, двери на замок, если не хочешь, чтобы разгромили твою лабораторию. И скорее, скорее... Мы едем в Холм-Агеево. Там нам никакой Ганнибал не страшен. Вперед, гардемарины!

-14-

Уже Лопухины, Бестужева Анна Гавриловна и все пытаные и наказанные в сопровождении отряда гвардейцев ехали к месту ссылки, уже начали затягиваться раны на их спинах, а дела по раскрытию заговора не только не прекращались, но продолжали жить еще более полнокровно, словно созданный руками алхимика фантом. Следственная комиссия, оставив надежды увязать вице-канцлера с его опальной родственницей, рьяно искала против него новые улики. Франция и Пруссия активно ей в этом помогали.

Бестужев был в курсе всех дел, перлюстрация писем в "черном кабинете" шла полным ходом. Английский посланник в Париже писал английскому же представителю в России Вейчу: "Французы теперь стараются достать фальшивые экстракты и прибавить к ним еще такие вещи, которые должны повредить вице-канцлеру Бестужеву. Так как они эти фальшивые документы хотят переслать императрице, то уведомите об этом тамошнее правительство и употребите все средства для открытия такого наглого и ужасного обмана".

"Стараются, значит, - думал Бестужев. - Если мой архив все-таки попадет к императрице, я воспользуюсь этим письмом и докажу, что похищенные бумаги - фальшивые... Но если французы ищут фальшивые экстракты, значит, подлинных у них нет. Где ж они? "

И тут на стол Бестужева легла еще одна расшифрованная депеша, и какая! - от Лестока к Шетарди. Шифровка была послана в обход официального канала, и Яковлеву большого труда стоило заполучить ее. Как следовало из текста, депеше предшествовало какое-то тайное письмо из Парижа. Даже цифирь не могла скрыть крайне раздраженного и обиженного тона Лестока: "Господин Дальон, подобно всем, недоумение выражать изволил, что я бездействую, и присовокупил, что если я-де хочу получить за оные бумаги пособие в ефимках или талерах, так за этим дело не станет! ("Ого, - подумал Бестужев, -лейб-медик обижаться изволят, что ему взятку предлагают... Никогда раньше не обижался, а теперь вдруг обиделся - притворство! "). Крайнее выражаю удивление вашей уверенности, что оные бумаги у меня в руках. Не принимайте вы действия в обход, а действуйте сообща с вашим покорной слугой, оные документы давно бы свою роль сыграли и врага нашего низвергли".

* Врач лечит, природа исцеляет. - Бумаги у Лестока, - сказал себе Бестужев. - Не иначе как этот каналья цену себе набивает. И меня хочет сокрушить и денежки получить!

У Лестока, однако, были совсем другие заботы. Нет, не притворными были его обида и раздражение. Он был зол на Дальона, на Шетарди, на уже покойного Флери, на Амелота - фактического правителя Франции и на самого Людовика XV. С какой целью все они пытаются убедить Лестока, что его агенты перехватили бестужевские бумаги? При этом имеют наглость утверждать, что у них на руках неоспоримые доказательства! Нет и не может быть этих доказательств! Цель у них одна - опять вести игру самочинно, а на Лестока свалить собственные просчеты. Хитрят парижане... Подождем.

А пока он срочно послал гонца в охотничий дом, дабы привести хоть под конвоем этого недоумка Бергера, послал арестовать этого шустрого курсанта Белова, сам решился на разговор с императрицей. После казни Елизавета запретила чернить вице-канцлера, словно публичная экзекуция у здания Двенадцати коллегий совершенно утвердила благонадежность Бестужева.

Пришло время ввести на страницы нашего романа, ввести всего на миг, царственную Елизавету, Петрову дщерь, тридцатипятилетнюю красавицу. Потомки говорили, что царствование ее прошло не без пользы и не без славы. Современники утверждали, что нрав она имела веселый, доброжелательный, обидчивый, но отходчивый, а что до государственных дел не охоча, так умела препоручить их в достойные руки, а в нужную минуту и сама могла сказать веское, умное слово. Дамы присовокупляли, что умела она одеться красиво и со вкусом, что никто не мог сравниться с ней в танцевании и манерах, что на лошади сидела, как амазонка, и как бы ни был изнурителен бал или маскарад, она всегда успевала к заутрене.

В этот сентябрьский день Елизавета никуда не спешила, встала поздно, что-то нездоровилось, и до самого вечера, до предобеденного времени просидела она в парадной спальне. Предобеденное время в царских покоях начиналось где-то с пяти часов и длилось иногда до глубокой ночи. Всякий временной регламент во дворце был неуместен - как захочется государыне пробудиться - так и утро, как вздумается трапезничать, хоть ночь на дворе, - так и обед, а хочешь, назови его ужином. К столу вызывались непременно все придворные, бывало, из кроватей поднимали. Трапеза бесконечно длилась. За столом требовалось вести непринужденную беседу, и зачастую сонные сотрапезники получали нарекания от императрицы - скучны, злобливы и не рассказывают ничего интересного. А беседовать свите надо было с осторожностью, потому что много было тем, весьма неугодных Елизавете. Нельзя было говорить о болезнях, смерти, прежнем правлении, о науках, красивых женщинах, о недавнем заговоре и королеве Австрийской Терезии и маркизе Ботте - ее после.

Поздний будет сегодня обед, есть императрице совсем не хотелось, да и живот что-то побаливал, словно кирпичами набит. Скучно... Елизавета прикрыла ладонью рот, пытаясь подавить зевоту, встала с кровати и направилась к алькову, где прятался рабочий стол - модная игрушка, прихотливо сочетающая в себе стиль канцелярский и будуарный: инкрустированная палисандровым деревом и черепахой столешница, зеркала трельяжем, множество деловых ящичков и бронзовый письменный прибор.

Надо, наконец, прочитать письмо от Марии-Терезии, которое вручил ей вчера Бестужев, прочитать и составить свое мнение. На глаза ей попалась еще одна свернутая в трубку бумага - доставленный из Берлина циркуляр. Бумага эта была точной копией прочих циркуляров, разосланных Марией-Терезией по всем европейским дворам, в нем вполне оправдывали Ботту и нарекали на русский двор, мол, возводят напраслину на бывшего посланника. Циркуляр всколыхнул былую злость и досаду: "Мы поддерживаем эту Терезию, а она забыла о простом уважении к нашему императорскому достоинству! "

Но Елизавета одернула себя, решив до времени не сердиться, а поговорить с Бестужевым - уж он-то придумает достойный ответ. Она отбросила циркуляр и с неудовольствием заметила, что неведомо как испачкала палец в чернилах.

Дверь тихо скрипнула. Елизавета подняла глаза и увидела в зеркале Лестока. Он словно медлил войти, ждал, когда его кликнут, но потом решительно вошел и застыл перед императрицей в глубоком поклоне. - Вы прекрасно выглядите! У вас давно не было такого чудного цвета лица, Ваше Величество. Осенний воздух и эта необычная сухость в погоде...

- Ну хватит, хватит, - притворно рассердилась Елизавета, она любила комплименты. - Принес капли?

- О, конечно! И еще, как вы просили, пилюли от бессонницы.

- Просила? Глупости. Ты все перепутал! Зачем мне пилюли, я и так все время сплю. Да и как не заснуть, если только сон врачует и защищает от этих безобразий. Читал циркуляр? - Она опять потянулась к отброшенной бумаге. - Мерзость, мерзость!..

- Усердие Ботты против Вашего Высочества доказано, - с почтением сказал Лесток.

- А Терезия пишет, что у Ботты при венском дворе безупречная репутация, а у нас, якобы, нет письменных улик.

- А зачем письменные улики, когда доподлинно известно, что о революции в России им было говорено, и не раз.

При упоминании о революции, то есть смещении императрицы в пользу Петра Федоровича или, еще того хуже, в пользу свергнутого младенца Ивана, Елизавета пришла в бешенство.

- Не хочу об этом слышать! - Она вскочила со стула, быстро прошлась по комнате, опять села к столу.

- Да не в Ботте дело, - сказал вдруг Лесток спокойно и как бы небрежно, а сам весь сосредоточился на этой минуте. - Не он главный смутьян, не он...

- А... понимаю, - Елизавета вдруг успокоилась, даже глаза закрыла, пусть поговорит.

Лесток сразу взял быка за рога. Водопад слов: страстных, гневных, вкрадчивых, льстивых, искренних - поди разбери, чему можно верить, а чему нет: Бестужев интриган... Бестужев старается только о личной пользе... Бестужев еще после ареста Бирона мог помочь Елизавете занять трон, но он предпочел Анну Леопольдовну...

- Да ничего он не предпочел, он сам был арестован, - Елизавета открыла один из ящичков стола: пилки для ногтей, щеточки для бровей, флакон с ароматическими курениями, мушечница с крупным сапфиром на крышке.

Голос Лестока теперь стучал барабанным боем: "Оба брата Бестужева неверны, а поскольку эта вертопрашка Анна Бестужева наказана, то они только и будут искать случая отомстить... Уж коли осудить их нельзя, то надобно сместить с высокой должности... Бестужев коварен, он взяточник, пенсию получает от всех европейских дворов, он пьяница, всяк скажет, что он без бутылки не обедает, оттого и нос красен... Бестужев палец о палец не ударил, чтоб вознести Елизавету на трон русский, более того, прилагал усилия, чтоб Елизавета этот трон не получила, и о том он, Лесток, будет иметь вскорости доказательства..."

- Вот когда будут доказательства, тогда и говори. А пока за Бестужевых и Воронцов, и Разумовский, и архиепископ Новгородский. - Елизавета достала из мушечницы крохотную мушку - кусочек черного пластыря, вырезанный в форме сердечка, приклеила его к себе на щеку и повернулась к Лестоку с кокетливой улыбкой, хорошо ли, мол?

Лейб-медик даже рот приоткрыл от неожиданности, потом нахмурился.

- Мушки, Ваше Высочество, были изобретены в Лондоне герцогиней Нью-Кастль. Под ними она скрывала прыщи. При вашей несравненной красоте и дивной коже, - Лесток подобострастно улыбнулся, понимая, что в раздражении зашел слишком далеко, - это не всегда уместно. Не сочтите за грубость. Я медик.

- Вот и занимайся медициной, а не политикой, - желчно сказала Елизавета. - А Бестужевы еще батюшке моему служили. Но Лесток не хотел сдаваться.

- И еще хотел добавить... К нам едет Шетарди.

- Вот как?

- Но как частное лицо, бесхарактерный - без верительных грамот.

Елизавета рассмеялась.

- Вот и примем его бесхарактерно... И разговоры наши будут партикулярные.

- Боюсь, что это вам не удастся. Я вам открою тайну. У меня есть основания утверждать, что Шетарди привезет с собой неоспоримые доказательства вины Бестужева.

- Тайна? Это интересно. Расскажите все, что знаете, и подробнее, подробнее...

Оставим царствующую особу беседовать со своим лейб-медиком. Вопрос о том, кто победит в политической интриге, Бестужев или Шетарди, решит сама история. Скажем только, что Лесток, так ничего и не добившись, ушел от Елизаветы в бешенстве, а мы вернемся к более скромным участникам нашей повести.

-15-

Вера Дмитриевна, вдова полковника Рейгеля, обладательница тысячи душ крепостных, каменного о двух апартаментах дома в Москве, одноэтажного, построенного на новый манер дома в Петербурге и огромной, дающей твердый доход усадьбы под Каширой, не хотела замуж. Она хотела быть независимой, иметь успех в свете, иметь пожилого друга, защитника и советника в делах, и, конечно, любви - возвышенной, чистой, но не опошленной путами Гименея.

Граф Никодим Никодимыч не вполне подходил под титул "защитника и советчика", потому что, по мнению вдовы, был ума недалекого, скареден, а советы мог давать только военного порядка: как лучше муштровать прислугу, где выставлять на ночь караул, дабы пресечь вора, и все норовил отвезти Веру Дмитриевну к полковым портным, где шьют "не в пример другим дешево и подобающего вида".

К рассказам графа про своего петербургского племянника Вера Дмитриевна вначале не отнеслась серьезно, мало ли мужчин на свете, но если каждую неделю неизменно выслушивать, что, мол, опять получил письмо от Васеньки, который только о вас и спрашивает, потому как голову от любви потерял, ум рассеял, то невольно начнешь прислушиваться и думать - что это за Васенька такой?

Видя, что интерес к племяннику уже загорелся в холодном сердце богатой вдовы, Никодим Никодимыч стал уговаривать ее ехать в Петербург, там двор, там жизнь бьет ключом. Вера Дмитриевна, однако, побаивалась ехать в столицу. Рассказы о лопухинском деле быстро достигли Москвы, а по дороге украсились такими подробностями, что кровь стыла в жилах.

Но к концу августа стало ясно, что дело о заговорщиках подошло к самой развязке. После месячного застоя в светской жизни двор решит наверстать упущенное, балам и маскарадам не будет конца, и Вера Дмитриевна, получившая из Парижа дорогой и смело исполненный наряд, стала собираться в северную столицу.

Вполне уверенная, что граф поедет с ней, она была немало удивлена, что тот собирается ехать в Петербург только через месяц. Граф ссылался на разыгравшийся ревматизм, но настоящей причиной его задержки были скупые денежные средства. Никодим Никодимыч разыгрывал перед вдовой роль человека богатого, этакого покровителя, а в качестве обеспечения имел только щедрое воображение и желание выглядеть в свои семьдесят лет молодцом.

А дорога есть дорога. Там горничные, приживалки, лакеи, всех кормить надо, на постоялых дворах платить за постой, и роль богатого покровителя была не просто трудна - невозможна. Он решил ехать в сентябре, один, налегке - чудное путешествие и как раз к свадьбе. Никодим Никодимыч был вполне уверен в племяннике своем Василии Лядащеве.

В последний день августа тремя груженными до отказа каретами госпожа Рейгель двинулась в Петербург. Перед отъездом граф снабдил Веру Дмитриевну небольшой, аккуратной посылочкой и письмом к Васеньке, в котором сообщал, что посылает отменные сухие груши, цветисто описывал прелести "подательницы сего" и истово завидовал счастию племянника "лицезреть лучшую из дщерей Венеровых".

По приезде в Петербург Вера Дмитриевна не смогла сразу назначить встречу Василию Лядащеву. Сквозняки постоялых дворов сделали свое дело - вдова жестоко простудилась. Немецкий лекарь уложил ее в постель с грелкой, компрессами и мешочками с сухой горчицей.

Только через неделю она встала от болезни и с ужасом посмотрела на себя в зеркало. Бледна, волосы сухие, нос распух. Такой не жениху себя показывать, а на воды ехать лечиться.

В это время Вере Дмитриевне нанесла визит ее московская приятельница знатная боярыня Северьялова.

- Душка, что сделала с вами болезнь! Лечились, конечно, у немца? Я им давно не верю. Наши знахари исправнее лечат, они душой за больного скорбят. Я помогу вам. Есть отличный русский лекарь, он же и парфюмер. Он вернет вам былую красоту.

Надо ли говорить, что госпожа Рейгель вошла в число жертв вредительских действий кучера Евстрата. Опробовав румяны и мази, составленные из "восточных компонентов", Вера Дмитриевна нашла, что вполне поправила свою внешность, и трепетной рукой написала надушенное письмо, где в подобающих выражениях передавала господину Лядащеву привет от дядюшки и сообщала, что ждет господина Лядащева завтра в полдень для передачи посылки.

А утром бедная женщина сидела перед зеркалом, сжав ладонями виски, и в немой оторопи рассматривала свое отражение. Оно было настолько страшным и неправдоподобным, что казалось шуткой злых сил, подменивших обычное зеркало кривым. Ужас, ужас...

Прибывшего в назначенный час Лядащева не приняли, посылку, не отдали, а наградили еще одной душистой записочкой: извините, мол, и все такое... заходите через неделю.

Лядащев шел к Вере Дмитриевне, имея в голове опрятную мыслишку: вдруг он очарует богатую вдову с первого взгляда и тогда... махнуть на все рукой, службу к черту, Бестужева туда же и Яковлева вслед. В конце концов Яковлеву он ничем не обязан. А то, что на деревянных лошадках рядом скакали, не есть причина, чтоб покой терять.

Он повертел в руках записку. "Богатая, словно Крез какой", - вспомнил он слова дядюшки. Не больно-то, видно, в углах паутина, подсвечников мало, видно, впотьмах любят сидеть, мебелишка старого фасону. "Попрощаемся навсегда, Вера Дмитриевна", - обратился он мысленно к вдове и, чертыхаясь, побрел исполнять свой служебный долг, а именно к Синему мосту через речку Фонтанную.

Мысль о том, что он может просто так явиться к Черкасскому, мол, я при исполнении и не скажете ли вы мне что-либо про Котова и чужие бумаги, он отбросил, как совершенно нелепую. Князь ничего ему не скажет, а гарантии, что не спустит его с лестницы, нет никакой. Сам он на месте князя именно так бы и поступил.

Но еще вчера, не надеясь на собственную память, он просмотрел старые дела; и точно, свидетелем тайного сыска по делу мятежесловия в 38-м году выступал некто Амвросий Мятлев. Свидетельство его было столь уклончиво, что оный Амвросий чуть сам не угодил в подследственные. Случай спас, и за этот случай он весьма должен быть благодарен делопроизводителю Лядащеву... Во всем этом старом деле было интересно одно - после всех своих мытарств был Амвросий Мятлев взят садовником в дом опальной княгини Аглаи Назаровны Черкасской.

Это была тонкая ниточка, но и за нее следовало ухватиться.

Путь к Синему мосту шел через Малую Морскую, и потому Лядащев решил для порядка наведаться к шустрому другу своему Саше Белову. Может, сей юноша уже протоптал тропочку к покоям светлейшего князя Черкасского...

Белова дома не оказалось. Лядащева сразу провели в кабинет хозяина. Вид у Друбарева был до чрезвычайности испуганный. Он боялся смотреть гостю в глаза и суетливо переставлял на столе письменные принадлежности, сдувая с них невидимую пыль.

- Я могу сесть? - вежливо спросил Лядащев. Старик глянул на него диковато, кивнул как-то вбок.

- Я хотел видеть квартиранта вашего, Белова, - продолжал Лядащев, - но экономка ваша сказала, что он в отсутствии, при этом плакала и клялась, что ничего не знает.

- Она и впрямь ничего не знает, - прервал Лядащева старик. - Оставьте в покое бедную женщину.

- Да ради бога. Она мне ни в коей мере не нужна.

Разговор зашел в тупик, потому что Друбарев начал вдруг истово клясться, что тоже ничего не знает и знать не хочет, что он человек тихий, но, однако, защитники и у него найдутся, и прочая, прочая. Большого труда стоил Лядащеву выведать, что Саша ушел из дому вчера утром, а вскоре нагрянули драгуны с обыском, перерыли весь дом, требовали Сашеньку и кричали матерные слова. Хотели было и его, старика, с собой прихватить, но он им сказал, что он человек тихий, и прочая, прочая...

Друбарев прервал себя на полуслове, словно опомнился вдруг, вытаращил глаза и умолк, став похож на старую, испуганную сову. Главной заботой его сейчас было не проговориться этому строгому господину (Саша поведал, на какой ниве он сеет и пашет!) о том, что произошло вчера вечером. А случилась вещь невероятная!

Сашеньку они так и не дождались, а в сумерках в дом заявилась чрезвычайно измученная, а может быть, и больная, пугливая, нервная девица и назвалась Лизой (страшно вслух произнесть!), камеристкой беглой Ягужинской.

- Да в моем доме тебе что? - вскричал тогда в панике Друбарев.

Девица бубнила имя Белова, говорила, что Саше угрожает опасность, хватала Лукьяна Петровича за халат, заклинала всеми святыми спрятать ее где-нибудь и, наконец, упала в обморок.

Девицу отходили, накормили, обрядили в Марфины русские одежды, в которых она потонула и не только не могла выпростать руку или ногу, но даже исчезла в душегрее целиком, словно аистиха, прячущая под крылом голову. Девице наказали помнить, что если, не приведи господь, опять драгуны, то она никакая не камеристка и не Лиза, а Наталья и племянница, прибывшая из Ржева. Ох, грехи тяжкие, как трудно жить на свете!

Из дома Друбарева Лядащев, к своему удивлению, вышел в хорошем настроении. Белов всегда был в горячих точках, следовательно, он при деле. А что драгуны его дома не застали, так это значит - дело не связано с Лестоком. Но не эти мысли подействовали "благотворно на Лядащева, не разговор с Друбаревым, а он сам. Есть еще на свете такие старики... У тебя все суета, склоки, подозрения, а потом встретишь чистую душу и словно омоешься ее добротой. Да на месте Друбарева другой бы давно Сашку с квартиры прогнал, а этот готов все грехи на себя взять, только бы оставили мальчишку в покое! Ну что ж, поищем Мятлева...

Усадьба Черкасских стояла в стороне от Синего моста за чахлой березовой рощицей. Высокий дом с крутой голландской крышей и длинными одноэтажными пристройками стоял в окружении парка.

Лядащев вошел в богатые, украшенные золотой лепниной, ворота и тут же был остановлен гайдуком в синем кафтане.

- Мне нужен Амвросий Мятлев, садовник. Он служит здесь? Синий гайдук исчез, и вместо него появился другой - такой же высокий, мрачный, но в белых одеждах. Лядащеву пришлось повторить свой вопрос, гайдук рассматривал его крайне подозрительно, морщился, собирал в гармошку лоб, давая непосильную работу мозгам, в какой-то момент, видно, решил выставить Лядащева на улицу, но потом смирился.

- Служит. Подождите в покоях.

- Нет. Я лучше в клумбах погуляю. Вызови Мятлева сюда. "Вот и удача. Хоть что-нибудь, да вызнаю у Амвросия! " Над кустом роз трудолюбиво жужжали пчелы, Лядащев склонился над пахучим кустом.

Сзади раздался деликатный кашель. Он быстро оглянулся. На него смотрели черные, как агатовые брошки, вытаращенные от ужаса глаза. Он... Мятлев. Да что ж ты так трусишь-то, друг сердечный?

- Господин Лядащев, - просипел садовник, могучий детина в расцвете возраста и сил, - зачем звать изволили?

- Тихо ты! Да не трясись. Я поговорить хочу. Пойдем за ограду, прогуляемся.

Они пошли вдоль узорной решетки, отделяющей усадьбу от города. После первых же вопросов ужас Амвросия Мятлева сменился вдруг глубокой задумчивостью и такой бестолковостью, что Лядащев с трудом сдерживался, чтобы не огреть садовника кулаком по могучей спине. Нет, никакого Котова он не знает и знать не может, понеже он у княгини служит, а у князя двор свой. Когда князь вернулся из Москвы, он не помнит. Его дело газон стричь да за оранжереей ухаживать, а более он ничего не знает. Нет, с дворней говорить он не будет, потому что у них дом особый, господа необычные, а посему здесь и дворня не такая, как у прочих... После угроз раздраженного Лядащева, Амвросий стал вести беседу в будущем времени, ладно, сам будет посматривать, ладно, что увидит, то скажет...

Железным голосом Лядащев сказал ему, что наведается завтра. Сторож ничего не ответил, только кланялся униженно.

-16-

Деревенька Холм-Агеево с пятиглавым храмом и господской мызой раскинулась на трех холмах на месте уничтоженного когда-то пожаром чухонского селения. Чухонцы оставили выгоревшие до дна родные гнезда и ушли неизвестно куда, а на погорелье - не пропадать же расчищенной от леса земле - вскоре поселились вятские крестьяне, согнанные с родных мест для осваивания новой территории.

Построенные в один ряд крестьянские избы разместились на длинном, со срезанной верхушкой холме, храм со стройной розовой колоколенкой увенчал собой высокую, равнокрутую, как курган, горку, на третьем холме, полого сбегавшем южным своим склоном к чистой, холодной от подземных ключей речке, разместилась одноэтажная, крепко сбитая бревенчатая господская мыза.

Приезд в деревню несказанно изменил Никиту. Родной воздух вливался в его легкие, как чудодейственное питье, составленное из компонентов "Бодрость, Веселье и Жизнерадостность". Сутулая фигура его распрямилась, лицо разгладилось и похорошело от живого блеска глаз и ласковой, словно удивленной улыбки. Он, наконец, вернулся домой! Как он не понимал этого раньше? Петербургский дом, пусть собственный, - это не то, это просто жилье, еще не обжитое и потому неуютное, а здесь все родное до слез.

Чистые полупустые горницы, маленькие окна - стекла мутны, кое-где еще остались слюдяные вставки, но из этих окон открывался простор необъятный: речка в кудрявых ракитах, поля с золотыми стогами, а дальше до горизонта сосновые, корабельные леса. А выйдешь на крыльцо, пять ступенек вниз, и ты в другом, пленительном мире детства.

Двор начинался с кладовой, единственного каменного строения в усадьбе. Кладовая была в детстве постоянным источником любопытства. Там, за двумя дверьми, одной решетчатой чугунной, закрытой на ключ, и второй, дубовой, с пудовым замком хранились какие-то неведомые богатства, к которым Никита не имел доступа, и когда после смерти матери, он, четырнадцатилетним хозяином, приехал на мызу и открыл кладовую, то с некой жалостью обнаружил, что за двумя дверьми хранились всего лишь запасы продовольствия да старая одежда - пухлые, порченные молью шубы на меху лисьем, куньем, беличьем...

Дальше амбар с зерном и мукосейка с большими светлого дерева ларями-сусеками для пшеничной и ржаной муки. Потом просторный сарай, прозванный "ткацким" из-за двух, стоящих в углу станков иностранного происхождения, их с великим трудом привез из Франции отец. На станках никто никогда не ткал да и не мог бы, потому что в первый же месяц крестьяне растащили для своих нужд все съемные детали. Рядом с конюшней приземистый крепкий сарай-каретник. От каретника вниз уходила мощеная дорога, за воротами булыжник кончался, и дорога широким устьем вливалась в твердый песчаный тракт. Отделенная от каретника огородом с парниками стояла людская, а дальше сад и любимое место детства - небольшой сарайчик под соломенной крышей - псарня.

В золотые времена детства этот сарайчик казался самым оживленным и нужным местом в доме. Хозяева мызы любовно и пристально следили за сложным собачьим бытом. Три дворовых парня под присмотром егеря натаскивали легавых и гончих. В свои редкие и короткие наезды на мызу князь Оленев всей душой отдавался охоте - на волков ходил, зайцев травил, с ружьем гулял в поисках боровой дичи. Случалось такое счастье, что и Никиту он брал с собой на охоту.

После смерти жены князь забрал сына в Петербург. Утих на мызе охотничий азарт, и чистопородные легавые, гончие покинули барский холм - кого продали, кого подарили, оставшиеся собаки не получали нужного присмотра, и крестьянские дворняги как-то незаметно поменяли окрас, приобрели неожиданную легкость бега и сменили сторожевые инстинкты на охотничьи.

Но, оказывается, не совсем умерла жизнь в сарайчике. Прошлым летом всеми забытая сука Милка ощенилась десятью щенками, из которых семь выжили и превратились в свору веселых и бестолковых псов.

Старый егерь давно оставил земную юдоль, и заступивший на его место, унылый толстый малый, усвоивший из своих обязанностей только привилегии, которые давало звание егеря, стоял теперь перед барином и с некой душевной натугой и виноватостью в голосе рассыпал бисер слышанных когда-то охотничьих терминов. Веселые псы, не понимая, что речь идет об, их великих достоинствах, как-то: умении держать стойку и находить дичь, залихватски лаяли, прыгали, аки бесы, норовя схватить Алешу за соблазнительно блестевшие в чулках икры. Больше всех старался ярко-рыжий поджарый кобель, носивший гордую кличку Оттон.

- Никита, они меня сожрут. - Алеша поднял палку и отступил к стене псарни.

- Не, барин, они смирные. Сеттера не кусаются. А зубьями щелкают, стать, от избытка жизни. Кыш, янычары! - прикрикнул егерь на собак.

- Утром на рябчиков пойдем, - строго сказал Никита, - или на тетеревов.

- А где их взять-то, рябчиков? Нету их у нас. И тетеревов тоже нету.

- Куда ж они подевались?

- А шут их разберет. Повымерли, - задумчиво сказал егерь. - Ничего у нас нету, ни зайцев, ни лис. Все повымерли...

Какой-то новый звук отвлек веселых псов от заманчивой перспективы покусать барские ноги. Они вдруг замерли, каждый подобрал в стойке лапу, а потом все, как по команде, с брехливым, дворняжьим лаем бросились через огород вниз к тракту.

Вскоре по булыжникам загрохотали колеса. Собачья стая загнала карету на задний двор и, решив, что выполнила свою кровную обязанность, разбойно взвизгнула и скрылась в кустах.

Бледное лицо Гаврилы мелькнуло в открытом окне дома, и в тот же миг ставни захлопнулись.

- Не иначе как гайдуки от княгини Черкасской, - со смехом сказал Никита, - или от боярыни Северьяловой. Пошли встречать.

Зря Гаврила прятался от нового гостя. Навстречу друзьям бежал Саша Белов и, размахивая шляпой с красивыми перьями, весело кричал:

- Привет гардемари-инам! Ну и напугали вы меня, братцы! Я ведь, братцы, подумал, что вы от Котова сбежали.

- Котов - это старая шутка! Придумай что-нибудь поновее! - весело воскликнул Алеша и осекся, увидев, как посерьезнело лицо Никиты.

- Так вот... - начал Саша, когда они вошли в дом, и подробно рассказал друзьям о событиях последней недели.

Алексей слушал, полуоткрыв рот, онемев и окаменев, и только сложная игра лицевых мускулов выдавала его душевное состояние. Когда Саша рассказывал про Зотова, Алеша залился румянцем и нахмурился, стараясь скрыть смущение, Саша говорил - "Черкасский", и на лице Алексея появлялась маска пугливого недоумения, когда он слышал "Котов", то сразу мрачнел, а рука сама упиралась в бедро в поисках шпаги.

- Ну и новости ты принес, - покачал головой Никита. - Это что ж получается? Котов охотится за Алешкой, Черкасский - единственный человек, который может что-то сообщить про Зотова, а Черкасский и Котов чуть ли не друзья. Иначе почему они одной ниточкой повязаны, как ты говоришь?

- А, может, они чуть ли не враги? - задумчиво вставил Алеша.

- Враги они или друзья, это мы узнаем, - деловито сказал Саша.

- Послушай, а что за человек Черкасский? - спросил друга Никита. - У нас эту фамилию третьего дня под окнами на все лады склоняли. Любительница румян...

- А имя? - так и подпрыгнул Белов.

- Не помню. Га-а-врила!

Камердинер вошел боком в горницу. От его былого петербургского лоску не осталось и следа. Он был одет в мятую рубаху, крестьянские порты и рыжие скособоченные валенки.

- И не жарко? - насмешливо спросил Саша, пялясь на Гавриловы ноги.

Камердинер высокомерно кхекнул и скосил глаза в угол.

- Он здесь в подвале прячется, - пояснил Алеша, с сочувствием глядя на потерпевшего фиаско алхимика.

- Гаврила, где живет княгиня Черкасская?

- На Фонтанной, недалеко от Синего моста. Я сам к ним заходил.

- Как же ты туда попал?

Гаврила с достоинством подбоченился, отставил ногу и отвернулся важно, мол, с каких это пор вы, Никита Григорьевич, стали интересоваться моими делами.

- Я с их служанкой знаком, с карлицей Прошкой. - Камердинер картинно изогнул лохматую бровь. - А с карлицей княгини Черкасской меня познакомила горничная госпожи Рейгель или нет... вру, госпожа Рейгель потом, с Прошкой меня познакомила мамзель графов Урюпиных, а с мамзелью еще в Москве меня познакомила пекарская дочь. Знаете пекарню, что на Никольской у Богоявленского монастыря за Ветошными рядами? А с дочерью пекаря...

- Гаврила, ты ловелас, - перебил его Никита, с изумлением вглядываясь в камердинера. - Ты бабник...

- Химик я, - отозвался Гаврила с достоинством.

- А госпожа Рейгель?.. - спросил Саша. - Вера Дмитриевна?

- Она самая. На Васильевском обретаются. Сейчас нездоровы. Саша меж тем быстро листал отцовскую книжку.

- Нашел! Местожительство госпожи Рейгель... надо будет к ней наведаться... А вот и княгиня Аглая Назаровна Черкасская. Она?

- Она, - подтвердил Гаврила и спросил с интересом: - Что это у вас, Александр Федорович, за книжечка? Позвольте полюбопытствовать.

- Саш, дай ему книгу. Иди, Гаврила. Нам поговорить надо... Что будем делать, сэры?

Друзья придвинулись друг к другу, сели в кружок, нагнули головы и, таинственно поблескивая глазами, уставились в пол. "Ну? “ - “Что - ну? “ - “Я не знаю... “ - “Надо найти Котова". - "Легко сказать... " - "Надо найти Котова и вызвать его на дуэль". - "Один раз уже вызывали. С негодяями не дерутся на дуэли! ""Именно с негодяями и дерутся. И убивают". - "Тогда я вызову Котова. У Алеши и так достаточно неприятностей". - "Бумаги бы вернуть Бестужеву. Он защитит нас от Котова". - "Но как нам попасть к Бестужеву, скажи на милость? От отца никаких вестей". - "Я попробую через Друбарева".

Алеша сидел молча, кусал губы и, наконец, сказал, положив руки на колени друзей.

- Я знаю, что надо делать. У нас есть замечательная возможность проникнуть в дом Черкасского. Гаврила с помощником пойдет туда лечить физиономию Аглаи Назаровны.

- Прекрасно! - воскликнул Саша. - С Гаврилой пойду я.

- Тебе нельзя, - покачал головой Алеша. - Над тобой висит Лесток.

- Тогда пойду я, - улыбнулся Никита. - Мы с Гаврилой отлично сработались. Я знаю по-латыни названия всех его компонентов.

- Тебе нельзя, - твердо сказал Алеша. - Княгиня может случайно узнать, что ты князь Оленев. В этом городе у вас есть общие знакомые. С Гаврилой пойду я.

- Ты безумец! - воскликнули Саша и Никита хором. - В этом доме ты можешь встретить Котова. Ты и опомниться не успеешь, как на тебя напишут новый донос и ты арестован!

Алексей подождал, пока друзья выкрикнут самые страшные свои предположения, улыбнулся смущенно, потрогал пробивающиеся усы.

- В доме князя я могу напасть на след Зотова. Софья ждет от меня письма. С Гаврилой пойду я.

И друзья уступили.

Ночь залила долину меж холмов теплым туманом, и потонули в ней кудрявые берега речки, и стога на пойменном лугу, и убегающий к горизонту проезжий тракт. Отзвонили колокола на розовой колокольне, стих шум в крестьянских избах. С гиканьем прогнали лошадей в ночное дворовые ребятишки, и снова все смолкло.

Спит мыза... Никита видит во сне Сорбонну. Она странная, ни на что не похожая: три храма на высоких холмах. "Ты доволен? " - спрашивает отец. - "Да", - шепчет Никита. И уже не храмы, а три бревенчатых избы стоят на холмах. Он силится понять - почему, и душу его охватывает восторг. Он жаждет жертвы во имя какой-то великой цели, он желает счастья всем ценой своих мук, а Сорбонна - это его счастье, его мука...

- Софья, - шепчет в подушку Алексей. - Софья Имя пьянит, блаженно тяжелеет голова, глаза горячи от слез. И вот уже маменькина усадьба явилась его взору. Рогатый месяц запутался в ветвях черемухи, и в приглушенном его свете легкая фигурка сбежала с крыльца. А когда лунный серп обрел свободу и, перепачканный соком ягод, вырвался на чистое небо, Софья лежала рядом, и губы ее были терпкими, как черемуха, и сено пахло покоем.

Только Саша не мог уснуть. Жарко, душно, мыши пищат... "Надо подумать, сэры! Это безумие - отпустить Алексея в дом Черкасского. Это просто глупость. Но разве я уступил бы кому-нибудь право бороться за Анастасию? Помолчи, братец... Анастасия уехала с французом. Ему ты ее уступил... Но скажи она только слово, и... убил бы француза, убил бы Бергера... Хорошо воевать, лежа на подушке... "

Саша вышел во двор. Маленькое окно "ткацкого сарая" слабо светилось. Кто сей полуночник? Слабый свет посылала лучина, воткнутая в паз ткацкого станка. На полу сидел Гаврила и, постукивая от нетерпения валенком, старательно переписывал книгу Сашиного родителя. Зачем она ему?

Саше было невдомек, что в эти минуты камердинер переживал величайший душевный подъем. Мать честная, сколько адресов! И уже население всей необъятной России видел он своими клиентами, которым почтой можно будет переправлять и румяна, и серу для париков, и лекарства всякие...

"А, может, и мне переписать бестужевские письма? - пришла Саше в голову шальная мысль. - В самом деле, мы даже ни разу не заглянули в пакет. Никита говорит, что это гнусность - читать чужие письма... Может, оно и гнусно, но не с такими людьми, как Лесток. И потом... если б Бестужев захотел, то мог бы помочь Анастасии... " Короткий лай Оттона взметнулся над огородами, ему сразу помог другой собачий голос, звонкий и нетерпеливый, и вот уже вся стая сеттеров, забыв повадки родни, метнулась с холма вниз в травле заблудившегося зайца.

- В путь, гардемарины! Нас ждут великие дела! - крикнул, выйдя на крыльцо, Никита.

- В путь! - отозвался Саша.

- Великие дела, - пробормотал Алексей, с трудом просыпаясь, и тут же вскочил с лавки, вспомнив, что с этой минуты он не школяр навигацкой школы и будущий гардемарин, а скромный помощник парфюмера и лекаря: - Никита, вели закладывать карету!

Но отправиться в Петербург немедленно друзьям помешало отсутствие Гаврилы. На все расспросы дворня отвечала, что камердинер с большой сумой и посохом ушел с мызы ранним утром.

- Проморгали алхимика. Может, он странствовать пошел?

- Нет. Пешком он странствовать не любит, - утешил друзей Никита. - Я думаю, он отправился на сбор местных компонентов, то есть трав.

- А вдруг Гаврила не согласится идти к Черкасской? - с опаской спросил Алеша, удивляясь, что столь простая мысль не приходила ему в голову.

- Что значит - не согласится? - удивился Саша. - Пусть Никита его заставит. Он князь или не князь?

- Я князь, - согласился Никита. - Но Гаврилу не так просто заставить. И потом, он очень боится Черкасской...

Гаврила явился только к полудню. Прошел в ткацкий сарай, расчистил от хлама большой, грубо сколоченный стол и начал неторопливо опорожнять холщовую суму.

В его лишенных суеты движениях, в осторожности и даже скрытой ласке, с которой он выкладывал на стол сухие травы и очищенные от земли корневища, была такая значимость, что друзья, собиравшиеся обрушить на голову Гаврилы весь свой гнев, нерешительно топтались рядом и молча, с некоторой ошеломленностью смотрели на приобретенные Гаврилой богатства. Как-то получалось, что они: три смелых молодых человека, готовых к осуществлению грандиозных замыслов, вдруг потускнели рядом с камердинером, который не мучился все утро от безделья, не убивал время, а занимался полезной работой и теперь был глубоко уверен в уважении к себе и к своему делу.

- Что это? - Алексей ткнул пальцем в аккуратно подрезанные желтоватые корни.

- Черемица, - ласково сообщил Гаврила.

- А зачем она - черемица?

- Настойку делать. Ломоту в костях излечивает, от чесотки помогает, если мазать. Внутрь не принимать. Оч-чень ядовита.

- А здесь какие-нибудь травы, чтоб чирьи с лица удалить есть? - спросил Саша, как всегда смотря в существо вопроса.

- А как же! Есть. Вот... - Пальцы Гаврилы легко встряхнули коробочку семян. - Белена. Настойку делать... маслица подсолнечного или конопляного влить - и готово. Мажь... Только вы ее, Александр Федорович, руками не трогайте, оч-чень ядовита.

Алексей явно входил в роль и, уже чувствуя себя помощником Гаврилы и желая приобщиться к сложной науке врачевания, уверенно сказал:

- Это дурман. Помогает при воспалении глаз.

- А как же, - согласился Гаврила, - при падучей, при кашле...

- Ядовита?

- Оч-чень! - с восторгом отозвался камердинер.

- Ты что одних ядов набрал? - обрушился на Гаврилу Никита. - Уж не травить ли кого собрался?

Тот хмуро глянул на барина и кхекнул. Перевести этот взгляд и звук можно было однозначно: "Если надо, то и отравим. Нам, химикам, все по плечу!"

Друзья переглянулись. Как начинать разговор о главном?

- Гаврила, - начал Никита строгим голосом. - Ты сегодня поедешь к Аглае Назаровне Черкасской. Лечить ее будешь. Понял?

- Что же вы, Никита Григорьевич? То спасаете от верной гибели, то режете без ножа, - спокойно сказал Гаврила, не секунды не веря, что такое дикое предложение можно высказать всерьез, и продолжая сортировать растения.

- Да не трусь! Там тебе только рады будут. И денег кучу заработаешь.

Упоминание о деньгах насторожило Гаврилу, он понял, что барин не шутит.

- Всех денег не заработаешь, - сказал он с испугом. - Хоть вяжите, не пойду. Лучше дома погибать.

- Гаврила, нам очень нужна твоя помощь, - мягко сказал Алексей. - Нам очень нужно попасть в дом Черкасских, а без тебя мы не сможем этого сделать.

- Зачем это вам в этот дом?

- Мы тебе расскажем.

Сам того не ведая, Алексей нашел правильный тон в разговоре, и когда Гаврила понял, что страшный визит в дом Черкасских неотвратим и что он пойдет туда не один, то перестал причитать и охать.

- Будь по-вашему, - сказал он с таким видом, словно шел для любимого барина на Голгофу.

-17-

Гавриле не надо было долго объяснять, кто он и зачем пожаловал. Как только он назвал себя лакею, его сразу схватили с двух сторон под руки и поволокли по длинной анфиладе комнат. Алексей еле поспевал за бегущими гайдуками. Маленькая заминка у высокой двери, и Гаврила уже стоит на коленях перед крытым ковром возвышением, увенчанным креслом и восседающей на нем роскошной барыней.

- Встань! - раздался сверху зычный крик и сразу заполнил собой всю комнату, словно не из женской гортани выходил этот голос, а сам Зевс-вседержитель гаркнул под небесными сводами на провинившихся смертных. Но дальнейшие фразы утратили грозную торжественность первого окрика. Ругань, настолько цветистая и смелая, что могла бы украсить любого забулдыгу и пирата, но никак не трон, на котором восседала велеречивая княгиня, полилась на Гаврилу сплошным мутным потоком. Потом тяжелый вздох, минутная пауза, и голос опять обрел царское спокойствие.

- Мне уже лучше. Помогла твоя мазь. Почему сразу не приехал?

- Узнав о великой беде вашего сиятельства, - голос Гаврилы слегка дрожал, но держался он с полным достоинством, - я с помощником, - небрежный кивок в сторону оробевшего Алеши, - сразу же пошел в лоно лесов, дабы собрать нужные для лечения противоядия. - И он выразительно встряхнул в руке холщовую сумку. - Теперь я приехал, дабы находиться в доме неотлучно до полного выздоровления вашего сиятельства. - И Гаврила осмелился взглянуть на княгиню Черкасскую.

На него в упор смотрели отекшими веками блестящие темные глаза. Лицо, обычно худое и смуглое, а теперь одутловатое и болезненно красное, напоминало маскарадную маску. На иссиня-черных взбитых волосах топорщился кружевной чепец.

Худой фигуре было очень просторно не только в кресле, но и в самом золототканом, жестком, сильно декольтированном платье.

На ступеньках у барских ног сидела карлица с иссохшим телом, маленькими ручками и огромной, казавшейся еще больше из-за кудрявого рыжего парика, головой. Лицо карлицы было тоже отечным и язвенным - видно, зловредные румяна коснулись и ее морщинистых щек.

- И меня, батюшка, полечи, - сказала карлица, притворно шепелявя, и стрельнула в Гаврилу озорными синими глазами.

Княгиня дернула ее за рыжие кудри, и та рассмеялась весело.

Гаврила не обратил внимания на игривые слова карлицы, он был весь сосредоточен на что-то злобно бормочущей княгине. "Я тебе поору, бесстыдница, - думал он, твердо выдерживая горящий, с сумасшедшинкой взгляд. - Ты-то мне никак не нужна, а я - спасение твое. Ишь как личность-то покорежило! " Страх совсем пропал, будто его и не было. Гаврила встал на ноги и спокойно, по-домашнему, сказал:

- Спускайтесь вниз, ваше сиятельство. Лечиться будем. Вам лечь надо, а платьице это златотканое - снять. Тяжел наряд, когда покой нужен.

- Мне платьице снять? - захихикала карлица.

- Цыц! Тебя и так вылечим, - злым шепотом сказал Алексей. Карлица еще звонче захохотала.

- Какой же ты пригоженький!

- Помолчи, старая...

Но, видно, не обидное для себя, а что-то доброе услыхала синеглазая карлица в отрывистых этих словах, потому что перестала гугнить и хихикать, а подперла щеку маленьким кулачком и затихла, грустно глядя на Алексея.

- Пойдемте в спаленку, ваше сиятельство, - продолжал давать распоряжения Гаврила. - Да пусть принесут туда горячей и холодной воды.

Мосластая рука княгини цепко схватила колокольчик, зазвонила.

- Ванька, Санька, Шурка, Варька...

Вокруг трона столпилась дворня, появились обитые бархатом носилки. На них с величайшими предосторожностями, невообразимым гвалтом и даже потасовками между старухами-приживалками усадили княгиню и торжественно, словно царицу Египетскую, повлекли из комнаты.

- Почему их сиятельство на носилках несут? - спросил Алексей шепотом карлицу.

- Ножки у нее не ходят, - ответила та серьезно и печально. Пока княгиню раздевали, укладывали на огромную кровать, Алексей стоял подле карлицы и обдумывал, как бы половчее спросить про князя. Аглая Назаровна ругалась, стонала, приживалки вопили на все лады, горничная разбила кувшин с водой, облила барский подол, за что тут же была награждена пощечиной. Ни секунды не медля, горничная передала этот подарок сенной девке, та вручила пощечину казачку...

"Вот дурной дом", - подумал Алексей и тихонько тронул карлицу за плечо.

- А почему у их сиятельства ножки больные?

- Отнялись, - с готовностью объяснила карлица. - Когда батюшку-князя десять лет назад подвели под розыск, с нами и приключилась эта беда. Наша барыня отчаянная, - продолжала она, словно гордясь парализованными ногами хозяйки. - Батюшку-князя посадили в арестантскую карету, а она, горлица, под ту карету и бросилась, чтоб остановить лошадей. Колеса по их ножкам и проехали. Очень она батюшку-князя любила.

- А где сейчас князь Черкасский? - поспешно, забыв о всякой предосторожности, спросил Алексей, испугавшись этого "любила" произнесенного в прошедшем времени.

- На своей половине, где ж ему быть, - ответила карлица, с любопытством глянув на юношу. - Только ты, милок, лишних вопросов не задавай. У нас этого не любят.

Княгиня, наконец, улеглась, затихла, передохнула от крика и наполнила легкие новой порцией воздуха.

- Прошка!

Карлица метнулась к изголовью. Гаврила кончил выгружать на стол банки, пузырьки и травы, потом оглянулся на помощника:

- Ну, Алексей Иванович, - встретив укоризненный Алешин взгляд, он встряхнулся испуганно, - Алексашка! - Приступим... - и засучил рукава.

-18-

- Лукьян Петрович! Сашенька воротился, живой! Радость Друбарева и Марфы не поддается никакому описанию. Сашу обнимали, орошали слезами, робко упрекали в безответственности, а потом, ничего не объясняя, втолкнули в белую Марфину светлицу и плотно притворили двери.

На лежанке сидела молодая особа в русском платье: повойнике, зеленой епанче, и испуганно таращилась на Сашу, не произнося ни слова.

- Не узнаете, что ли? - пролепетала она наконец. - Я Лиза, камеристка Анастасии Павловны.

- Быть не может... - Саша дрогнувшей рукой пододвинул стул, сел, не спуская глаз с камеристки. - Ну?..

Лиза тотчас заплакала, но уже без горя, а больше по привычке.

- Уж как я к вам добиралась-то... Ужас, ужас! Заболела в дороге, в беспамятство впала. Люди помогли! А теперь кто я? Беглая!

Саша, не вникая в смысл этих воплей уже потому, что в них не было имени Анастасии, схватил Лизу за плечо и стал трясти ее, приговаривая:

- Барышня твоя жива? Да перестань реветь! Анастасия жива?

- Они мне вольную хотели дать, да где уж... - твердила Лиза. - А чья я теперь?

Потом она словно опомнилась, выпростала плечо из Сашиной руки.

- Да живы они. Что им сделается-то? Отвернитесь... Она распахнула епанчу, запустила пальцы за лиф и вытащила мелко сложенную записку.

- Вот.

"Голубчик мой, Саша! Не хотела навлекать на тебя беду, да, видно, судьба моя такова - нести близким моим печаль. А ты - близкий, верь слову. Встречу нашу на болотах никогда не забуду. Но знай, тебе угрожает страшная опасность, какая - у Лизы спроси. Береги себя, а то некому будет по мне в России плакать. А в католички не пойду. Буду жить в вере истинной, а там... что Господь даст. А".

Он прочитал все одним взглядом, половины не понял, буквы прыгали по бумаге, словно рысью скакали, перо продырявило бумагу и рассыпало бисер клякс. Стремительное письмо, на одном вздохе писано. Одно ясно - не пойдет она за Брильи. Грусти, француз! Саша перевел дух, поцеловал записку и принялся теперь уже внимательно разбирать фантастический Анастасьин почерк.

- Где это писано?

Лиза вполне оправилась и даже удовольствие стала находить в своем положении. Уж, наверное, этот молодой красивый человек сможет как-то определить ее судьбу.

- Писано это в трактире... то есть в гостинице на границе, - сказала она степенно. - Утром я причесываю барышню...

- Где сейчас Анастасия?

- Далеко. Наверное, в самом Париже. Француз-то вначале воротиться хотел. Назад! В Петербург! Бесчестье! Ровно сбесился, ногами топал. Я барышню причесываю...

- Что ты заладила... причесываю... Ты дело говори! Лиза поджала губы и невозмутимо продолжала:

- Утром я причесываю барышню, а он ворвался. Бледный, без парика, в одной руке камзол, а в другой страницы, из книги вырванные. Анастасия Павловна вроде бы удивились, но спокойно так спрашивают: "Сережа, ты ошалел? " А француз камзол ей под ноги бросил, а сам читает страницы: "Что это? Во имя всевышнего... Золу видеть - болеть от простуды! Зонтик потерять - обманутые надежды! " Анастасия Павловна страницы из его рук вынули и читают: "Зрачок видеть - попасть впросак". Сережа, по-моему, это сонник".

Несмотря на драматизм ситуации Саша принялся истерически хохотать, представленная Лизой картина встала перед глазами, как живая. Девушка тоже хихикнула, уважая Сашино состояние.

- Француз кричит: "Я этого дела Лес... Лек... Лестоку не прощу! Он украл бумаги, а взамен это подсунул! " А барышня с сомнением спрашивает: "Но откуда Лесток взял сонник? " А Брильи: "Бумаги похитили в охотничьем особняке. А похититель - последний русский, вот кто! Он - лестокова ищейка. Мы едем в Петербург! " А барышня как ножкой топнут: "А меня куда? Лестоку? В обмен на бумаги, которые ты вез? " Потом у них истерика, француз ножки им целовал...

- И она позволила? - ревниво воскликнул Саша.

- Мы француза выгнали, - с кокетливым смешком продолжала Лиза, - сами сели письмо писать. На словах барышня велели сказать, что еще угрожает опасность тому юноше, что в театре у Анны Гавриловны лицедействовал.

- До этого юноши Лесток не доберется. - Саша спрятал записку на груди и сразу стал озабоченным: - Вот что... Здесь тебе оставаться нельзя. Я должен нанести визит одной даме. Пойдешь со мной. Ты знаешь госпожу Рейгель?

- Веру Дмитриевну?

- У нее тебе будет спокойнее, а там что-нибудь придумаем. Оденься только поприличнее. Уж больно наряд-то тебе велик.

Саша прошел в кабинет Друбарева. Старик поднялся к нему навстречу, ожидая объяснений, но вместо этого услышал деловым тоном произнесенную фразу:

- Посоветуйте, как я могу похлопотать аудиенцию у вице-канцлера Бестужева?

И тут Саша увидел, что выражение "глаза полезли на лоб" отнюдь не гипербола, потому что если глаза Лукьяна Петровича остались на месте (при этом они как-то уменьшились и потемнели), то очки сами собой подпрыгнули и уместились на высоком морщинистом лбу их владельца.

- Да зачем тебе, прыткий юноша, вице-канцлер? С какими такими вопросами ты предстанешь перед их милостью?

- В этом свидании вице-канцлер заинтересован не меньше меня, поверьте. Замятин мог бы помочь? Лукьян Петрович, батюшка, я вам вручаю судьбу мою.

Услышав "батюшка", Друбарев сморщился и полез в карман за платком. Он долго кашлял, сморкался, очки сползли на переносицу, но выражение оглушенности так и осталось на лице доброго старика.

- Драгуны ведь с обыском приходили, Сашенька. Кричали: "Арест! " Потом еще наведывался Лядащев-господин. Вот ведь дал господь фамилию!

- Не могу я от вас съехать, - сказал Саша удрученно. - Я подписку давал.

- Во-она... съехать! И думать забудь! Я побеседую с Замятиным. Однако ж никакого обнадеживания дать не могу...

Саша низко поклонился и поцеловал пухлую, усеянную коричневыми крапинками руку Друбарева. Первый шаг сделан. Может, и не шаг еще, а только нога занесена для этого шага. Но коли занесена, так и опустится, сделал один шаг, сделаешь и другой. Так и дойдешь до светлых чертогов вице-канцлера.

А пока в другие чертоги к милейшей госпоже Рейгель. В целях конспирации Саша шел порознь с Лизой, бедная камеристка бежала по другой стороне улицы, очень боясь потерять резвого гардемарина в толпе.

Саша был принят сразу и весьма милостиво. Здоровьем ли госпожа Рейгель была крепче или меньше холила щеки косметикой, но Гавриловы румяна произвели на ее лице куда меньше разрушений, чем на ланитах княгини Черкасской.

Разговор Саша начал с просьбы приютить до лучших времен эту милую девицу. Да, да... вы правы, это камеристка Анастасии Ягужинской, которая бежала в Париж, но не захотела навязывать чужую страну этой милой девушке. Пытаясь объяснить, почему именно он, Белов, привел девицу к Вере Дмитриевне, Саша напустил такого туману, так часто повторял слова "роковая случайность" и "государственная тайна", что бедная вдова совершенно смешалась и только кивала.

- Пройдет время, и я смогу все объяснить вам, - веско закончил Саша, - а пока я связан подпиской о неразглашении. Храните и вы эту тайну.

Вера Дмитриевна дала самые твердые обещания. Лизу увели во внутренние покои, и разговор потек по менее извилистому руслу. Теперь Саша играл роль светского человека и пел панегирик Гавриле.

- Так вы знали этого парфюмера еще в Москве? Бог мой, как тесен мир...

- Вдова все еще не могла прийти в себя от первой новости и поэтому лепетала как-то невпопад. - Но я очень рада, что он хороший лекарь. Меня огорчила не столько болезнь, - она осторожно потрогала щеки, - сколько невозможность исполнить просьбу милейшего графа Никодима Никодимыча. Помните, вы встретили его в моем доме? Он послал своему племяннику посылку и письмо.

- Василию Федоровичу? - воскликнул Саша с восторгом. - Я ведь был ему рекомендован. Если болезнь мешает вам принять господина Лядащева, я охотно доставлю ему все, что вы пожелаете, - истово протараторил Саша и запоздало подумал: "Болван, что говоришь-то? Вот уж ни к чему сейчас встречаться с Лядащевым".

Но Вера Дмитриевна решительно отклонила предложение Саши, сказав, что ей необходимо самой увидеть господина Лядащева, что это непременная просьба графа, и галантно принялась вытягивать из юноши сведения касательно петербургского племянника.

- Умен! - упоенно кричал Саша. - Красив! Смел! Проницательный молодой человек скоро понял, что неспроста госпожа Рейгель так интересуется его знакомцем. "А не жужжат ли в этой комнате амуровы стрелы? - подумал он, наблюдая легкое смущение и томность, окрасившие поведение вдовы. Наметки мыслей, предтечи будущих размышлений, вихрем пронеслись в голове:

"Может быть, мне суждено быть сватом? Зачем?.. А вдруг пригодится? "

Голос Саши приобрел бархатистость и вкрадчивость.

- А как Василий Федорович обходителен... как добр. Каждому готов прийти на помощь.

- Вот как? - Вера Дмитриевна кокетливо улыбнулась и прикрыла рот веером. - А какой у него чин?

- Он поручик, сударыня. Поручик гвардии. Это самый замечательный поручик, которого я знал когда-либо. Он служит в Тайной канцелярии, - не задумываясь, выпалил Саша и тут же прикусил язык. Зачем он про канцелярию-то брякнул? Мог бы догадаться, что этот вид государственной службы не пользуется популярностью у невест.

Вдова как-то кисло, то ли недоверчиво, то ли испуганно, посмотрела на Сашу, лицо ее покраснело, и на нем явно обозначились следы недавней косметической хвори.

- Знаете, Александр Федорович, я, пожалуй, воспользуюсь вашим предложением. - Она встала, прошла в соседнюю комнату и вскоре вернулась с маленькой, туго спеленутой посылкой и письмом. - Передайте, пожалуйста, Василию Федоровичу вот это.

- О, сударыня! Нет! Он сам придет за посылкой. Я приведу его к вам, когда вы только пожелаете. Через три дня ваше лицо станет прекраснее прежнего. И ради бога, не забудьте наш уговор про Лизу. Разрешите откланяться.

Сашу словно ветром сдуло, только легкий сквозняк поколебал шторы на окнах и взвинтил газовый шарф на шее вдовы. Вера Дмитриевна задумчиво посмотрела на посылку, потом позвала горничную.

- Спрячьте куда-нибудь подальше... Знаешь, где служит этот Лядащев? В Тайной канцелярии.

- Оборони нас. Господь, - перекрестилась горничная. Именно это мудрое замечание помешало Вере Дмитриевне разнести по всему городу новость об Анастасии Ягужинской. Память о недавнем заговоре была еще слишком свежа. Страшно брать в дом камеристку заговорщицы, но ведь не гнать же ее на улицу. Приютить страждущего - дело божеское, и потом Лиза волосы укладывает как француз парикмахер, а тайну сохраним, будьте покойны.

Саша вышел из дому госпожи Рейгель в сияющем настроении. Все складывалось, как нельзя лучше. Спрятанная на груди записка от Анастасии была не мечтой, но реальностью! Правда, некоторое беспокойство доставляло воспоминание об обыске, который случился в доме Друбарева в его отсутствие. Но до бестужевских бумаг Лестоку не добраться, они спрятаны надежно, в тайнике за Шекспиром.

- Смотрите, - сказал Никита друзьям, пряча бумаги, - вынимаешь "Леди Макбет", нажимаешь вот эту дощечку... Об этом тайнике знают только отец и Гаврила.

Воспоминание о тайнике подсказало Саше здравую мысль, а почему бы ему не пожить какое-то время у Никиты? Мало ли какую гадость может придумать Лесток, вдруг за домом на Малой Морской учинена слежка? И не заходя домой, Саша пошел на Введенскую улицу.

Вечерело... Народу на улицах было мало, начал кропить теплый дождик. Завтра вечером они пойдут на свидание с Алексеем, и куда лучше просидеть весь день в библиотеке с книгой в руке, чем ждать драгун, вздрагивая от каждого крика за окном.

Саша уже подходил к дому Никиты, когда из-за угла выскочила чья-то стремительная карета. Сторонясь ее, он прижался к стене, оглянулся и увидел Лядащева. Тот стоял чуть поодаль на другой стороне улицы и, как показалось Саше, внимательно смотрел в его сторону. Это продолжалось всего мгновение, когда карета промчалась мимо, под деревьями уже никого не было. "А может, это и не Лядащев был? Темно ведь... А хоть бы и Лядащев... Что в этом? " - уговаривал себя Саша, но какое-то неприятное чувство бередило душу. Почему ему всюду мерещится Лядащев?

Сегодня утром, когда, ссадив Алешу и Гаврилу на задах усадьбы Черкасского, они с Никитой ехали в карете к Синему мосту, ему тоже померещился Лядащев. Правда, он видел его со спины, а мало ли в Петербурге рыжих париков да коричневых кафтанов с золотыми позументами?

-19-

В первоначальном, прикидочном варианте время свидания было назначено на двенадцать часов. Полночь как бы символизировала единоборство Алеши со всякой нечистью, открывающей в этот час вежды свои. Но после детальной разработки всего плана уговорились встретиться в девять, подчеркивая этим менее романтический, но более деловой характер операции. Для свидания выбрали дальний уголок парка, там, где чугунная ограда сбегала прямо в воды Фонтанной речки. Место было глухое, болотистое, непроходимый кустарник тонул в зарослях дудника и крапивы. Трудно было сыскать более таинственное и неудобное место для встречи.

Пароль, произнесенный срывающимся от волнения голосом:

- Жизнь Родине...

- Честь никому, - прокричали в ответ Никита и Саша.

- Тише вы. - Алеша просунул через решетку руку для пожатия.

- Как там Гаврила? Его не били?

- Только нам забот про Гаврилу справляться? - проворчал Саша.

Встреча была короткой. Нет, Гаврилу не тронули, он вообще сейчас первый человек на половине княгини. Дом, сэры, странный, проще говоря - дурной. Все криком, боем, руганью... Вся усадьба поделена невидимой чертой на две части. У князя свои прислуга, кухня, кареты, конюшня. Дворня княгини носит одежду белого цвета, у князя все одеты в синее. Белые и синие не то, чтобы враждуют, но не общаются. Нет, Котова он не видел. Отлучиться на свидание было крайне трудно, потому что все друг за другом следят. Все, сэры, пока... могут хватиться. Встретимся послезавтра в это же время...

И Алеша скрылся за деревьями.

- Никита, - сказал Саша другу после ужина. - Я хочу прочитать бестужевские бумаги. Ты не составишь мне компанию?

- Нет. Я предпочитаю черпать знания из книг, а не из личной переписки вице-канцлера. Не обижайся. Я все равно ничего не пойму в этих бумагах. Да мне и неинтересно.

- Как знаешь, - согласился Саша.

Бронзовый арап поднял правую руку, настороженно блеснул кофейно-желтыми глазами, бронзовая собака встала на задние лапы, готовая нарушить тишину библиотеки громким лаем - часы били двенадцать. "Леди Макбет", прошуршав переплетом, послушно вылезла из своего гнезда, и неутомимый рыцарь интриги принялся за дело. Сверток писем приятно тяжелил руку. Александр с трепетом развязал ленту.

Перлюстрация писем... В этом нет ничего постыдного! На изучении чужой переписки держится великая наука - дипломатия. Глаза обшаривают бумаги пока торопливо, бессистемно. Письмо на немецком языке, на французском, цифры, счета, долговая расписка английскому двору. А вот письмо на русском языке... Бог мой, что это?

Полночь - роковое время. Видно, и впрямь вылезает из всех щелей нечистая и носится в воздухе, заигрывая с бодрствующими людьми. На твердой, как пергамент, бумаге Александр с удивлением и благоговением перед великим божеством - СЛУЧАЕМ, прочитал знакомую фамилию, снабженную, чтобы не могло выйти путаницы, именем и отчеством, и подтвержденную должностью - Смоленский губернатор. Внизу бумаги стояла дата-ноябрь 1733 года и подпись. Буква "Ч" была написана уверенно, с крутым нажимом, также явственно были очерчены первые буквы, а потом рука словно притомилась, перо вильнуло вверх-вниз и, совсем обессилев, кончилось безвольной загогулиной. Сомнений не было - в руках у Александра было собственноручное письмо князя Черкасского к герцогу Голштинскому.

Александр пытался сосредоточиться, но никак не мог прочитать все послание целиком, глаза выхватывали только отдельные фразы.

"... На Руси нет места честному человеку... пропадаем все... вся смоленская шляхта присягает сыну Вашему Петру, а Елизавете Петровне регентшей при нем сподручно быть... "

На обороте бумаги четким острым почерком было написано:

"Красный-Милашевич, бывший камер-паж Макленбургской герцогини Екатерины Иоанновны, преступные действия губернатора смоленского Черкасского подтверждает". И подпись г-н Алексей Бестужев.

Неясный шорох заставил Александра прикрыть письмо рукой и испуганно оглядеться. Окна библиотеки смотрели в сад, круглый месяц с радужным венчиком выбелил листву, тени от деревьев были черны и четки - никаких следов злоумышленников.

Что-то мягкое коснулось ноги. Черт побери! - Черный кот неслышно вытек из-под стола, мягко подпрыгнул и уселся на подоконник, обернув лапы хвостом.

- А, это ты? Знаешь, приятель, десять лет назад наш вице-канцлер помешал Елизавете Петровне взойти на трон русский, - сказал Александр и прикрыл рот ладонью. Кот сидел неподвижно, вперив в Александра зеленые, светящиеся глаза.

- Шел бы ты отсюда, приятель. Я не хочу оскорбить тебя гнусным подозрением... Вряд ли ты шпион Тайной канцелярии, но мои откровения не для твоих ушей. Топай, топай...

Александр растворил окно, и кот, вняв доброму совету, спрыгнул на заштрихованную тенями землю.

Вернувшись к столу, Александр уверенно макнул перо в чернила и приступил к составлению копий. Только под утро кончил он свой труд и, переписав все до буковки, вдруг усомнился в правильности своего поведения.

Все письма были серьезными уликами против Бестужева. Выходило, что вице-канцлер обманщик, вероотступник, взяточник и... много всего такого, чего лучше бы не знать скромному курсанту навигацкой школы. Александр понял, что бремя лишних знаний лишит его покоя на многие годы. За одну ночь пропала спасавшая его наивная уверенность в своей абсолютной правоте. Теперь он не сможет без, боязненно смотреть в глаза и не удивится, если его арестуют - есть за что...

Александр почувствовал себя приобщенным к некой тайной клике, члены которой по виду респектабельные светские люди, а на самом деле - лихие пираты и разбойники. Излишнее любопытство, может быть, еще не сделало его членом этой шайки, но это - первый шаг, и занесена уже нога для другого шага, и недалек тот час, когда он выйдет на большую дорогу светских интриг, сжимая в руке нож.

-20-

- Ну, Алексей Иванович, - начал Гаврила мрачно, - работы нам здесь, как в холерном бараке. Не в барских прыщах дело. Здесь всех надо лечить от душевного смятения. Никита Григорьевич рассказывал, что есть такое место в Лондоне - Бедлам. Так мне думается, что этот дом тому Бедламу вполне может дать сто очков вперед.

Разговор происходил ночью, когда Алексей вернулся со свидания с друзьями.

- Не знаю никакого Бедлама, - сказал он, зевая. - Давай спать.

- Лучшее средство против истерик, бессонниц и судороги - корни валерьяны. Но валерьяна в их парке не растет, а растет в больших дозах пустырник, иначе - собачья крапива. Пустырник тоже отличное средство...

- Уймись, Гаврила. Поздно уже. Завтра поднимут ни свет ни заря.

- Спокойной ночи, Алексей Иванович.

Но не тут-то было... Далекий гвалт родился где-то в недрах второго этажа, набирая силу покатился по лестнице и закончился под их дверью звонким хоровым выкриком:

- Лекаря!

- По ночам спать надо, - пробовал сопротивляться Гаврила.

- Вот именно - спать, - разводили руками приживалки. - А у их сиятельства бессонница. Ведено лекарю находиться неотлучно.

Гаврила выругался, натянул рубаху и ощупью нашел "Салернский кодекс здоровья", чтением которого он развлекал княгиню. Как только дверь отворилась, в Гаврилу вцепились чьи-то руки, сразу поднялся невообразимый галдеж, который, постепенно затихая, двинулся назад к источнику своего зарождения.

Княгиня Аглая Назаровна была барыней очень больной, очень капризной, вздорной и отходчивой. Паралич ног сделал ее навсегда пленницей собственного дома, но кипучая энергия, которой обременила судьба ее бестелесную фигуру, нашла выход в своем обычном и чрезвычайно утомительном для домочадцев и прислуге способе познания большого мира.

Она решила создать в своем двухэтажном особняке, вернее в восточной его половине, некое микрогосударство. Приживалки, шутихи, плаксивый и вредный паж-юнец, забытая родней француженка в должности косметички, управляющий, он же дворецкий и обер-камергер, прислуга и дворня - пятьдесят человек мужчин и женщин - стали материалом для ее эксперимента. Жизнь в этом государстве виделась княгине полнокровной, ангельски доброй и сатанински злой, украшенной приключением и опасностью, верностью и предательством. Пусть подданные ее живут щедро и весело, а она, правительница, будет следить за каждым их шагом и, если надо, судить, наказывать и миловать во имя торжества справедливости и всеобщего счастья.

Аглая Назаровна умела подчинить людей своей воле, завести, закрутить, истовая страстность ее была заразительна. За несколько лет неустанной работы ей удалось создать такую сложную модель человеческих отношений, что без всякого урона для "торжества справедливости" можно было заменить белые одежды ее придворных (как правильно понял Гаврила) смирительными рубашками.

Склоки, интриги, раздоры... Бесконечные, какие-то ненатуральные драки, в которых куда активнее работали голосовые связки, чем мускулы рук и ног. То кто-то бился на заднем дворе кольями и... никаких телесных повреждений, то приживалка, камер-фрау, поспорила с шутихой, камер-фрейлиной из-за нарядов и обварили друг дружку кипятком - и никаких ожогов, то отравили дворецкого, а вот он - жив-здоров... Кухня враждовала с конюшней, шталмейстеры и подручные были готовы в любой момент идти врукопашную на лакеев. Щедрая и веселая была жизнь!

А княгиня судила и наказывала. Судилище происходило в большой горнице, прозванной "тронной залой". Сама того не ведая, Аглая Назаровна предвосхитила сложную систему судопроизводства будущего. По учиненному княгиней тестаменту опрашивались свидетели, был и обвинитель - верзила-паж, главный ябедник и фискал, роль адвоката, защитника правых и виновных, неизменно играла карлица Прошка, чуть ли не единственное в доме разумное, не опаленное барским исступлением существо.

Словно в отместку, что судьба обделила ее обычной женской долей, где счастье - муж, семья, дети, синеглазая карлица была насмешницей, охальницей и веселой хулиганкой, знала множество анекдотов, загадок и прибауток, которыми так и сыпала на забаву барыне, внося в нестройную картину суда еще большее оживление. Иногда суд, благодаря карлице, кончался всеобщим громоподобным хохотом, и только сама Прошка оставалась при этом невозмутимой.

На суде каждый имел право орать до одури, биться в истерике, падать в обморок. Гайдуки, игравшие роль полиции, не поддерживали даже видимости порядка. После того, как свидетели, истцы и обвиняемые окончательно теряли голос и глохли, Аглая Назаровна оглашала приговор, и хоть приговоры княгини не могли соперничать в мудрости с решениями царя Соломона, надо быть справедливым, она никогда не присуждала ни кнута, ни плетей, ни розог. Телесные наказания не были популярны в ее государстве.

Дворня вошла во вкус. Ничто так не жаждет справедливости, как неиспорченное демократией русское сердце!

Каждый - конюх, мальчик-казачок, девка-скотница - могли написать справедливый донос, открытый или анонимный. Только поголовная неграмотность подданных защитила шкафы Аглаи Назаровны от богатого кляузного архива. Да и то ненадолго. Сыскались писари, готовые за плату воссоздать на бумаге истинную картину событий или по желанию заказчика очернить и оболгать кого угодно. Наперекор здравому смыслу выявились феномены, которые во имя справедливости (а может, скаредность, сыграла здесь не последнюю роль - писари брали за донос сдельно, за каждую букву) выучились грамоте и строчили кляузы собственноручно.

Каждое утро Аглая Назаровна с Прошкой и фавориткой Августой Максимовной, толстой, глухой и ленивой старухой, разбирали многочисленную корреспонденцию, сортировали и не откладывали в папку до тех пор, пока в тронной зале не произойдет нелепая и страстная пародия на суд.

Иногда подданным справедливого государства становилось тесно в своих границах, и они пытались приобщить к правде "синих", как называла прислуга восточной половины дома прислугу западной его части, но вылазки на чужую территорию не имели успеха в сердце властительницы. По придворному этикету считалось зазорным не только вести перебранку с синими, но даже судачить о жизни на западной половине. Невидимая стена, воздвигнутая в доме, оберегала достоинство и независимость княгини.

Гаврила, спокойный, немногословный, уверенный в себе, сразу нашел свое место в доме.

- Тихо ты! - не уставал он повторять. - Хабэас тиби*, понял?

- Чего? - почтительно замирая, спрашивал придворный.

- А то, что неча глотку по-пустому рвать, - делал Гаврила вольный перевод латыни. - Замучили барыню, оглашенные...

Работы было невпроворот. У Аглаи Назаровны то озноб, то жар, то кашель начнет рвать легкие, то главная болезнь - жажда деятельности - доводит до судорог.

- Ваше сиятельство, оптимум мэдикамэнтум квиэс эст**, - увещевал Гаврила. - Манэ ат ноктэ! ***

Княгиню очаровывали, гипнотизировали непонятные слова, и она покорно ложилась в постель, но, как деревянный ванька-встанька, не могла долго удержать свое тело в горизонтальном положении.

Гаврила прибегнул к крайней мере - влил в хилое тело Аглаи Назаровны лошадиную дозу настойки пустырника и, дабы усилить действие лекарства, принялся без устали читать, словно отходную молитву, "Салернский кодекс здоровья".

Грудь очищает от флегмы трава, что зовется иссопом, Легким полезен иссоп, если он с медом отварен, И, говорят, что лицу доставляет он цвет превосходный. Черную желчь изгоняет с полей, с вином поглощенный, И застарелую, говорят, унимает подагру.

Аглая Назаровна слушала с радостным, просветленным лицом, но даже пустырник, даже мудрость Арнольда из Виллановы оказались бессильными против укоренившейся привычки - княгиня дня не могла прожить без скипетра и державы правосудия. Очередное судилище состоялось.

В тронной зале собралась вся дворня. Княгиня в кресле на возвышении, Прошка у ног, вокруг статские чины - приживалки, у стен воинские - гайдуки. Гаврила и Алексей стояли позади дворни, как почетные иностранные гости.

* Держи про себя (лат.).

** Наилучшее лекарство - покой (лат.).

*** Днем и ночью (лат.).

Паж, тщедушный и длинный, как выросший в тени подсолнух, вышел на середину залы и огласил очередной справедливый донос. Минутная тишина... потом общий гвалт. От стены отлепился высокий чернобровый гайдук и пал перед барыней на колени, заголосила девка в белом вышитом сарафане, из-за трона выбежала француженка и театральным жестом стащила с головы парик, явив миру куцую безволосую голову. Суть дела состояла в том, что француженка завела бурный роман с гайдуком, а невеста гайдука, не будь дура, повторила подвиг Далилы - обстригла сонную француженку наголо. Кто был истец, кто обвиняемый - непонятно. И невеста, и француженка, и гайдук завели нескончаемое жалобное трио, словно в опере, когда все поют страстно, никто никого не слушает и каждый прав.

- Да что же это? - причитал скорбно Гаврила. - Что они все воют? Валериану им надо пить, а не судиться. Еще цветы ландыша помогают, и цветы боярышника. Но самый золотой компонент - пустырник. А барыню-красавицу надо бромом накачать. Крепка...

Тем временем карлица Прошка начала свою адвокатную деятельность и, поскольку дело касалось любви, повела защиту так прямо и забористо, что подданные грохнули хохотом, а Алексей покраснел и хотел было оставить помещение суда. Но его удержали чьи-то руки: "Не уходи. Придет и твой черед".

"Какой еще черед? " - подумал недоуменно Алексей, сбрасывая с плеча тяжелую руку.

Княгиня решила дело просто: "Поскольку любовь лишь Амуру подвластна и дело сугубо интимное и только двух касаемое, то пусть француженка обстрижет девке косы, но не наголо, поскольку девка под париком спрятаться не может. А после этого пострижения пусть все сами разбираются. А если ничего путного не выйдет - пусть пишут, в справедливости не откажем".

Принесли ножницы, и француженка с важностью, словно игуменья, совершающая великий постриг, вцепилась ножницами в тугую необхватную косу. Девка молчала, ненавистно косясь на гайдука. А вокруг все бесновалось!

- Сейчас мы ее в постельку, - потирал руки Гаврила, глядя на краснолицую, до предела возбужденную барыню. - Хватит бедламного дела!

Но суд, оказывается, не прекратил своей деятельности, а вступил в новую фазу. Опять на середину залы вышел паж и принялся читать бумагу. Алексей с ужасом и удивлением услышал, что героем очередного доноса является он сам. Он и представить себе не мог, что за три дня пребывания в доме Черкасских успел натворить столько подсудных дел.

- ... у карлицы Прошки спрашивал, где, мол, сейчас князь обретается. И спрашивал пажа любопытно, когда, мол, их сиятельство из дома уезжает и когда возвращается. У конюха Федота узнавал, кто, мол, ходит у синих за лошадьми и не обретается ли у них учитель какой в конной езде. У Августы Максимовны посмел интересоваться, есть ли у их сиятельства секретарь, а если есть, то какой, мол, с виду.

Судя по выразительности, с какой паж выкрикивал одно за другим обвинения, автором доноса был он сам. Да, Алексей был преступником. Он интересовался делами синих, и не только прислугой, а посягнул в своем любопытстве на самого князя.

Алексея вытолкнули к самому трону, надавили больно на плечи, и он бухнулся на колени. Дело было настолько необычным, что княгиня пренебрегла опросами свидетелей и приступила прямо к опросу обвиняемого.

- Зачем тебе надо это было знать? - Голос Аглаи Назаровны был металлически тверд и хрустально чист.

- Да просто так. Интересовался... - лепетал Алексей.

- Как же ты, мелкий человек, посмел интересоваться князем?

- Да я про их сиятельство не спрашивал, - пробовал выкручиваться Алексей. - Меня их секретарь интересовал. Может статься, что знаком я с их секретарем... или с берейтором...

- Как же зовут твоего знакомого? - с усмешкой спросила княгиня, уверенная, что обнаружила прямую ложь. Алексей посмотрел в ее горящие, темные глаза и неожиданно для себя негромко сказал:

- Котов его фамилия.

Стало очень тихо. В этой непривычной, тяжелой, одуряющей тишине Алексею стало так плохо, так страшно, что он совсем склонился долу, уткнув лоб в ворсистый ковер.

- Дурень ты дурень, - тихонько прошептала карлица Прошка. - Нашел о ком любопытствовать.

- Котов? - спокойно переспросила княгиня. - Ты говоришь - Котов? - И вдруг рванулась, ударилась головой о высокую спинку кресла и трубно, нечеловечьи завыла. На Аглаю Назаровну обрушился припадок.

Видно, это было вполне привычно, потому что Аглаю Назаровну сразу подхватили, положили на пол, откуда-то появились подушки, Прошка метнулась к барыне и принялась оглаживать потное лицо. Про Гаврилу в суете и не вспомнили, но он протолкался сам вперед и, глядя, как выгибается в руках гайдуков тело княгини, как пузырится у бескровных губ пена, "подвел черту":

- Падучая... Держите барыню крепче. Алексей Иванович, живо! В красной банке настойка дурмана. Несите сюда. Надо три капли... нет, лучше пять в ложку с водой, - и добавил с удивлением: - Ноги-то у нее почему двигаются?

Когда Алексей принес настойку и ее в нужной пропорции с трудом влили в сведенный судорогой рот Аглаи Назаровны, Гаврила перевел дух.

- За дело, Алексей Иванович! Я тут с ними поговорю, как сумею, а вы достаньте серп да идите на задворки парка пустырник жать. Сок из него будете давить, и поить начнем всех принудительно. Пустырник отвадит доносы писать!

- Иду, Гаврила. - Алексей испуганно огляделся. Вокруг, словно призывая его на подвиг, кричало, вопило и бесновалось население справедливого государства.

Алексей выбежал из дома так стремительно, словно там бушевал пожар. Вместо серпа он прихватил на кухне длинный, с изогнутым лезвием, нож. Только когда стемнело, и уже нельзя было отличить лопух от крапивы, а куча нарезанного пустырника соперничала в размерах со стогом, Алексей сел на землю и утер пот со лба.

"Ну и дела... А Котова в этом доме знают. Хорошо знают, И похоже, не любят. Где ты, штык-юнкер? Защищайтесь, сэр! Я вышибу дух из вашего хилого, поганого тела, сэр!"

Луна поднялась высоко над деревьями, засеребрила воды Фонтанки и влажную от испарений чугунную решетку. Алеша направился к месту встречи. Он не заметил, конечно, как мелькнула за кустами фигура в белом - тихий садовник Мятлев торопился по своим делам. Вначале он шел осторожно, пригнувшись, но выйдя к ограде, припустился бегом. У скрытой плющом калитки он остановился, ржавый ключ с трудом повернулся в замке. В парк проскользнул человек в плаще и сразу исчез за деревьями.

- Крапива, черт! - выругался Никита, забыв произнести пароль. - Алешка, наконец-то!

- Гардемарины, у нас тут такие события! Брому надо, много!

- Зачем?

- Гаврила велел. Они здесь все помешанные.

Трудно было Алексею объяснить друзьям особенности быта в доме Черкасских, но когда понимание было достигнуто, Никита посоветовал - пока не поздно, дать деру!

- Нет, - сказал Алеша.

- А если тебя начнут расспрашивать, откуда, мол, знаешь Котова и все такое? Княгиня его не любит, а князь? Может быть, Котов его доверенное лицо. Закуют тебя в колодки...

- Нет, - упорствовал Алексей.

- Я тебе принес кое-что, - сказал молчавший до сих пор Саша. - Одно старое письмо. Оно послужит тебе пропуском.

- Какое еще письмо?

- Бери, бери, - подтвердил Никита. - Это из бестужевских бумаг. С этим письмом можешь идти прямо к Черкасскому.

Раздался какой-то невнятный шорох, кажется, совсем близко зашумели верхушки деревьев. Друзья замерли, напряженно вслушиваясь. Никита сделал несколько шагов в темноту.

- Никого нет. Ветер.

- Так ты понял, Алешка?

- Легко сказать - иди к князю, - проворчал Алексей, пряча бумагу на груди. - А где его найти? На половину синих не пускают. И потом мне завтра весь день сок из пустырника надо давить. Гаврила велел.

- А местная болезнь заразная, - разозлился Саша. - Ты тоже ополоумел. Ты зачем в дом этот пришел? Врачеванием заниматься? Ладно, ты руками-то не маши. Нечего оправдываться... Письмо носи на себе. Ему цены нет. Да прочти его, прежде чем нести к Черкасскому.

- До завтра, сэры! Честь никому!..

Алексей вернулся на поляну, ухватил сколько могли обнять руки "с-собачьей крапивы" (он не забыл второго названия пустырника!) и направился к дому.

Трава была тяжелой, колола руки. Алексей шел, ногами ощупывая дорогу, стараясь, не натолкнуться на дерево и не угодить в яму. С-собачья крапива за все цеплялась и норовила выскользнуть из рук. Он и не заметил, как сбился с дороги.

"Где это я? Кажется, на территории князя. Не могли указующие таблицы поставить! Черт их разберет! Кленовая аллея принадлежит "белым", липовая - "синим", это я помню... Но кому, ради всех святых, принадлежат елки? Сэры, я заблудился... "

Он поднырнул под колючую крону, продрался через сухие ветки и неожиданно очутился на липовой аллее. Куда: направо, налево? Он пошел направо к фонтану, освещенному слабым светом фонаря.

- Чей это фонтан? Чей фонарь? Если мне не изменяет память, у фонтана сходятся все аллеи, - сказал Алексей вслух и тут же спрятал лицо в охапку травы.

По ту сторону фонтана стояли люди, и одежда их была не белого цвета, их было трое. Казалось, никуда они не торопятся, никого не ждут, стоят неподвижно, молча, как духи.

Вот один из них медленно подошел к фонтану, наклонился и стал пить воду, тонкой струйкою бьющую из трубки. Потом распрямился, отер рукавом губы и, закинув голову, посмотрел на луну выпуклыми тусклыми глазами. Алешины руки сами собой разжались, и, слабо охнув, он повалился на охапку пустырника.

Сомнений не было. Этот бородатый, худой, медленный в движениях человек был не кто иной, как штык-юнкер Котов.

-21-

Саша стоял в тени собора Святого Исаакия и всматривался в прохожих. Он знал обыкновение Лукьяна Петровича прогуливаться вечерком в хорошую погоду и надеялся встретить его, успокоить, а также напомнить об обещании похлопотать об аудиенции у вице-канцлера.

Прошедший день был не по-осеннему жарок, и теперь прогретые камни собора дарили прохладному вечеру свое тепло. Огромный, немосковского толку собор возвышался над площадью, как опаленный в борьбе с неприятелем корабль. Когда-то били на его башне куранты с музыкой. Государь Петр купил эти часы в Амстердаме и очень гордился этой покупкой. Со временем собор обветшал, и для укрепления стен к нему пристроили крытые деревянные галереи. Лучше бы не укрепляли соборные стены, потому что случилась гроза, рядом в дерево ударила молния, и из-за этой самой галереи случился великий пожар. Дотла сгорели стропила, перегородки, кровля и амстердамские часы с курантами. Собор поправили, покрыли медными листами крышу, но и по сию пору видны кое-где следы пожара, а главное, собор онемел, у казны не было ни денег, ни охоты покупать в Амстердаме новые часы. Да и зачем считать время? Пусть себе течет... Его не остановить.

Однако не идет Лукьян Петрович. Саша еще раз обошел вокруг собора, и вдруг крик:

- Белов!

Господи, неужели это Ягупов? Саша настолько привык видеть этого матерого преображенца в поношенном мундире и сивых скособоченных сапогах, что не сразу признал его в разодетом самодовольном франте. Ягупов был роскошен. Ярко-красный кафтан, горчичного цвета камзол с золотыми галунами. Пышное, заколотое брошью жабо кокетливо пенилось вокруг могучей шеи. Он был пьян, благодушен и разговорчив.

- Женюсь, братец! Хорошо, а? И посмотри, каков я на вид! - Крепкий удар по плечу заставил Сашу слегка присесть.

- Очень рад. Поздравляю.

- Угадай, кто моя невеста? Фея северной столицы, очаровательная амазонка Елена Николаевна. - Второй удар пришелся по спине и вернул Саше прямое положение тела: - А ты что пасмурный такой? Опять крест надо в крепость передать? Это мы мигом!

- Нет, что вы? Благодарю вас. И не надо об этом так громко.

- Да плевать я хотел на всех любопытных! Пусть слушают. У меня Леночка согласие дала. 0-го-го! - закричал он вдруг на всю площадь, захохотал, утирая выступившие от смеха слезы огромным, атласным футляром. - Надька вот только хворает. Я ведь от нее письмо получил. Не письмо, записочку передали верные люди. Застудили ей легкие в крепости. У них там сыро, холодно, мышей полно. И в ссылке, думаю, не лучше. - Ягупов скрипнул зубами. - Я сегодня этого пакостника встретил, курляндца. Ходит гоголем, мундир внакидку. У него, вишь, шпагой плечо проткнуто. Всем и каждому болтает, что дрался на дуэли и заколол обидчика. Я думаю - врет. Этакого труса на дуэль надо связанным вести, а то и на руках волочить, он будет в обмороке и в мокрых штанах.

- Это вы о ком? - насторожился Саша.

- Да Бергер... Сущая каналья! Где-то болтался в последнее время, видно его не было, а теперь, дерьмо, опять всплыл.

"Бергер... приехал, значит. Отлежался в охотничьем особняке, пережил бурю и явился. А что за этим последует? Незамедлительный вызов к Лестоку... вот что последует... "

- Белов, ты что молчишь-то? - Саша почувствовал, что Ягупов трясет его за плечо. - Я говорю, Васька Лядащев о тебе справлялся, мол, давно ли видел... и все такое. Это не к добру, когда Ваське кто-то нужен. Человек-то он неплохой. Да мы все хорошие, откуда только подлецы берутся? Ты к Ваське не ходи. Ну его к черту...

- Да, да, конечно... Прощайте, Ягупов. Извините, очень тороплюсь. - И Саша чуть ли не бегом поспешил домой, как он мысленно называл жилище Друбарева.

Только бы старика не взяли... Драгуны вполне могли потребовать его к ответу за отсутствие постояльца, и хоть известил его Саша запиской о месте своего пребывания, старик, святая душа, ни за что не откроет на допросе этой тайны. И вообще, как могла прийти ему в голову эта шальная, подлая мысль - уехать к Никите на целых три дня и подставить под удар Друбарева?

К счастью, Сашины страхи были напрасны, в доме на Малой Морской царили тишина и покой. В гостях у Лукьяна Петровича был Замятин. Старики сидели в большой горнице за столом, заваленным бумагой, перьями. Бутылочка с чернилами была уже наполовину опорожнена. Видно, старики не теряли времени даром.

- Сашенька, как хорошо, что ты наведался! - обрадовался Друбарев. - Мы тут послание от твоего имени составляем.

- Ага, депешу, - подтвердил Замятин.

Он как всегда был значителен и громогласен, но легкое смущение, какая-то суматошность проскальзывали в его поведении. То перья начнет чинить - бросит, то съемы схватит, чтоб снять нагар со свечей, хоть в этом нет никакой необходимости.

- Какое послание, какую депешу? - не понял Саша.

- Их сиятельству вице-канцлеру. Вот смотри. Здесь разные варьянты. Выбери, какой понравится.

"Всемилостивейшее сиятельство! - начал читать Саша. - С глубочайшим, преисполнившим сердце холопа вашего благоговением и, ощущая крайнее смущение и слабость в телесах, исспрашиваю - благоволите холопа вашего... " Нет, это не подойдет.

- Вот эту почитай. - Замятин протянул следующую бумагу. "Всемилостивейший князь и сиятельство! Издревле верный холоп ваш с великим обрадованием, стараясь показать сиятельству вашему истинное свое почтение и любовь, которое всегда к вам имел, дерзнул из глубины сердца своего припасть к ногам вашим. Прилежно стараюсь и тщусь довести до вашего сведения, что я наг и бос, сир и убог... "

- Это совсем невозможно, - взмолился Саша. - Я вовсе не сир, не убог!

- Надо почтительно, Сашенька, - сказал Друбарев, укоризненно покачав головой.

Саша вдруг разозлился.

- Да разве с таким письмом получишь скоро аудиенцию? Читать противно.

Замятин запыхтел, стол под ним заходил ходуном.

- Я про тебя говорил кой-кому, - сказал он, стараясь не смотреть на молодого человека. - И этот кой-кто посоветовал написать объяснительное письмо. И чтоб как подобает, с подробностями! А что я еще могу? Я человек маленький, - видно, трудно дались Замятину эти уничижительные слова, и чтоб скрыть неловкость, он добавил ворчливо: - Юность, прости господи... Все ей просто. А каково мне объяснить, что мальчик-курсант желает встретиться с вице-канцлером? И зачем ему сия встреча?

- А затем, - вскипел Саша, - что меня сегодня опять на допрос поволокут.

- Какой допрос? - Иван Львович всем корпусом повернулся к Друбареву, но тот опустил глаза и ничего не ответил.

- И вообще, - продолжал Саша, - не вовремя мы затеяли эту писанину. Все сжечь и немедля, Марфа Ивановна, голубушка, растопите печь!

Голос Саши звучал так уверенно, что ни у кого и мысли не возникло ослушаться. Друбарев поспешно унес в свою комнату письменные принадлежности, Иван Львович свалил в корзину черновики бесполезных посланий и депеш, а Марфа Ивановна ловко свернула их в жгуты, чтобы использовать в качестве растопки.

- Шел бы ты, Иван Львович, домой от греха, - сказал Друбарев.

Замятин погрозил ему кулаком, и у тебя, мол, завелись тайны, но расспрашивать не стал и величественно удалился.

Саша как в воду смотрел, в одиннадцать часов явились драгуны. Все подробности - и волнение Лукьяна Петровича, и грубость солдат, и плач Марфы Ивановны в чулане, и неторопливое шествование к дому на Красной улице - повторились как в несколько раз виденном, набившем оскомину, сне. Небольшим отличием, просмотренной ранее деталью, хотя она словно незримо присутствовала на каждом допросе, была скульптурно окаменевшая позади кресла Лестока фигура Бергера.

Лицо его, обычно багряно-раскрашенное румянцем, было бледным. Саша еще раз поразился, как странно преображает бергерову физиономию ощущение опасности: глаза, узкий нос, острый подбородок словно сгрудились, сбились в кучу, и всей поверхностью лица завладели круглые, мучнисто-белые, словно непропеченные булки, щеки. Бергер смотрел прямо перед собой не мигая. На появление Саши он никак не отреагировал, словно видел его впервые.

- Ну! - сказал Лесток.

Это "ну" относилось явно не к Бергеру, но тот, словно спина царского лекаря подала ему тайный знак, весь встрепенулся, пошел волнами, и Белов понял, что его бывший попутчик смертельно напуган, а появление Саши напугало его еще больше.

"Нам устраивают очную ставку, - подумал Саша, - иначе зачем вся эта кутерьма? "

- Повтори, курсант Белов, что тебе известно о бумагах, которые де Брильи вез в Париж, - произнес Лесток хмуро.

- Ничего не известно, - скороговоркой сказал Саша. - Одно могу присовокупить... Вот они, - кивок на Бергера, - говорят французу: бумаги в обмен на паспорта! И еще сказали: отдашь бумаги, кати с девицей в Париж.

- А дальше что было?

- Де Брильи выхватил шпагу, - Саша с деланной наивностью повторил этот жест, - и началась битва.

Видимо, Бергер опять принял от спины Лестока только ему видимый сигнал, потому что вдруг боком, мелкими шажками начал обходить кресло сиятельного следователя, шаркая, приблизился к Белову и замер рядом с ним.

- Ну? - Окрик, как щелчок кнута.

Бергер поспешно переступил с ноги на ногу, набрал в грудь воздуха:

- Я, ваше сиятельство... Обыск, ваше сиятельство... Не было бумаг! Де Брильи без сознания... Я в доме туда, сюда! Все перерыл. - Бергер отчаянно жестикулировал, и не из его бессвязной речи, а из пластичной игры рук и ног, которым отнюдь не мешало раненое плечо, Саша с удивлением узнал, что Бергер ранил француза, что пока шевалье был без сознания наш герой, превозмогая боль в проколотом плече, сделал полный обыск в доме и что только жесточайшая горячка, помутившая разум смельчака, позволила де Брильи и девице Ягужинской беспрепятственно бежать из особняка на болотах.

Этот полный самой бессовестной лжи и искренне сыгранного драматизма рассказ совершенно подорвал как физические, так и моральные силы Бергера. Ноги его странно обмякли, согнулись в коленях, щеки стали сизыми. Злорадно ожидая, что курляндец не устоит и по-детски сядет на корточки, Саша подумал: "Ну, каналья, сейчас я расскажу, как ты там делал обыск! "

Он уже сделал шаг вперед, чтобы Бергер понял и, боже, избавь, не оперся об него своим тряпичным телом, и уже подыскивал гневные слова правды, как чей-то голос (неужели это был он сам?) твердо сказал:

- Ваше сиятельство, господин Бергер рассказал все совершенно правдиво. Де Брильи напал первый. Битва была жестокой. Бергер дрался, как лев, он мог бы убить француза!

- Этого еще не хватало, - проворчал Лесток.

- Обливаясь кровью, ваше сиятельство, Бергер делал в доме обыск очень тщательно. Он не мог исполнить лучше вашего приказа, он сделал все, что было в человеческих силах.

- Что ж ты раньше молчал об этом? - насмешливо спросил Лесток.

- Я полагал, что это привилегия господина Бергера - рассказать о себе. Моя роль в этих событиях слишком ничтожна.

Лесток хмыкнул, откинулся в кресле, достал маленькую табакерку и стал неторопливо запихивать в ноздрю большого мясистого носа табак. Глаза его светились откровенной иронией, и Саша живо представил, как лейб-медик с такими вот ироническими глазами насмешничает со всем миром - азартно играет в карты, пьет, угодничает с дамами, кляузничает на всех императрице. Видно было, что он давно понял - бестужевских бумаг нет и не будет, и теперь забавлялся, глядя, как два плута выгораживают друг друга. По каким-то своим законам этикета человеческих отношений Лесток не только не осуждал Белова и Бергера за вранье, но даже признавал такое поведение единственно возможным, считая, что честность в данной ситуации была бы только помехой. И еще Лесток думал: "Нет, Шетарди, вам не удастся свалить на меня свои просчеты и ошибки! Я хотел одного - арестовать беглянку Ягужинскую, но агенты мои оказались жалкими трусами. И более, господа французы, я никаких интриг не затевал... "

Саша оглянулся, желая посмотреть, что выражает физиономия Бергера - удовлетворение, насмешку, благодарность? Лицо Бергера ничего не выражало. Глаза его раздвинулись, облегчив переносье, щеки поджались и покраснели. Он был спокоен.

В какой-то момент Саше стало смутно и пакостно, но он прогнал это ощущение. Он пытался нащупать в глубине души если не угрызения совести, то хотя бы легкое неудобство от того, что стал помогать Бергеру. Бергеру! - который уже давно опростал свою совесть, выкинув на свалку такие понятия, как "порядочность", "честь", да, он, Александр Белов, теперь в одной упряжке с Бергером, а что делать, если жизнь такова?

Но, видно, рано Саша успокоился и занялся анализом души своей. Лесток вдруг встал, запахнул золотой халат и прошелся по комнате. - Скоро в Москве будет еще один свидетель... - сказал он жестко, - сам Шетарди. А потому разговор наш не окончен. Вам известно, что такое дыба, юноша, - спросил он Сашу почти доброжелательно.

- За что, ваше сиятельство? - пролепетал тот.

- Я просто хочу, чтобы вы поняли важность предстоящего вам разговора. И ты тоже! - крикнул он злобно Бергеру. - Из Петербурга не выезжать!

Когда Саша выходил из комнаты, раздался неожиданный грохот, всхлип, и все стихло. Нервы Бергера не выдержали, он упал в обморок.

В предрассветной мгле Саша дошел до дома. Друбарев не спал.

- Милый Лукьян Петрович, простите меня. Простите, что навлек беду на ваш дом. Простите, что... - У Саши не было сил продолжать, ком стоял в горле.

- Да будет тебе, - как-то буднично сказал Друбарев, поправляя ночной колпак и надевая халат. - Ты лучше скажи, как драгун от дома отвадить?

- Возьмите перо... бумагу...

Старик покорно исполнил Сашино приказание.

- ... и пишите самым красивым почерком. "Ваша милость! - продиктовал Саша. - Я имею сделать вам чрезвычайно важное сообщение касательно событий, приключившихся с некими документами в июле сего года". Подписи не надо.

Рука Друбарева дрожала, и немало испортил он бумаги, прежде чем написал подобающим образом короткую записку.

- Письмо это, - продолжал Саша, - хоть подкупом, хоть обманом должно лечь на стол Бестужева сегодня... завтра... ну, одним словом, как можно быстрее. Иначе я погиб!

- Через час... нет, через два, а то уж больно рано, я буду у Замятина.

Саша провалился в сон. Спать... и не чувствовать ни страха, ни злобы, ни тоски, ни угрызений совести, и не дергайте меня за плечо, дайте, наконец, отдохнуть!

Саша открыл глаза. Рядом на стуле сидел Лядащев.

- Поздно же ты встаешь!

Саша сел, подтянул одеяло до подбородка.

- Я ночью у Лестока на допросе был, - сказал он, ожидая расспросов, но Лядащев ни о чем не спросил, посмотрел на Сашу задумчиво и коротко бросил:

- Бумаги давай.

- Какие бумаги? - опешил Саша.

- Не валяй дурака, Белов, бестужевский архив у тебя, я знаю.

- Какой еще архив? С чего вы взяли? - прошептал Саша, пытаясь унять дрожь.

- Не будем играть в прятки.

Коротко и четко Лядащев пересказал разговор с Алешей у решетки усадьбы Черкасских.

- Одно письмо ты уже передал по назначению. А где другие? Саша молчал, кусая губы.

- Спрятаны, - сказал он, наконец.

- Где?

- В саду. Зарыты. Не здесь же мне их хранить! Вдруг обыск.

- Лесток не знает, где эти бумаги?

- Ни боже мой...

- Одевайся, пойдем...

- Куда?

- В сад. Письма отрывать. Саша перевел дух.

- Отвернитесь, Василий Федорович. Я встану, рожу хоть ополосну. Про сад, это я так, сболтнул со страху... Кто ж бумагу в землю зарывает? Этих бумаг, Василий Федорович, нет в Петербурге. Да не смотрите на меня так! Мы их достанем. Я намедни в деревню к другу ездил... В Холм-Агеево... можете проверить... так бумаги там. Спрятал их от греха. - Саша говорил быстро, словно невпопад, а сам натягивал чулки, кюлоты, волосы приглаживал гребенкой. - Только зачем вам эти бумаги-то? Им в Тайной канцелярии не место. Сами говорили, одно дело кончается, другое начинается. Так? Бестужева хотите под розыск подвести?

- Не распускай язык!

- А кому вы вообще служите, Василий Федорович; Я понимаю - государству Российскому... Но государство из разных людей состоит...

- А сам под розыск не хочешь, Белов? Вот там, на дыбе, все и выяснишь. Кому я служу... кому ты служишь...

Саша сгорбился под мрачным взглядом Лядащева.

- Простите, Василий Федорович... Ну, сболтнул лишнее. Я ведь по гроб жизни должен быть вам благодарен. Принесу я вам бумаги. Завтра. Утречком съезжу за ними, а вечером принесу. А сегодня вы исполните одну мою просьбу.

- Просьбу? Ах ты, щенок...

- Погодите вы, не горячитесь. Видите ли, я обещал представить вас одной даме.

- Какой еще даме? - заинтересовался вдруг Лядащев.

- Госпоже Рейгель. Она приехала из Москвы с единственной целью увидеть вас. Я давно знаком с этой удивительной женщиной. Умна! Хороша собой! Добра! Богата!

Лядащев ошалело смотрел на Сашу.

- Ну и ну... Иногда мне кажется, Сашка, что ты на службе у сатаны. Только Вельзевул мог уполномочить тебя стать посыльным госпожи Рейгель. Я согласен пойти с тобой к этой даме. Но после визита... - Глаза у Лядащева сузились, приняв нехорошее, злобное выражение.

Господи! Спаси и оборони! Что им всем от меня надо? И Лестоку, и Бергеру, и Лядащеву? Я еще пытался, как дурак, угрызаться совестью, что помогал Бергеру, что лгал на допросе... Я обману целый мир, если обманом надо мостить дорогу к тебе, Анастасия!

-22-

Аглая Назаровна простила Алексею упоминание роковой фамилии, а может быть, просто забыла об этом после жестокого припадка. Приживалки и прислуга если и вспоминали последнее судилище, то совсем по другому поводу.

Все они находились в шоковом состоянии после произнесенного Гаврилой заключительного слова. Он оглядел тогда панораму суда и горестно возопил над распростертым на полу телом Аглаи Назаровны: "Православные, пожалейте барыню!" Потом поднялся на тронное возвышение, воздел руки. Речь его была короткой, страстной и абсолютно непонятной. Последнюю фразу он, правда, перевел на человеческий язык.

- Пэрэат мундус, фиат юстициа!* - выкрикнул он с жаром. - Так говорили люди поумнее нас, и слова эти значат: "Сдохни, но чтоб мне было тихо!"

Святая ли вера, с которой Гаврила выкрикивал свои призывы, или привычка подчиняться всем приказам, произнесенным с амвона тронного зала, но жители шумного государства вдруг затихли и, забыв на время свою любимую игру в справедливость, ходили по дому на цыпочках.

Три случившихся за день драки произошли в полном безмолвии, словно и драчуны и зрители внезапно онемели, правда, некоторые подстраховали себя, зажимая рот ладонью. Перед каждой трапезой Гаврила вставал в дверях своей комнаты с ведром лечебного питья - разведенного водой и сивухой сока пустырника - и торжественно вливал в глотки обитателей дома горьковатое, бражное питье.

* Пусть свершится правосудие, хотя бы погиб мир (лат.).

Алексей спрятался в полутемном чулане и целый день без устали резал и давил пустырник. На ладонях образовались волдыри, спина деревенела, и руки не слушались, но он даже был рад тяжелой работе. В чулане он был скрыт от чужих глаз, никто не мешал ему обдумать последние события.

А думать было о чем. Как попал в сад Котов? Кто были его спутники? Они тогда постояли у фонтана минуту-две, потом повернулись, как по команде, и медленно ушли в сторону дома, а испуганный Алексей так и остался лежать на охапке пустырника, не в силах подняться на ноги.

Встреча с Котовым необычайно возбудила Алексея. Не то, чтобы прежние страхи вернулись, - нет. Приключения двух последних месяцев излечили его от ужаса перед этим человеком, но столь осязаемая близость штык-юнкера призывала к немедленным действиям.

"Думай, думай! - стучало в мозгу, как молотком по наковальне. - Думай, как встретиться с Черкасским? Как обезвредить Котова? Неужели всю жизнь на твоей дороге пугалом будет торчать этот человек? " Алексей с такой исступленной яростью резал и давил собачью крапиву, словно под ножом лежали его собственные сомнения и нерешительность.

Но он так ничего и не придумал до вечера. Когда наконец пришло время идти на свидание с друзьями, Алексей вздохнул с облегчением - уж они-то дадут дельный совет. Он оттер от зеленого сока нож, сунул его за пояс вместо шпаги, нахлобучил на голову шляпу с полями, накинул темный плащ и выскользнул через подвальную дверь в парк.

Посыпанную гравием площадку он прошел во весь рост походкой делового человека, но у первых деревьев чувство страха опалило его знойно и пронзительно, ноги само собой подломились, и он упал в траву. Плащ мешал ползти, пеленал ноги и цеплялся за кустарник. Еще хуже вел себя нож. Он все время поворачивался ребром, норовя изрезать одежду и поранить живот. Совершенно измучившись, Алексей подвязал полы плаща у пояса, нож взял в зубы и, извиваясь ужом, пополз дальше.

Если бы вместо плаща Алексей накинул на плечи белую простыню и шел, горланя песни, он был бы в безопасности абсолютной. Двое, случайно вышедших в парк синих просто не заметили бы его. Но как не обратить внимание на темного, воровато ползущего человека? Как не насторожиться при виде ножа, который подобно зеркалу пускал во все стороны лунных зайчиков? Один из синих, прячась за деревьями, продолжил путь за Алексеем, а другой побежал за подмогой.

Когда наш герой почувствовал опасность, было уже поздно - он был окружен. Скажи он: "Я лекарь госпожи", и его бы оставили в покое. Князь строго приказал не чинить никакого препятствия любым выходкам белой дворни. Надо княжескому лекарю ползать на брюхе по мокрой траве - ползай, дьявол с тобой! Надо кухонный нож в зубах держать - хоть сжуй его, может, ты лицедей! Но Алексей встал во весь рост, замахнулся кухонной утварью и крикнул: "Прочь, окаянные!"

Через минуту его с крепко привязанными к туловищу руками, избитого, с кроваво сочащимся носом, проволокли по покоям князя и, как полено, положили у высокой, украшенной изразцами печи.

Алексей с трудом отлепил лицо от ковра и поднял голову. Небольшой, обитый темным деревом кабинет, письменный ореховый стол, украшенный наборным орнаментом, над столом портрет Петра" Великого в мундире Преображенского полка, в углу - чудо искусства - изразцовая печь. На каждом изразце был изображен синий корабль на закрученной бубликом волне. Корабли были разные: шнявы, бриги, барки... Алексей изогнулся, пытаясь получше рассмотреть судна, и неожиданно для себя перевернулся на спину. При этом голова его задела чугунные каминные шипы, и они ловко ударили его по темени. Последнее, что поймал затуманенный взгляд, была хрустальная люстра - паникадило, которая падала прямо на него, чтобы вонзиться острием в распятую грудь. Алексей потерял сознание.

- Вот, ваше сиятельство... Полз... Должно разбойник, а, может, и того хуже - шпион.

Голоса доносились издалека, словно Алексей нырнул на самое дно реки, а люди на берегу бормочут, гудят неясно. Потом он почувствовал дурноту и медленно всплыл.

- Развяжите его, - раздался спокойный властный голос. Алексей, не открывая глаз, покорно позволил вертеть свое тело, но когда цепкая, бесцеремонная рука гайдука полезла за пазуху и потянула за привязанный к нательному кресту документ, он быстро и безошибочно поймал эту руку и сдавил изо всех сил. Удар! - И он опять, не ощущая боли, стал тонуть, как вдруг мысль, спокойная и ясная: "Вот ты и у князя, гардемарин! " - остановила дальнейшее погружение.

- Перестаньте его бить. Он совсем мальчишка. Где я видел лицо?

- Дак ведь больно, ваше сиятельство! Кровь же идет! Он мне, шельма, жилу прокусил. Еще улыбается!

Алексей действительно улыбался, потом с трудом разлепил губы:

- Ваше сиятельство, князь Черкасский, меня привела в ваш дом любовь. А бумага на груди - мой пропуск.

"Как хорошо, я у князя... Только почему меня так качает? Словно на волне... "

- Посадите его в кресло. Нашатырь к носу. Надо же так исколошматить мальчишку? А бумагу давайте сюда. Про какой пропуск он бормочет? - Князь развернул сложенную вчетверо бумагу. - Господи, что это?..

Это полное изумление и даже испуга восклицание окончательно вернуло Алексея к действительности.

- Сергей, вина! - обратился князь к лакею. - Это его подбодрит. Что ты делал в моем парке, юноша? И откуда у тебя мое послание.

- Сложными путями, ваше сиятельство, попал ко мне в руки этот документ. Его похитили из личного архива вице-канцлера.

- Бестужева? - с удивлением переспросил князь. - А при чем здесь любовь?

Алексей начал говорить увлеченно и торопливо, боясь, что князю наскучит слушать. Вначале он представился, даже низко поклонился, не вставая с кресла. Рассказ свой он начал с описания встречи в охотничьем особняке. Он поведал и про Анну Гавриловну, и про ее дочь, объяснил, как и зачем попал на половину Аглаи Назаровны, но когда наконец дошло до того, чтобы назвать истинную причину и освятить именем Софьи свой невероятный рассказ, ор смешался и умолк.

- Все это весьма интересно, - задумчиво проговорил князь, - но при чем здесь я.

- Я пришел просить вас о помощи дворянину Георгию Зотову. В глазах князя, черных, по-монгольски разрезанных, промелькнуло что-то диковатое, свирепое, но потом выражение усталости и какой-то изнуренной печали приглушило этот внезапный всплеск.

- Зотову уже не нужна моя помощь.

- Он умер? - скорее утвердительно, чем вопросительно, прошептал Алексей. - Когда?

- Два года назад, в Верховенском остроге под Иркутском.

- Но у Зотова осталась дочь, ваше сиятельство. В прошлом году умерла ее мать, и Софье грозит монастырь. За девушку некому заступиться.

- Монастырь! - закричал князь так гневно, что Алексей забыл про боль в голове, вскочил на ноги и вытянулся перед князем, словно был в чем-то виноват. - В наше время девице опять грозят монастырем?

Черкасский с трудом встал, оттолкнул кресло и быстро заходил по кабинету. Восемь шагов в одну сторону, восемь в другую. Он хромал, и его припадающая на левую ногу фигура нелепо раскачивалась, как сбившийся с ритма маятник, фразы, отрывочные, рубленые, подтвержденные решительным взмахом руки, словно подгоняли его ходьбу. Слова о доносах и предательстве сыпались на Алешу, как неприятельские ядра на палубу корабля.

- Сейчас кого ни спроси - Красный-Милашевич предал! Он, мол, негодяй, клятвопреступник. А что Милашевич? Пешка, вздорный человек. Его страсть ослепила. Ты вот тоже говоришь - любовь! Она так хороша была - фрейлина Ева. О, боже мой... Что о Милашевиче вспоминать? Он от Бога уже получил по заслугам. Главный-то разрушитель - Бестужев. Это я еще тогда понял. На меня он зла не имел и до смоленской шляхты ему дела не было. Но возжаждал власти! А хочешь служить России - выслужись перед Бироном. Сейчас Бестужев вице-канцлер и боится об этом вспоминать. Недаром все мое послание держал он в тайне. Но я напомню... Документик-то на руках! А, может, и не напомню. Зачем? Пошевелишь мозгами, так и выходит, что не очень-то Бестужев виноват. Кто в России более всех повинен в пытках да казнях? Рабский дух - вот кто. Он-то и рождает шпионов и доносчиков всех мастей. А чем больше шпионов и доносчиков, тем крепче рабский дух. Каков круговорот? Черкасский вдруг умолк и без сил свалился в кресло:

- Помоги, курсант, болит, проклятая. В камере застудил. Алексей подбежал к князю и проворно подсунул под левую ногу обитую войлоком скамеечку.

- Так, хорошо. Теперь дай вина. Полней наливай. Я помогу дочери Зотова. Софья ее зовут? А почему ты просишь за нее?

- Она моя невеста, - еле слышно прошептал Алеша.

- Ах да, любовь. Хорошая партия. - Князь выпил вино, отер губы и поморщился, словно от вина остался горький привкус. - И приданое богатое - могила матери, каторжник отец, у которого и могилы не сыскать. И послание это - тоже приданое. Мы его вместе с Зотовым сочинили. Слог у него был легкий. Больше всего любил в шахматы играть, все меня обыгрывал. Вот и доигрался до каторги. Человек он был богатый, но родословную имел не ветвистую. Потому я жив, а он умер, заступиться было некому. Заговор наш был игрушечный, да наказали по-настоящему. А кто за эти ужасы платить должен? Милашевич казнен, Бестужев высоко, до него не допрыгнешь. Но у меня есть для тебя подарок. Хочешь отомстить за свою невесту?

- Да! - воскликнул Алексей пылко. - Что я должен делать?

- Поступай, как найдешь нужным. Слушай. Написали мы с Зотовым послание, и шляхта его подтвердила. А дальше дела так разворачивались. Милашевич был еще на пути в Киль, только задумал предательство, а Тайной канцелярии было уже все известно. Был человечек, небольшой, тихий, отцом моим обласканный. Считали верным. Но подвела его привычка. Рабский дух... Крикнул он сам себе "слово и дело", да и отнес списки смоленских шляхтичей куда следует, фамилия Зотова в этом списке стояла одна из первых. Доноситель хорошо знал отца невесты твоей и не любил. Оба они друг друга не любили.

- Где этот человек? - нетерпеливо крикнул Алексей.

- Он ждет тебя.

- Владеет ли он шпагой?

- Шпа-а-гой? - переспросил князь, словно не понимая. - Ты хочешь с ним драться на шпагах? Впрочем, воля твоя. Шпаги на полке в футляре. Нашел? Ну что ж... Пошли.

Черкасский осторожно опустил на пол левую ногу, рывком встал и, почти не хромая, подошел к простенку между двумя книжными шкафами. Неуловимое движение рукой, и деревянная панель открылась куда-то в темноту.

- Иди. Там лестница. Внизу дверь. Вот ключ. Помни, я разрешаю тебе оставить одну шпагу у входа.

- Сударь, - проговорил Алексей укоризненно.

- Таких давить надо! - закричал князь свирепо. - Ладно. Поступай с ним как хочешь. Этот человек тоже приданое твоей невесты.

Алексей стал ощупью спускаться по лестнице. Было слышно, как князь ходит по кабинету - восемь шагов к окну, поворот, восемь шагов до середины кабинета, поворот... Видно, на всю жизнь остался он пленником каменной, тесной, тухло-промозглой камеры, длину которой пересчитал бессчетное количество раз, шагая из угла в угол.

Ключ сразу попал в замочную скважину. О, как ненавидел Алексей того, кто стоял сейчас за этой дверью. Будь он проклят! Пусть он будет великан, Голиаф, пусть он будет коварен, силен, искусен в шпажной борьбе. Он победит его и убьет, во имя правды!

- Защищайся, мерзавец! - Алексей с силой распахнул дверь, не глядя, швырнул вперед шпагу и непроизвольно зажмурился от яркого света.

Подземелье светилось от множества лампад. На вбитых в стену крюках, предназначенных для окороков и прочей домашней снеди, висели иконы, но ни на одной из них не было всепрощающего лика Богородицы. На полу стояли зажженные свечи. Нигде ни стола, ни лежанки.

В углу под иконой скрючившись сидел человек. Медленно повернул он бородатое лицо, и на Алексея глянули красные глаза штык-юнкера Котова. Видно было, что он узнал своего недавнего врага и ничуть не удивился этой встрече. Он долго и внимательно рассматривал Алексея. Вдруг его фигура распласталась на каменном полу, и он пополз к двери.

- Прости, черт попутал. Прости Христа ради... - услышал Алексей такой знакомый и чужой голос.

Своды гулко откликнулись на его мольбу, и эхо заметалось от стены к стене, от иконы к иконе.

Алексей медленно опустил шпагу. Он смотрел на Котова в оцепенении, и страшно ему было оттого, что Котов приближается, что этот жалкий человек сделает сейчас что-то совсем не то, что нужно от него Алексею.

- Прости меня жалкого, - скулили и хныкали стены. - Черт попутал...

В этом "прости" не было и тени раскаяния, а только заученность потерявшей смысл фразы и тупая усталость, а уничижительная поза была не более чем покорно разыгранным спектаклем.

"Это ужасно... Это мерзко! Зачем это лицедейство? Ведь он ничего не понял, не устыдился. Видно, непосилен для его мозгов труд уразуметь, что писать доносы - грешно. Даже Иуда понял, что он предатель, а этот... нет. Он словно сочувствия к себе выпрашивает. Бедный ты бедный, скудоумный рабский дух. Не приближайся ко мне... "

Котов дополз до Алексея, встал на колени и замер, словно забыв, зачем он здесь и кто перед ним стоит, потом встрепенулся и потянулся к Алешиной руке губами. Этого юноша уже не мог вынести и опрометью бросился вон из подземелья.

- Ну что? Дрались? - спросил Черкасский, когда Алексей вернулся в кабинет.

Тот отрицательно мотнул головой. Язык был словно чужой, к горлу подступила тошнота, а рана на голове, нанесенная гайдуками князя, раскалывала голову надвое.

- Шпага у него осталась? Алексей кивнул.

- Хоть бы закололся, что ли... - сказал князь с тоской. - Я уж ему и веревку подбрасывал. Там крюков набито для всех котовых земли русской. Духа у него не хватает. Не герой... Что с ним делать? Я его вой уже слышать не могу.

Алексей хотел было сказать, что хорошо знаком с Котовым, но собственные беды показались ему такими маленькими, что он промолчал. Как накажешь штык-юнкера Котова, доносчика не по расчету или принуждению, а по раболепной любви к порядку в той грозной машине, необходимым винтиком которой он являлся, машине по имени Государство Самодержавное?

Если бы он был молод и, полон сил, если бы его взяли ночью, не объясняя вины, били, пытали, а, потом засадили в темницу восемь шагов длины и сгноили заживо...

- Если бы он мог повторить путь Георгия Зотова... - хмуро сказал Алексей.

- Вспомнил, где я тебя видел! - воскликнул вдруг Черкасский. - Не убегай ты тогда в женском платье, я бы не нашел Котова.

- Так вы были тогда в театре, ваше сиятельство?

- Приходи завтра. Лакей пустит тебя в любое время. Софье напиши, пусть приезжает в Петербург. Я все сделаю для дочери Георгия Зотова и твоей невесты. А сейчас иди. Устал...

Этой же ночью от дома Черкасских отъехала карета с задернутыми шторами.

- Ну, Петр, путь долгий, - сказал князь старому слуге. - Жду тебя через год. Устрой своего подопечного в Козицкий монастырь. - А про себя добавил знакомую формулировку: "В котором содержать его вечно и в монастырских трудах никуда неотлучно".

Забегая вперед, скажем, что служивый человек князя Черкасского не довез Котова до суровой обители, потому что арестант умер на подъезде к Тобольску от непонятной болезни.

-23-

Измученный, худой человек смотрел из зеркала на Бестужева:

под глазами чернота, кожа сухая, нездоровая, шея торчит из жабо, как у недоросля в кафтане с чужого плеча. Он скосил глаза и увидел свой профиль, обвислый нос вызвал в памяти образ парусов в штиль, никуда не плывет его корабль, на месте болтается. Приемная императрицы поражала обилием зеркал, себя можно было увидеть и сзади, и спереди, да не одного, а сразу нескольких.

По зеркалам прошло движение - яркие, павлиньи краски, это из спальни императрицы неслышно вышла статс-дама Мавра Егоровна, первая интриганка и сплетница при особе императрицы, она имела с вице-канцлером свои отношения. Пакостив ему по мелочам, она умело играла почти доброжелательность, мол, я-то за вас, Алексей Петрович, всей душой, но обстоятельства велят скрыть мое хорошее к вам отношение. Муж Мавры Егоровны - достойный Петр Иванович Шувалов - был откровенно враждебен к Бестужеву. Он пока только действительный камергер и лейтенант лейб-медик, но недалек тот час, когда взлетит он очень высоко.

- Ее Императорское Величество не могут вас принять. - Лицо Мавры Егоровны словно украшено маской-улыбкой - надменной, хитрой и угодливой.

- Я пытаюсь попасть к государыне третий день. А на сегодня их величество сами назначили аудиенцию, - раздраженно сказал Бестужев.

- Матушка-государыня в постелях... с грелкой...

- И Лесток при ней? - не удержался от вопроса вице-канцлер.

- Так где ж ему быть, как не при особе императорской, если у нас колики?

Бестужев напряг лицо, боясь, что прошедшая по нему судорога станет слишком заметной. Мавра Егоровна бесстрастно улыбалась, и только когда дверь за вице-канцлером захлопнулась, она рассмеялась в голос, заранее предвкушая, как будет описывать мужу эту сцену.

А у государыни Елизаветы действительно болел живот, в этот момент ей было не до государственных дел.

Желание немедленно увидеть императрицу было вызвано у Бестужева сообщением о скором приезде Шетарди. Еще месяц назад русский посол Кантемир депешировал из Парижа: "Министерство здешнее вложило себе в мысль, что после открытия вредных и богомерзких умыслов маркиза Ботты присутствие Шетардиево при дворе вашего величества признают весьма нужным... "

Императрица отнеслась к этому посланию весьма благосклонно. Ее не столько интересовал приезд Шетарди - хоть кавалер он отменный и в комплиментах мастак, сколько приятны были оценки французского двора этого негодяя Ботты.

Как стало известно Бестужеву, Шетарди выехал из Парижа тайно и без верительных грамот. Чтобы решиться на такую поездку, надобно иметь все козыри на руках, а козыри - это, конечно, бестужевский архив. Еще знал Бестужев, что посол Дальон взбешен приездом Шетарди. Уж кто-кто, а бывший посол умел присваивать себе чужие победы.

Бестужев приготовился к худшему, а пока решил представить Елизавете экстракты из перлюстрированной иностранной корреспонденции. Послы английский, шведский, австрийский весьма не жаловали Шетарди и отзывались о нем крайне откровенно. Но к Елизавете не попасть. Лесток поставил заслон и, конечно, употребит все свое усердие, чтобы продержать Елизавету в постели как можно дольше, болтая ей всякий медицинский вздор.

А, может, и минует вице-канцлера беда. Проныра Яковлев божится, что архив не попал в руки его врагов, что-де это доподлинно известно. Языком-то молотить нетрудно, особливо если хочешь себя обезопасить, оправдать денежки, которые каждый месяц получаешь в счет будущих заслуг.

Пока ждал парома, пока плыл через Неву, глядя на неустанную, бестолковую работу волн, Бестужев несколько успокоился, прошло бешенство, и навалилась привычная тоска, серая, как это низкое, осеннее небо. А, может, не тоска это, а страх? Сколько же может человек существовать в этом изнурительном страхе?

Яковлев встретил его спокойно, без подобострастия глядя в глаза, последнее время он все словно по углам жался, а сегодня вдруг успокоился, словно имеет на это право.

Как только вице-канцлер сел за стол, он положил перед ним небольшую, каллиграфически написанную записку. Бестужев пробежал ее глазами и молча посмотрел на своего секретаря.

- Письмо получено не почтой. Чиновник из отдела перлюстрации писем передал... и без всяких объяснений. Он сам толком ничего не знает.

- Где он? - Вице-канцлер постучал пальцем по записке.

- Этот человек просит аудиенции на завтра.

- Найдите его сегодня. Найдите его сейчас. Бестужев еще раз перечитал записку. Спокойный, деловой тон, ни тени заискивания и уничижения. Кто он? Наверное, иностранец... Хотя для иностранца он слишком искусен в русском языке. Может быть, кто-то из секретарей английского или венского кабинетов подслушал или подсмотрел что-то в бумагах и теперь хочет продать? Может быть, Тайная канцелярия заигрывает с ним и посылает своего агента? А может быть, одна из ищеек Лестока переметнулась во вражеский стан, чувствуя, что хозяин проигрывает дело? Непонятно... Во всяком случае это человек не без достоинства...

Когда в кабинет вошел Белов и почтительно замер у двери, вице-канцлер несколько поморщился - в такую минуту отрывать от дел! В этом испуганном, ярко одетом мальчике он увидел очередного просителя, которые, несмотря на бдительность Яковлева и на строгий запрет самого Бестужева, как-то просачивались сквозь плотно закрытую дверь. Сейчас эта фигура надломится, упадет на колени, и польется слезливый рассказ об отце, сложившем голову за государство, о безвинно пострадавших родственниках.

- Что тебе? - грозно крикнул вице-канцлер.

А мальчишка вдруг изящно переступил ногами, и где только русские франты учатся западной куртуазности, глубоко поклонился, выждал паузу и быстрым жестом вынул откуда-то из-под мышки туго спеленутый сверток. Ничего не объясняя, он снял со свертка лоскут материи, положил его на стол и почтительно отступил, опустив глаза в пол, словно остерегаясь подсматривать за вице-канцлером в столь важный момент.

Бестужев только мельком взглянул на сверток, и вся душа его рванулась к этим желтым от времени, пыльным, иззубренным по краям бумагам - он узнал их. Легкая дрожь, как в любовной истоме, ознобила спину - они, похищенные... вернулись к хозяину. Боже мой, неужели? Но откуда они у этого франта?

Словно ожидая ответа на этот немой вопрос, Бестужев поднял глаза, и посетитель сразу откликнулся ответным взглядом. Как насторожены и любопытны глаза у этого мальчишки! Бестужев нахмурился, и молодой человек, стараясь быть почтительным и скрыть неуемное любопытство, чуть сузил глаза, чуть прикрыл их веками, и складочка наметилась меж бровей, взрослая, умная складочка, которая никак не вязалась с по-детски пухлым ртом. И Бестужев понял, что этот юнец отлично понимает его состояние, знает, что он принес, и предлагает с этими бумагами себя в придачу.

- Кто ты? Род, звание?

- Курсант московской навигацкой школы Александр Белов, - звонко крикнул юнец, щелкнув, как констаньетами, каблуками модных с крупными пряжками туфель.

- Что хочешь за это? - Бестужев скосил глаза на лежавшие перед ним бумаги.

- Служить России, - также звонко крикнул Белов, еще больше вытянулся и добавил: - В лейб-гвардии... а также на дипломатическом поприще.

Вице-канцлер усмехнулся, у мальчишки губа не дура, и с неожиданным для себя удовольствием он увидел, что рука Белова, лежащая на эфесе шпаги, мелко дрожит. Бестужеву даже показалось, что он слышит, как учащенно бьется сердце под модным камзолом.

- Откуда у тебя эти бумаги?

- Они были у кавалера де Брильи и предназначались во Францию. Анастасия Ягужинская, родственница вашей милости, похитила их и передала мне.

- Почему она тебе их передала?

- В надежде иметь от вашего сиятельства помощь пострадавшей матери ее, а также в уповании, что ваша светлость и ее, Анастасию Ягужинскую, не оставите своей заботой.

- Где ты видел Ягужинскую?

- Был послан Лестоком в особняк на болотах для опознания кавалера де Брильи.

- А теперь расскажи все подробно и с самого начала. Белов был откровенен в своем рассказе, почти откровенен. Выслушав его, вице-канцлер долго молчал. Наконец снял с бумаг засаленную ленту, пробежал глазами по одному письму, по другому, потом рассеянно обвязал бумаги все той же лентой и спрятал в стол.

- К сохранению и передаче сего пакета, - Белов испытующе глянул на Бестужева, - причастны также друзья мои, - опять секундная пауза, - Корсак Алексей и Никита Оленев.

Нерешительность Саши была вызвана тем, что Никита накануне настойчиво внушал ему не называть вице-канцлеру их фамилий. "Нам от Бестужева ничего не надо. А ему нужны ли лишние свидетели в столь тайном деле? - твердил он. - Как бы не случилось лишних неприятностей! " Вице-канцлер, однако, рассеял опасливые сомнения.

- И все они курсанты навигацкой школы? - спросил он с неожиданной на его сером лице улыбкой, благодушной и чуть задорной, не иначе как собственная молодость промелькнула перед ним вдруг яркой кометой.

- Точно так.

- Значит, не зря государь наш Петр основал сию школу, - сказал он уже серьезно. - Ты достоин лейб-гвардии. А девице Ягужинской передай...

- Как же я передам? - воскликнул Саша, перебивая сиятельного собеседника. - Она же в Париже...

- Съездишь в Париж. Дело молодое... Мы и поручение тебе припасем для русской миссии. Отдохнешь от лестокова любопытства.

Саше хотелось колесом пройтись по комнате, крикнуть что-нибудь в голос, он даже взмок от невозможности выплеснуть радость и прошептал размягченно:

- О, ваша светлость!.. Я передам Ягужинской все, что вы пожелаете...

- Пусть возвращается в Россию. Будет жить на деньги, завещанные ей отцом - прокурором Павлом Ягужинским.

Когда за взъерошенным, хмельным от счастья молодым человеком закрылась дверь, Бестужев подумал со вздохом: "Что ни говори, но творить добрые дела весьма сладостно. Жаль только, что редко злая судьба шлет нам сию возможность... "

-24-

- Никита Григорьевич, проснитесь! Князь Григорий Ильич из Киева вернуться изволили.

Никита промычал что-то, не открывая глаз, и сунул голову под подушку. Степан принес лохань для умывания, поставил на рукомой. От воды валил пар. Лука величественно кивнул. Пока дармоеда Гаврилы дома нет, можно барину и теплой водой умыться.

- Батюшка ваш письмо прислать изволил. - Лука осторожно дотронулся до плеча Никиты. - А на словах передали, что ожидают вас к завтраку.

Когда смысл последних слов достиг понимания Никиты, он проворно вскочил.

- Гаври-и-ла! - крикнул он во весь голос, но встретив укоризненный взгляд дворецкого, рассмеялся. - Ах, да... Я со сна ошалел совсем.

Через полчаса в самом нарядном камзоле, в легкой открытой коляске, улыбаясь во весь рот, Никита ехал к отцу. Дома двигались ему навстречу, дорога послушно втекала под копыта лошадей, небо сияло чистыми красками, и люди махали ему вслед.

"Сколько, однако, на свете счастливых, - размышлял Никита. - Вон старуха квасом торгует - какое приветливое у нее лицо. Вон баба идет с коромыслом, бадейки-то, видно, пудовые, а идет улыбается. Спасибо тебе, красавица, за полные ведра. Франт с девицей... Девица хорошенькая, ямочки на щеках. Рядом с ней каждый будет счастлив. А вон толстяк в окне. Голубчик, что ты такой сердитый? - Никита помахал ему рукой. - Пусть удача тебе сопутствует, мрачный господин! "

Коляска въехала на понтонный мост, лошади пошли шагом. Никита откинулся на подушки и неторопливо, со вкусом принялся изучать знакомую панораму города.

А мрачный господин отошел от окна, опустил штору и со вздохом приступил к неприятному разговору:

- Господин Лядащев, я беру за горло врожденную деликатность, чтобы напомнить вам, что уже семь месяцев, семь! господин Лядащев, я не получаю от вас квартирной платы.

- Что? - Лядащев лежал в любимой позе - ноги поджаты, рука под щекой - и внимательно изучал рисунок отставшей от стены обойной ткани.

"Мог бы встать, - с неприязнью подумал Штос, - или хотя бы повернуться ко мне лицом".

- Но я готов простить вам половину долга, если вы согласитесь помочь мне. О, это не составит вам труда!

Лядащев повернулся на спину и сосредоточенно уставился в потолок.

- Речь идет о моем племяннике. Я буду краток. Он приехал пять лет назад из Вюртемберга. Я надеялся, что он станет моим компаньоном. Но он предпочел военную карьеру. Надо отдать должное, в этом он преуспел. Сейчас он поручик Измайловского полка. У него светлая голова и деликатное сердце, господин Лядащев. Но Россия сгубила его. Он стал пьяницей, как все русские. Он играет в карты. Он завел роман с весьма высокопоставленной дамой. Он стал необуздан и дик. Месяц назад его послали для усиления караула... - Штос сделал неопределенный жест рукой, подбирая нужное слово, - в застенки Тайной канцелярии. Он пробыл в карауле не более суток и попал под домашний арест, потому что напился и стал прямо в застенках выкрикивать разные непристойности, ругая излишнюю, как ему казалось, жестокость тюремщиков.

- Так это был ваш племянник? - Лядащев оторвал взгляд от потолка и покосился на Штоса.

- Да, да, - оживился тот, видя, что Лядащев проявил некоторое любопытство. - Каким-то образом ему тогда удалось избежать наказания, но вчера он ввязался в драку на улице и теперь опять сидит под домашним арестом. Причем дрался он на стороне русских офицеров, они били какого-то курляндца. Я навел справки. Начальство собирается понизить его чином, а может быть, потребует его отставки. Ему припомнили давешние высказывания в застенках Тайной канцелярии.

- Что вы заладили про застенки? Других слов, что ли, нет?

- Я неправильно выражаюсь по-русски.

- Выражаетесь-то вы по-русски, но думаете по-немецки. Дальше...

- Два года назад я был бы рад этой отставке. Я взял бы его в дело. Сейчас это невозможно. Он умеет только пить и приговаривать при этом дурацкие пословицы. Я никогда не знал столько пословиц, немецких, я имею в виду, про вино. Немцы - трезвая нация!

- С чем я вас и поздравляю!

- Если он выйдет в отставку, то должен будет вернуться домой. Но родина его не примет. Зачем родине русский пьяница? Россия его споила, она должна и содержать его.

Лядащев поднялся на локте и сказал, чеканя каждую фразу:

- Во-первых, у России достаточно собственных дел, кроме заботы о спившихся немцах. Во-вторых, сидели бы вы дома в своем Вюртемберге. В-третьих, не вам бы. Штос, ругать Россию...

Штос испуганно попятился и сказал проникновенно, прижимая к груди толстые руки:

- Я готов простить вам весь долг, если Тайная канцелярия снимет с Густава свои обвинения. Мальчишка просто глуп, господин Лядащев. Так молод и так испорчен! Посудите сами, какое ему дело до русских дрязг, а? Я вижу, что утомил вас...

- Идите. Я подумаю, - сказал Лядащев холодно и строго, словно он был не должником, а прокурором по делу немца Штоса, квартиродателя.

Ушел. Слава Богу...

Лядащев лег поудобнее, закинул руки за голову, закрыл глаза. Так как все это было? Каждая деталь не просто важна - обязательна, иначе не восстановить в памяти всю картину целиком.

Итак... Слуга - морщинистые щеки, старый, засаленный паричок, загнутый, как клюв у попугая, нос. Что он говорил? Обычные лакейские слова: барыня весьма рады... сейчас выйдут... Ну все, и довольно про слугу. Теперь представим ее гостиную. Дядюшка писал, что она мотовка, бросает деньги на ветер. Какая чушь! Правда, ремонт бы этой гостиной не помешал. О чем ты, глупец? Вспоминай, расставь мебель по местам. Стол не на середине комнаты, а ближе к простенку, где иконы. На окнах были занавески сиреневые с желтым. Красивые занавески, правда, выцвели. И всюду полно подсвечников и канделябр! В этом доме не любят сидеть в темноте. Это очень хорошо! На поставце курильница - изящная штучка, сверху прорези для выхода благовоний. Это, конечно, замечательно - курильница, лучше бы, правда, это серебряное сооружение было бульоткой. Ну дальше, дальше... Дверь открывается. Она! "Посмотрите, господа, что за прелесть мне прислали из Дрездена... " Пальчик надавил на черепаховую крышку, и сразу хрустальный звон. Ногти у нее в белых крапинках, на указательном пальчике колечко, изумрудик, как листик...

- Василий Федорович!

- Кто опять?

- Это я, Саша Белов.

- Ну, что тебе, Саша Белов?

- Я пришел сказать, что счастье сопутствовало мне. Вчера я был на приеме у вице-канцлера Бестужева. Через неделю я гвардеец с чином.

- Я в тебе не ошибся...

- Василий Федорович, - продолжал Саша еще более торжественно, - некие бумаги, о которых давеча разговор был, не могут быть вам представлены. Я отдал их по назначению.

Лядащеву ли не знать об этом, если весь предыдущий день он, как привязанный, ходил за Сашей, не ходил - бегал: от дома Друбарева к дому Оленева, от дома Оленева опять к дому Друбарева и, наконец, сопровождал молодого человека до самой канцелярии Бестужева, опасаясь, что он выкинет какой-нибудь фортель и не донесет бумаги до их хозяина.

- Сашка, пошарь там под иконой на полочке. Да, да, за занавеской. Там вино и чудесная закуска. Да, груши. Мне их дядюшка презентовал. Отменная закуска! Жестковаты только. Я вчера чуть зуб не сломал.

Лядащев встал с кушетки, потянулся, хрустнув суставами, крепко растер ладонью лицо.

- Полней наливай. Ну, за твои успехи!

Саша не спеша выпил, взял сморщенную грушу за хвостик и медленно сжевал. Эта неспешность движений, замедленность во всем появилась у Белова сама собой, как только он закрыл дверь кабинета Бестужева. Он словно получил приказ свыше - не спешить, осмотреться, дать душе и телу привыкнуть к новому положению.

- Василий Федорович, я должен нанести визит одной известной вам даме, чтобы представиться ей в новом качестве. Не будет ли поручений?

- Есть поручение, - твердо сказал Лядащев, достал из бюро разрисованный незабудками и розами конверт и протянул Саше: - Передай Вере Дмитриевне со всеми подобающими словами. А теперь иди. Дел по горло. Подумать надо, поработать...

Ушел. Слава богу...

Лядащев лег на кушетку, отвернулся к стене. "Так о чем я? " А может, пока не поздно?.. Нет, братец, поздно, назад тебе пути нет. Женюсь и уеду из этого города к... очень далеко. Значит так... Дверь открыл похожий на попугая слуга... "

Оставим Лядащева одного в приятных мечтаниях и последуем за Сашей Беловым к причалу на Дворянской набережной, где его без малого час ожидает Алексей. На причале разгружались пришедшие из Новгорода струги. Грузчики таскали мешки с мукой, скрипели и прогибались сходни, ветер раскачивал провисшие снасти и трепал красные флаги на мачтах.

- Что Лядащев? - спросил Алексей, когда они двинулись вдоль по набережной.

- Лядащев? Кто бы мог подумать?.. Я ведь Василия-то к Вере Дмитриевне словно на аркане тащил. Всю дорогу он бубнил, что бабы дуры непутевые, что у них фарфоровые глаза, что все эти Веры, Надежды, Любови... черт их разберет, только и думают, как бы на себе человека женить, а сами человеческого языка не понимают. И госпожа Рейгель, мол, не лучше. Здесь он, может, и прав. Вера Дмитриевна, когда узнала, где Лядащев служит, надулась, как мышь на крупу, и такая надменная стала, словно Василий не поручик гвардии, а лютый убийца и вор. Тоже мне, святая... Да второй такой сплетницы и болтуньи по всей Москве не сыскать! Пришли... Сидим в гостиной в ожидании, разговариваем о том о сем. Вдруг Лядащев замер - прислушивается... Дверь отворилась, и хозяйка-красавица боком, прямо-то идти фижмы не пускают, вплыла... А уж надушилась, нарумянилась, нарядилась! Платье нового фасону, все в блондах...

- В чем?

- В блондах. Кружева такие - легкие, золотистые, безумно дорогие. Да и достать их невозможно - французские! Платье в блондах, прическа в локонах, в ушах изумрудные одинцы, такие Анастасия любила носить. Я поклонился, приложился к ручке, представил Лядащева, а тот стоит истуканом и смотрит в пол. Я думал, он дамский угодник, всегда таким щеголем ходит! А он, оказывается, дамский пол боится, как огня. Тут музыка заиграла.

- Какая музыка?

- Шкатулка музыкальная из Дрездена, маленькая, чуть больше мушечницы. Сейчас это модно - под музыку разговаривать. Но наш разговор не клеился. Сидим, молчим и пялимся на эту шкатулку, как на икону. Потом я не выдержал: "Простите, - говорю, - сударыня, дела... ", а сам думаю: "А ну как Лядащев тоже вскочит, а только на порог, опять с ножом к горлу - бумаги давай! " Но он даже не заметил моего ухода. Он в этот момент над шкатулкой вздыхал. Я полагаю, они до вечера музыку слушали.

- А дальше что?

- А вот что. - Саша достал разрисованное цветами письмо и насмешливо его понюхал. - Знаешь, чем пахнет? Свадьбой... Влюбилась Тайная канцелярия!

Он остановился, осмотрелся кругом: Давай посидим. Лужок и вяз зеленый. Совсем как в Москве на Сретенке.

- Только это речка Карповка.

- Пусть будет Карповкой. Давай никуда не торопиться. Вечно мы куда-то спешим...

- В три я должен быть у Черкасского. Он обещал устроить меня в Петербургскую Морскую Академию. Я ему паспорт должен отнести.

- Ну и отнесешь. Ты лучше скажи, когда невесте представишь? Алексей только вздохнул.

- Князь жалует Софье свою мызу на Петергофской дороге. Но я бы хотел, чтоб до свадьбы она с матушкой в Перовском жила.

- Три года большой срок.

- Огромный! - воскликнул Алеша с горечью и подумал: "Не просто огромный, а бесконечный. И сколько их еще будет - разлук. Учись ждать - так, кажется, говорили древние".

Саша, не глядя, сорвал какую-то травку, пожевал листок. Мята...

- Гаврилы нет. Узнал бы сейчас, как мята действует на человека.

- Ветрогонно и потогонно, - серьезно сказал Алексей. - Холодит во рту, но разогревает желудок. Незаменимое средство против спеси у новоиспеченных гвардейцев. Сашка, а не боишься - одному, в Париж?..

- Я ничего не боюсь. Лукьяна Петровича только жалко, опять будет переживать. Знаешь, Алешка, он меня любит...

- Догадливый.

- Я серьезно. Меня никто никогда не любил - так, чтоб всем сердцем. Детство свое я ненавижу. Я на родителей не в обиде. Раздели-ка любовь на девятнадцать душ! Да еще внуки, невестки, снохи, зятья! В книге, которой отец снабдил меня перед разлукой, не записан ни один брат, ни одна сестра. Отец понимал, что на их помощь я не могу рассчитывать. Все мы, Беловы, - каждый за себя.

- Ты приятное исключение.

- Вы иронизируете, сэр! Это недопустимо, сэр! Защищайтесь, сэр!

- Сашка, лежи тихо.

- Ладно, шут с тобой. Мир перевернулся, и все стало на свои места. Я еду в Париж, Софья под опекой Черкасского, Тайная канцелярия влюбилась, а посему Лядащев простил мне бестужевские бумаги.

- Забудь ты про эти бумаги! Их уже нет. А что еще может потребовать у тебя Лядащев?

- Он может потребовать у меня все, что угодно: мысли, соображения, голову, наконец. Он страж государства, столп Российской империи. Какое счастье, что и в столпов попадают стрелы Амура! На что еще могут надеяться подследственные? А кто мы все - население необъятной России? Мы все подследственные, господа. И да защитит нас Любовь!

-25-

А вечером... Вечером должен был прозвучать заключительный аккорд многоголосой симфонии под названием "Ганнибал не пройдет", а именно - похищение Гаврилы.

После недельного пребывания в доме Черкасских, Гаврила окончательно утвердился в положении строгого и весьма почитаемого божества. Этому положению немало способствовали роковые слова, произнесенные во время припадка Аглаи Назаровны: "А ноги-то двигаются! " Слова эти он сказал чуть внятно, но и этого оказалось достаточным, чтобы чуткое ухо Прошки уловило их. Слова были мгновенно поняты.

- Значит, барские ножки можно вылечить?

На следующий день эти слова повторила сама княгиня.

- Не знаю, не умею, - взмолился Гаврила.

- А нам не к спеху, - спокойно сказала Аглая Назаровна. - Подождем...

Так Гавриле была уготовлена роль вечного пленника. Княгиня догадывалась, что лекарь не дорожит своим положением в доме и готов в любую минуту сменить нимб святого на камердинерскую ливрею в пенатах, и потому строжайше наказала всем жителям своего государства не спускать с Гаврилы глаз ни днем ни ночью.

Когда Алексей поздним вечером пришел в комнату Гаврилы, тот сидел за столом и составлял счет. Окончательная цифра выглядела баснословной, только божеству приличествующей.

- Пора, - сказал Алексей.

Гаврила поднял от бумаги задумчивый взгляд и опять углубился в расчеты. "Может, нуль приписать? " - разговаривал он сам с собой. - Ведь все компоненты им оставляю... "

- Гаврила, бросай все! Неровен час...

- Ага. - Камердинер поборол искушение удесятерить счет, но чтоб не было разночтении, крупными буквами написал сумму прописью и фамилию начертал. - Теперь все. С богом, Алексей Иванович.

У двери их остановил гайдук.

- Куда, Гаврила Ефимович?

- В парк, за дурманом.

- Я с вами, - с готовностью согласился гайдук.

- Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве. А то лекарство силы иметь не будет.

Гайдук попробовал было что-то объяснить, тыча пальцем в Алексея, но Гаврила повысил голос.

- Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб тихо! Хабэас тиби*, понял?

Гайдук не осмелился переспросить и остался на посту. Коридор беглецы миновали беспрепятственно, а как вышли на лестницу - Прошка.

- Траву собирать, пустырник, - опередил Гаврила вопрос. - Алешка собирает, да все не то. Сам должен полазить по кустам.

- Ночью-то? - печально спросила карлица. - Еще вернетесь когда, Гаврила Ефимович?

- Ты лечи барыню. Дурманом лечи, как велено. Я еще компонентов пришлю. Ваш дом в моей книге на первом месте. Прошка послушно кивала головой.

- Пустырник лучше на кладбище бери. Там у него лист сочнее и стебли крепче.

- На закраине парка, где болотисто, тоже хороший пустырник, - вмешался Алексей.

Гаврила посмотрел на него как-то странно и неожиданно погладил по плечу: "Эх, Алексей Иванович... " И, устыдившись этой неположенной по чину ласке, опять нагнулся к Прошке:

* Держи про себя (лат.).

- Следи, чтоб не орали. Чуть что - пусть настойку пьют. Августе Максимовне чай из тысячелистника заваривай. Она желудком мается. Француженке бородавки выведи, знаешь чем. Красивая девица, а все руки в пупырях.

- Гаврила, идем! - требовательно сказал Алексей, уловив внимательным ухом, как наверху началось какое-то предгрозовое громыхание. Задвигались стулья, кто-то визгливо запричитал. Когда беглецы достигли первых деревьев, на втором этаже распахнулось окно, и Августа Максимовна истошно завопила: "Лекаря!"

- Гаврила, бежим! Что есть духу, слышишь?

Ноги сами находили дорогу, деревья расступились перед беглецами, мраморные нимфы вставали на пути, чтобы лилейной ручкой указать верное направление.

- Не могу я бегать, - хрипел Гаврила за спиной у Алеши. - У меня от бега колотье в боку. Ох, господи...

А в доме хлопали двери, метался в окнах свет и вопили, стенали, орали, блажили человеческие глотки. Даже западная половина дома пришла в некоторое волнение: "А вдруг пожар? " И вот уже "белые" и "синие" войска, вооружившись фонарями, двинулись сомкнутыми рядами в парк, неся, как победный клич: "Лекаря! Лекаря!"

"Во орут", - подумал даже с некоторым уважением Алексей.

И профессиональная обида обожгла сердце - словно не жал он для этих малохольных колючий пустырник, словно не вливал в эти дурные глотки сок благородной травы. И понял Алексей, что не пустырник, а сам Гаврила, как благородный дух, держал этот дом в безгласном повиновении, а теперешние вопли и крики - это полная страстного томления тоска по безвозвратно ушедшему покою.

Последние метры Алексей проволок Гаврилу на себе. Никита и Саша ждали их, как было договорено, в обычном месте встреч.

- Наконец-то! Все сроки прошли. Лезьте сюда. Что с Гаврилой? Тебя не избили? Кто там кричит?

Никита через решетку поспешно ощупал полуживого камердинера.

- Скажешь тоже - избили! Он у них вроде бога. Туземцы проклятые! Это они за нами гонятся, - проговаривал Алексей, силясь оторвать от земли раскисшее тело Гаврилы, подсадить его и как-нибудь перекинуть через высокую ограду. Гаврила слабо помогал Алешиным усилиям, но мелькнувший меж деревьев свет совершенно парализовал его волю, и он смирился с неизбежностью:

- Все... Конец... Не уйти. Бросьте меня. Хоть сами-то спасетесь!

- Ты бредишь, Гаврила? Нам-то от кого спасаться? - закричал Саша, остервенело дергая камердинера, пытаясь протащить его сквозь узкие зазоры решетки.

- Сашка, он же не может расплющиться! - пробовал угомонить друга Никита.

- Тогда вплавь! - И Алеша решительно толкнул податливую фигуру в воду.

Раздался легкий всплеск...

- Я плавать не умею, - только и успел крикнуть Гаврила и покорно пошел ко дну, но рука Алексея ухватила его за воротник, подняла над водой облепленную тиной голову. Несколько сильных гребков, и они благополучно вылезли на берег по другую сторону злополучной решетки.

Друзья подхватили безжизненное тело алхимика и бегом бросились к стоящей на верхней дороге коляске.

Когда коляска отъехала настолько, что не стало слышно криков погони, Гаврила очнулся, брезгливо снял со лба липкие водоросли.

- Вина бы, господа, - пробормотал он зябким голосом.

- Пожалуйста. - Саша услужливо вложил в онемевшую от холода руку бутылку токайского.

Гаврила сделал большой глоток и протянул бутылку Алексею.

- Такого помощника, как Алешенька, мне никогда не найти, - сказал он грустно.

Сидящий на козлах Никита оглянулся, блеснул в улыбке зубами.

- Я выучусь, Гаврила. Не робей! Мы едем в Сорбонну!

- Прямо сейчас? Куда ж я в мокром-то? И компоненты надо уложить. У них там в Париже ни пустырей, ни болот.

- Не волнуйся, еще успеешь обсохнуть, - успокоил камердинера Никита.

- Батюшка назначен во Францию посланником. Нас он берет с собой, а выезд не раньше, чем через неделю.

- А там, смотришь, и я к вам наведаюсь, - рассмеялся Саша.

- Кхе... О, Париж! О, Сорбонна! - Гаврила приосанился и неожиданно тонким и скрипучим фальцетом запел: "Гаудеамус, игитур, ювенэс дум сумус..."*

- Гаврила, ты пьян! Ради всего святого - не надо латыни!

- Пусть поет! - Никита щелкнул кнутом. - На этот раз латынь вполне к месту. Будем веселиться, пока мы молоды... Вперед, гардемарины!

ЭПИЛОГ

Новый 1744 год друзья наши встретили врозь.

Алексей Корсак - в Петербурге в Морской академии. Начальство оного заведения учинило ему дотошный экзамен, нашло его знания весьма удовлетворительными и зачислило на последний курс.

Софья по приглашению князя Черкасского приехала в Петербург и, проведя месяц в его дому, совершила вещь невозможную - помирила Аглаю Назаровну с мужем. Новые отношения супругов не изменили распорядка их дня, однако дворня стихийно стерла невидимую черту, делящую усадьбу на два клана. Меньше стало крику и ору, а в тронной зале в поисках справедливости теперь присутствуют как "белые", так и "синие". Впрочем, чистый цвет редко теперь у них встретишь, смотришь, панталоны белые, а камзол синий или наоборот, однако все это мелочи...

* Начало известной студенческой песни (лат.).

По отбытии из дома Черкасских Софья поселилась под Петербургом на дарованной ей мызе. Вера Константиновна оставила до срока Перовское и стала жить вместе со своей будущей невесткой. Как ни старался князь, ему не удалось вернуть завещанное монастырю богатство Зотовых, но тетушка Пелагея Дмитриевна после продолжительной беседы с Черкасским устыдилась и в его присутствии начертала завещание, где отписала все племяннице. Событие это было вполне своевременно, потому что важная помещица, хоть и лежала в шелках и бархате с французским романом в изголовье, была очень плоха - водянка раздула живот и ноги.

Софья стала богатой наследницей, но это мало ее занимает. Другими заботами заполнен день - сидеть подле маменьки Веры Константиновны у окошка, читать и всматриваться прилежно в летний туман и зимнюю вьюгу - не зачернеется ли карета, везущая Алешеньку на вакацию - хоть на неделю, хоть на денечек! И как бы ни была счастлива последующая жизнь Софьи, удел ее - ждать.

Саша Белов встретил Новый год в карете по дороге домой, если быть точным - в Польше. Прибытие его в Париж, а тем более отъезд требуют, по нашему мнению, куда более пространного рассказа, но бумаги в России работают до сих пор мало и плохого качества, а посему автор, уступая настоянию трезво мыслящих людей, довольствуется одним абзацем.

Дипломатическое дело, порученное Саше Бестужевым, носило чисто курьерский характер и было выполнено с честью. Месяц его жизни в Париже пролетел как миг и кончился ночным тайным отъездом в карете, данной князем Оленевым. Таинственность эта была вызвана не только зашифрованной почтой к вице-канцлеру, которую Саша вез на груди, но и присутствием в той же карете счастливой и перепуганной Анастасии Ягужинской. Саша выкрал ее почти из-под венца, и немалую помощь в этом оказали ему Никита и верный их Гаврила.

Де Брильи долго не мог выяснить, кто совершил сей дерзкий поступок, а когда узнал наконец то поклялся лишить жизни этого щенка, этого негодяя Александра Белова, но пока не видно, чтобы жизнь предоставила кавалеру эту возможность. Венчание Саши и Анастасии прошло незаметно, ни двор, ни "Ведомости" не уделили их свадьбе должного внимания.

Никита и Гаврила в канун Нового года вступили на землю Геттингенского университета. Их вояж в Саксонию предварил некий разговор, случившийся в Париже.

- Батюшка, я хочу сказать вам, что не только желание быть рядом с вами привело меня во Францию. Я хочу учиться.

- Вот как? Чему?

- Всему! - беспечно отозвался Никита. - В навигацкую школу я не вернусь и хотел бы поступить в Сорбонну.

- В Сорбонну? - Князь с величайшим удивлением посмотрел на сына. - Ты хочешь заняться богословием? Неплохая карьера для князя Оленева - стать капуцином!

- Но я вовсе не хочу заниматься богословием. - Никита был смущен. - Я думал, что Сорбонна и университет - это одно и то же. Гаврила уверял...

- Гаврила... - Князь рассмеялся. - Десять лет назад Гаврила чуть было не поехал со мной в Париж и после этого уверен, что знает французов. Сорбонна в силу старых традиций руководит университетом, но учит только схоластике и теологии. Да и весь университет здесь проникнут средневековыми традициями. Медикам там читают римскую хирургию. Мало того, что хирургия эта безнадежно устарела, так еще лекции читаются по латыни.

- Я знаю латынь, - быстро сказал Никита.

- И я... - прошептал подслушивающий под дверью Гаврила.

- Латынь - это неплохо, но просвещенному человеку в XVIII веке надо еще знать английский и немецкий. И не римская хирургия нужна, а механика, история, архитектура и география! Может, определить тебя в Коллеж де Франс? - сказал князь задумчиво. - Его посещал великий Рабле...

Здесь Гаврила не выдержал, вломился в комнату, повалился князю в ноги. В его слезливой и бессвязной речи, произнесенной, как думал Гаврила, на латыни, только одно слово было понятно - Геттинген. Князь высказал одобрение поездке в Германию. Годы учения были весьма интересными и уже потому счастливыми для Никиты, а тем более для Гаврилы. Он не только преуспел в химии, медицине и парфюмерии, но и сколотил изрядный капитал.

Однако вернемся в Петербург 1743 года. Шетарди приехал в ноябре и был принят милостиво государыней Елизаветой и всем двором. Но Дальон страшно негодовал из-за появления на политической арене своего соперника. Первый же их разговор начался с брани, а кончился пощечиной, которой "бесхарактерный" посол наградил посла подлинного. Тот не остался в долгу и проткнул Шетарди ладонь. Маркиз потом долго похвалялся перевязанной рукой, объясняя всем и каждому, что повредил ее в боях за русское дело. Под флагом все тех же "русских интересов" он возобновил вкупе с Лестоком лютую борьбу с Бестужевым.

Шетарди работал не покладая рук, подкупал лиц духовных и светских, сколотил французскую партию, всюду совал свой нос, стелился перед государыней, играя почтение, восторг, обожание... Однако миссия его протекала очень негладко, и он каждую неделю писал шифрованные депеши в Париж.

Шетарди писал, а Бестужев перехватывал письма, ключ давно был у него в руках. Академик Гольбах каждую неделю приносил вице-канцлеру расшифрованные депеши, Яковлев делал нужные выписки, а Бестужев складывал их стопочкой и ждал своего часа.

И час настал. Связан он был с интригой, возникшей с недавним приездом двух цербстских принцесс: четырнадцатилетней Софьи-Августы-Фредерики (будущей Екатерины II) и ее матушки, великой интриганки, а попросту говоря, шпионки прусского короля. "Цербстская матушка" сразу стала врагом вице-канцлера, а потом своим неумным и вызывающим поведением восстановила против себя государыню.

В разгар дворцовых склок Бестужев и подал Елизавете экстракты из шетардиевых депеш, в коих особенно выделил места, касающиеся Елизаветы лично: дескать, ленива, беспечна, к делам имеет отвращение, пять раз в неделю платья меняет, а Бестужева потому близ себя держит, что боится, как бы дельный министр, назначенный вместо него, не помешал бы ее распущенности.

Елизавета пришла в великий гнев. Шетарди был выслан из России в двадцать четыре часа. Он пробовал защищаться, но ему представили его собственные письма. Франция не простила Шетарди вторичного поражения, король отставил его от дел и сослал в Лимозин.

Кажется, эта история должна была послужить Лестоку хорошим уроком, но он не внял голосу свыше. Привычка к интриге и неуемная ненависть к Бестужеву, которая тем ярче разгоралась, чем неуязвимее был вице-канцлер, привела к тому, что четыре года спустя, а именно в 1748 году, Лесток был арестован, судим и сослан в Устюг.

Бестужев стал великим канцлером и, не имея соперников, шестнадцать лет правил Россией сообразно своим способностям и понятиям долга, пока не уподобился судьбы своих предшественников - отставки от дел и ссылки.

Лядащева я, каюсь, потеряла из виду. Одно точно - он женился и уехал в Москву, а вот бросил ли он службу окончательно или вернулся к ней, озверев от семейной жизни, этого я с уверенностью сказать не могу. Бывший сослуживец Лядащева некий N... рассказывал, что, встретив Василия Федоровича на Тверской и задав ему радостный вопрос: "Ну как живешь? ", получил крайне невразумительный ответ: "Вас ис дас? Кислый квас... " И еще Лядащев поинтересовался, не слыхать ли чего в Петербурге про Сашку Белова. Потом вспомнили они былое, и Лядащев ушел с грустью в глазах, бросив на прощание: "Такая жизнь, брат... На одном гвозде всего не повесишь... "

В год падения Лестока умер в Сибири Степан Лопухин, супруга же его Наталья и сын Иван - незадачливые виновники раздутого до невероятных размеров "лопухинского дела" - прожили в ссылке долгие годы в немоте и лишениях и были возвращены в Петербург Петром III.

Анна Гавриловна Бестужева не дождалась освобождения. Все годы ссылки она прожила в Якутске, имела собственный дом и друзей, с которыми хоть и с трудом, но могла разговаривать. Много лет спустя писатель А. А. Бестужев, более известный под псевдонимом Марлинский, был сослан по делу декабристов в Якутск. Он разыскал там могилу своей родственницы и с грустью написал об этом родне, хранящей в памяти своей образ прабабки, как скорбный и достойный самого глубокого уважения.

И еще несколько слов... Когда иду я по весеннему Петербургу, вдыхая запах травы и распустившихся тополей, когда смотрю в воду каналов на гофрированные отражения шпилей и куполов, вижу сбегающую в воду решетку и ялики у Летнего сада, меня зримо и явственно обступает XVIII век.

Какие они были - Елизавета, Лесток, Шетарди, Бестужев?..

Можно по крохам собрать материал, есть архив, письма, дипломатические депеши, можно сходить в Эрмитаж и свериться с портретами Кваренги. Каждое время дает свою оценку тем далеким событиям и людям, игравшим немаловажную роль в русской истории.

Но они все умерли, умерли очень давно, и даже теней их я не могу различить в сегодняшнем городе. Но остановись в тени старого собора Симеона и Анны. Не слушай звон трамвая, забудь про асфальт под ногами и провода над головой, сосредоточься...

И вот он выходит из-за угла, придерживая треуголку от ветра, и останавливается недалеко от меня под деревьями. Мундир поручика Преображенского полка ладно сидит на фигуре, движения его уверенны, взгляд заносчив.

Птицы завозились в листве. Я поднимаю голову, и Саша Белов смотрит туда же - скворцы, как звонко они судачат! Мне приятно думать, что я так хорошо знаю этого молодого человека, знаю, зачем он пришел сюда и кого ждет.

- Сэры! Ну сколько можно торчать столбом в этом месте! Я думал, вы никогда не придете. Заблудились, что ли?

Да, это они, Алеша Корсак - мечтательный путешественник, и Никита Оленев - умница и поэт. Они обнимаются, хохочут радостно и уходят по улице Белинского. Но не навсегда...

Они вечны, дорогие моему сердцу герои, потому что они - сама молодость, потому что звучит еще их призыв: "Жизнь Родине, честь никому! "

Счастья вам, мои гардемарины!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ