Марина Мареева

Принцесса на бобах.

Киносценарий

Она вошла в метро, как обычно, перед закрытием. Ехала в пустом вагоне, сжимая в кармане плаща газовый баллончик. В черном стекле напротив, как в зеркале, — сонная баба, волосы кое-как подколоты, под глазами мешки. Лучше не смотреть. Нина и не смотрела.

На Комсомольской в вагон набился заезжий люд. Рядом с Ниной плюхнулся на сиденье какой-то бородач, кинул рюкзак к ногам.

— Красные Ворота, — объявила дикторша.

— Чего-о?! — изумился бородач. — А где Лермонтовская?!

— Переименовали, — буркнула Нина.

— Зачем? — вопросил бородач, искренне недоумевая. — А чем вам Михаил Юрьевич не угодил?

— Чистые пруды, — донеслось из динамика.

— Матерь божия! — ахнул бородач. — Это что, вместо Кировской? Ну, вы даете... Как там у классика... “Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, Лужкову отдана...”

— Ты откуда свалился? — спросила Нина. Баллончик она давно сунула в карман. Бородач был веселый, нетрезвый, немногочисленная публика взирала на него с доброжелательным интересом.

— С предгорий, — пояснил бородач охотно, — Абастумани. Высокогорная обсерватория. Два года в Москве не был, ну, вы тут совсем распоясались без меня. Совсем сдурели.

— Лубянка, — проблеяла дикторша.

— Ну, вы даете! — присвистнул бородач. — А что у нас будет вместо проспекта Маркса? Шохин штрассе?

— Охотный ряд, — Нина поднялась.

— Слушай, а это Москва вообще? — Бородач двинулся за Ниной, вскинув рюкзак на плечо. — Я в Москву попал?.. Эй! — кричал он вслед Нине, спешащей к эскалатору. — Эй! Подожди! Эй!

— Пристает? — спросил у Нины мент, скучающий у будки дежурного. — А ну, стой! — велел он подоспевшему бородачу.

— Слушаюсь, вашество!!! — гаркнул бородач, вытягиваясь во фрунт. — Виноват, не извольте гневаться!

— Чи-иво? — У мента белесые рязанские бровки поползли вверх.

— На побывку-с, ваше благородие! — начал было бородач, но тут Нина, опомнившись, потянула ерника за рукав, втащила на эскалатор, шипя: “Балда... Сейчас загремел бы на трое суток...”

— Так надо быть последовательным! — ржал бородач. — Менять так менять! Маркса — в Охотный, мильтона — в городового... Господи, как вы живете тут! — вздохнул он, посерьезнев. — Все с ног на голову... Тебя как зовут? Нина? А если тебя завтра Агриппиной назовут? Имя Нина, скажут, навеки скомпрометировано мадам Андреевой, давай, становись Агриппиной!

— Ну и буду жить, как жила, — буркнула Нина.

— Не-е, — он помотал головой. — Все будет по-другому. Другая жизнь. Проводить тебя? — Они вышли на пустынную ночную Пушкинскую, дождь накрапывал, Нина полезла за зонтиком.

— Мне два шага, спасибо. — И помчалась к перекрестку, она опаздывала, как всегда.

— Эй, Поликсена! — крикнул бородач ей вслед. — Аполлинария! А может, ты меня проводишь? Я же заплутаю, Харитина! Вы ж мою Герцена наверняка переименовали!

— Да вроде нет. — Она остановилась смеясь — забавный парень.

— ...А то ведь он декабристов, козел, разбудил, а они еще какую-то бяку растолкали. Чего им не спалось всем, придуркам...

— Да иди ты, ну тебя! — Она помахала ему зонтом... Все, опоздала.

На переходе ее едва не сбило какое-то умопомрачительное авто, как в итальянских фильмах тридцатилетней давности — длинное, черное, с открытым верхом. Когда Нина, миновав еще полквартала, добежала наконец до своей кафешки — огромная, неоном подсвеченная рюмка и голубые буквы каймой “Бар нон-стоп”, — допотопное авто уже стояло у края тротуара, шофер позевывал, вспарывал “Ротманс”.

Жора, хозяин заведения, лениво собачился с каким-то детиной.

— Не пущу, Димон, — говорил Жора, и ясно было, что пустит.

— Она там, Жор? — бубнил детина. — Она там?!

— Здрасьте, Георгий Суреныч, — пробормотала Нина, складывая зонт и протискиваясь между ними.

— Нинок, на семь минут опоздала. — Жора посторонился, пропуская Нину, и вновь заслонил собой вход: — Димон, там она, там, убей, зарежь, не пущу! Опять будете базарить, посуду бить, ты мне бра расколол на шесть штук соусницей сервизной!

— На, — говорил детина, рассовывая по жориным карманам пачки купюр. — На, на, на. Она с кем сегодня?

Нина, снимая плащ в гардеробной, мешкала нарочно, разглядывая детину — здоровенный мэн, шикарное пальто до пят, стильная стрижечка, а морда-то поношенная, мятая, сороковник разменял определенно... “Нина, работать! — рявкнул Жора. — Марш!”

В посудомоечной Нина надела клеенчатый фартук, спрятала волосы под косынку. “Привет, Нин!” — крикнула ей соседка, швыряя груду вилок в огромный дуршлаг. “Привет, подруга”, — откликнулась Нина. Возле нининой мойки уже громоздились стопки грязных тарелок. Нина вздохнула и принялась за работу.

Дима меж тем прорвался-таки в полутемный зальчик. Перепуганный, поминутно оглядывающийся на мрачного хозяина официант усадил Диму за столик у окна, принес закусь, бутылку “Столичной”. Жора от дверей погрозил Диме могучим кулаком и удалился. Дима хлопнул рюмку, еще одну, поднялся и двинулся к столику у колонны. Хорошенькая шатеночка, сидевшая к Диме спиной, чирикала там со смуглым красавцем.

— Воркуете? — спросил Дима, приблизившись. — Лара, а араб-то где? Где Мохаммед? Она у нас все по арабским эмиратам шурует, — объяснил Дима красавцу, начавшему медленно подниматься из-за стола.

— Иштван, сиди, — прошипела Лара, глядя на Диму ненавидяще.

— Надо же, венгр! — изумился Дима, ногой придвигая к себе стул от соседнего столика (владелец стула на секунду привстал, чтобы разлить шампанское по рюмкам). — “Вышла мадьярка на берег Дуна-ая...” — запел Дима гнусаво, оседлав стул. — Лар, ты чем парня потчуешь? — И Дима разворошил вилкой остатки салата в тарелке венгра. — Это что за отрубя?! Преснятина!

— Скотина, — выдавила Лара с бессильной злостью.

— Э, в чем дело?! — завопил владелец стула, обнаружив пропажу.

— ...Ты, Лар, запомни, венгерская кухня — это перец. — И Дима опрокинул содержимое перечницы в тарелку Иштвана. — ...Уксус. — За неимением уксуса Дима обильно сдобрил салатик горчицей. — ...И соль... — Дима потянулся за солонкой, но в ту же секунду получил от Иштвана короткий меткий удар в печень.

Далее все покатилось по привычной схеме ресторанной свары. Дима, очухавшись, схватил стул за ножку, надвигаясь на Иштвана, хозяин стула, изобретательно матерясь, пытался отнять его у рычащего Димы, Иштван молотил Диму куда ни попадя, Лара пронзительно визжала, Жора бежал к ним по проходу, вопя официантке: “Где Витя? Где все?..”

— Витя! — Официантка влетела в посудомоечную. — Там драка, а ты тут жрешь сидишь!

Вышибала Витя, меланхолически обгладывающий куриную ножку, нехотя поднялся из-за стола и рысцой побежал в зал, вытирая о портки сальные руки. “Нин, пошли посмотрим”. — Нинина товарка закрутила краны. Нина молча драила тарелки. Товарка умчалась и вернулась почти сразу же. Ее лицо, руки, фартук были усеяны багровыми пятнами.

— Это что, кровь? — спросила Нина бестрепетно.

— Кетчуп, — пробормотала товарка, вытирая пятна. — Твари... Салатницей в стену, в метре от меня... Георгий! — заорала она, завидя вбежавшего в посудомоечную Жору. — Работаем во фронтовых условиях! Ты официанткам по три штуки накинул! А нам пшик?! Меня убить могли!

— А че ты выползла? — отбрехивался Жора. — Вы здесь в тылу! В окопах!

— Все, Георгий. — Нинина товарка решительно сняла фартук. — Плюсуй три штуки к нашим бабкам или мы уходим. Нина, пошли!

Нина молча орудовала щеткой, ни на кого не глядя, невозмутимо, методично, как автомат.

— Ну и черт с тобой, — сплюнула товарка. — Ломайся за гроши. — И она удалилась с гордо поднятой головой, не забыв прихватить увесистые сумки.

— Нинок, умнюля. Поработаешь сегодня за двоих, да? — Жора похлопал себя по карманам, бросил на стол пачку четвертных. — Я помчался свару разгребать.

Оставшись одна, Нина быстро пересчитала деньги, сунула их в карман фартука. Она мыла тарелки и зло кусала губы, утирая пот распаренной рукой в тесной резиновой перчатке.

“В Москве — шесть часов утра”, — прокудахтала радиотетка.

— Нин, ты, бедная, спишь на ходу, — вздохнула повариха, доставая из огромного холодильника “бушьи” ноги.

— Сплю, Зой, правда, — кивнула Нина, запихивая сверток с курами в сумку. — Дай мне еще парочку, я киоскерше обещала... В киоске у метро Нина обменяла куриные ноги на увесистую пачку “Московского комсомольца”.

В подземном переходе, у грязной кафельной стены, уже сидели коллеги по бизнесу — Болеслав, продавец порномакулатуры, и нищенка Лера. “Лер, я тебе триста должна, возвращаю”, — сказала Нина, доставая кошелек. Лера, являвшая собой бесформенный ком из тряпья и драных шалей, на мгновенье выпростала из-под них руку. Нина сунула Лере деньги и, расстелив на полу клеенку, принялась раскладывать газеты.

— Привет московскому комсомолу, — процедил Болеслав, ревниво наблюдая за ее действиями. — Сегодня не берут ни хрена. Магнитный день.

— Дядя, сколько стоит “Семьдесят испытанных поз”?

— Вали отсюда, подгузник! — скривился Болеслав, с отвращением глядя на юнца лет двенадцати. — У тебя и на одну позу бабок не хватит!

Юнец с саркастическим хохотом достал новенькую “штуку”.

— Скопи-ил, — сплюнул Болеслав. — Месяц тачки тер, скопил.

— Болеслав, смотри, опять спит, — прошамкала Лера из-под хламиды. — Опять всю ночь тарелки скребла.

— Комсомольцы — беспокойные сердца, — резюмировал Болеслав.

— Сколько “Комсомолец”? Эй! — Какой-то парень протянул руку, чтобы потрясти Нину за плечо.

— Не буди. — Лера кряхтя поднялась, размотала бесчисленные платки и шали. — Шесть рублей штука.

— ...Ни-ина!

Нина открыла глаза, вздрогнула, потерла затекшую шею. Клеенка была пуста, Лера протягивала ей пачку трех- и пятирублевок.

— Ой, Лера, я тебе... по гроб жизни... — начала Нина бессвязно, сонно. — А сколько времени?

— Без пятнадцати девять, — вздохнул Болеслав.

Нина добрела до своей хрущобы, открыла дверь, кинула сумки в прихожей. Мать Нины, крепкая, кряжистая старуха, сидела на кухне у стола и укладывала в рюкзак термос, бутерброды, грелку.

— А грелку-то зачем? — спросила Нина, с бессильной тоскою взирая на мать. — Откуда ты там воды горячей возьмешь? Ты, я так понимаю, опять Мавзолей пасти намылилась?

— Мавзолей мы отстояли, — отвечала мать со сдержанным достоинством. — У нас пикет возле Музея Ленина. А кипяток мне Люда носит из “Огней Москвы”, святая женщина, люди, Нина, с нами, с нами они!

— Ты, мама, свихнулась на старости лет, — говорила Нина, закидывая кур в морозилку. — Куда ты прешься-то со своим ревматизмом?! А где салями кусок, мам?

— Твой сожрал, — сказала мать торжествующе, вставая из-за стола. — Единым махом.

— Как сожрал? Все сожрал?! Это Ирке было в дорогу!!! Костя! — Нина вошла в комнату. — Как ты мог-то? Это Ирке в дорогу, там треть моей зарплаты. Кость!

Нинин муж Костя, лысоватый рыхлый блондин, нехотя сполз с кровати, захлопнув “Новый Завет”: “Ну, чего? Доста-али!”

— Вовка, вставай! — Нина трясла за плечи сына, разметавшегося во сне. — Вставай, мы садик проспали!

— Там было-то грамм триста, — нудел Костя у нее за спиной.

— Если бы ты сам ее покупал! — завопила мать из прихожей, — если бы ты сам на нее зарабатывал! Работу надо искать, а не бока отлеживать!

— Заткнитесь, вы, пламенный борец! Клара Цеткин! — завизжал Костя. — Вам ли печься о бюджете! Вы вчера пенсию получили, где она?!

— Мам, ты пенсию получила, да? — спросила Нина, таща упирающегося Вовку в ванную комнату. — Займешь рублей триста?

Мать молчала угрюмо, обматывая вокруг шеи мужской клетчатый шарф.

— Хрен она тебе займет, — хихикнул Костя. — Она все тугрики истратила на партийные нужды. До копеечки. На стяги. Роза Люксембург.

— Господи! — вздохнула Нина, вытирая Вовкину мокрую рожицу. — Как вы мне надоели-то, Боже...

Дима Пупков продрал глазки в полдень. Рядом с ним дрыхла юная дева, абсолютно Диме незнакомая. Секунду-другую Дима взирал на нее оцепенело. Дева почивала с открытым ротиком. Дима попытался сомкнуть ее губы при помощи большого и указательного пальцев, испачкался в помаде, выругался вполголоса, сполз с постели и, на ходу запахивая халат — шикарный халат, атласный, китайский, — вышел в коридор. Коридор был безбрежен. Дима вошел в гостиную — классная гостиная. Все у Димы было люкс. Ничего, однако, Диму не радовало, терзало похмелье, глаз заплыл, на скуле темнел синяк.

Дима заглянул в комнату, где трое дюжих парней — охрана — скучали, пробавляясь дебильной забавой: стреляли из детского ружья в телек стрелами с резиновыми присосками. На экране беззвучно — звук был отключен — базарили депутаты. Присоски впивались то в спикера, то в паству. “Здорово, пацаны!” — вяло приветствовал молодцов Дима. Пацаны повскакивали с кресел, загудели нестройно: “Доброе утро, шеф!” — “Пацаны, а кто это на мне расписался?” — спросил Дима, трогая синяк. — “Вчера в баре, шеф. Владик вовремя не подоспел”.

Дима прицелился из ружьишка — резиновая присоска угодила в ухо лукаво ухмыляющегося спикера — и вышел из комнаты.

В роскошной диминой кухне за столом сидел плотный брюнет и орал в трубку:

— Скинь им восемь процентов! Не жмись! Они же оптом берут! Финны целую партию покупают, — подмигнул брюнет Диме, кидая трубку на рычаг. — Ну, Димка, пляши. В Европу вползаем!

— Какая это Европа, бог ты мой, — скривился Дима, открывая банку немецкого пива. — Задворки.

Владик возник на пороге, поправляя очки.

— Владик, это кто там у Димы в спаленке? — спросил Лева.

— Жужа, я ее у “Будапешта” снял... Вы орали всю ночь: “Венгерку, венгерку!”

— Мальчики, а где тут у вас туалет? — спросила Жужа, выныривая из-за владикова плеча. Она прошлась по кухне, бесцеремонно выдернув из диминых рук банку с пивом, хлебнула разок-другой.

— Слушай, ты же вчера по-венгерски лопотала? — обалдел Владик.

— Я, милый, и по-карякски могу, если надо, — заявила Жужа, усаживаясь прямо на стол и болтая срамными кривоватыми ножками.

— Влад, отведи даму в клозет, — велел Дима, — и распорядись там... Насчет форинтов... — Ополовиненную Жужей банку пива Дима взял брезгливо, двумя пальцами, и выбросил в открытую форточку.

Банка упала в полуметре от Нины, волокущей Вовку в детсад.

— У-у, сволочи! — крикнула Нина, грозя кулаком небесам. — Сволочи проклятые! Брось ее! — заорала она на сына, который уже завладел банкой и восторженно ее осматривал. — Брось эту гадость!..

— А мы уже обедать садимся. — Воспитательница следила за тем, как взмокшая от бега Нина сдирала с Вовки курточку.

— Лен, можно, я опять у вас покемарю? — улыбалась Нина заискивающе. — На вовкиной. Часок. А то мне дома не дадут...

В детской спальне Нина добралась до вовкиной кроватки, скинула туфли, свернулась калачом на пикейном покрывальчике и мгновенно уснула. И лицо ее разгладилось, стало блаженно-умиротворенным. Сон! Шестьдесят минут сна! Чего еще желать-то...

— А как там насчет самолета? — спрашивал Дима, глядя из окна БМВ на сирые московские улицы.

— Будет тебе самолет, — отвечал Лева с заднего сиденья. — Если бы ты еще мне объяснил, на кой хрен тебе самолет, я бы...

— Хочу, — отрубил Дима, позевывая.

— “Хочу”! Он хочет! Дайте бэби новую игрушку! Мы с тобой в трубу вылетим, Дима, с этим самолетом твоим!

— Смотри, опять эта бабка стоит, — сказал Дима Владику, игнорируя Левины вопли. — Тормози, Владик. Поди, дай ей. — Дима вытащил из кармана пучок мятых купюр. — Она на мою крестную похожа.

— Дима! — завизжал Лева. — У нас финны в четырнадцать ноль-ноль.

— Шеф, тут пять штук! — поразился Владик, мгновенно пересчитав деньги.

— Шагай! — рявкнул Дима, и Владик пулей выскочил из машины, помчавшись к бабке, которая торговала какой-то чушью у “Аптеки”.

— Дима, мне осточертело! — вопил Лева. — Что с тобой творится, Дима?! Эти пьянки твои, эти дебоши в кабаках... Ты знаешь, чем это кончится?! Знаешь? Все пойдет с молотка, Дима! Попомни!

Владик свалился на сиденье, прижимая к груди ворох бумажных пакетиков: “Старуха насовала. Шеф, она уползла в слезах свечку вам ставить... Вот. Сборы целебных трав”.

— Владик, стой! — снова скомандовал Дима.

Владик, только что выруливший на Стромынку, покорно притормозил у какого-то скверика — там уличный оркестрик наигрывал весьма складно нечто доисторическое.

— Владик, ты знаешь, что это такое? — Дима опустил стекло.

— “Амурские волны”, шеф? — предположил Владик неуверенно.

— Это “Голуби”, балда. — Дима положил подбородок на скрещенные руки. — Мое детство золотое. Рев у радиолы.

— Так. — Лева уже не орал, он сипел. — Можете меня увольнять без выходного пособия. Его там ждут финны, финны! — а он тут пускает пузыри! Владик, едем!

— Владик, сиди, — процедил Дима. Лева, бессвязно ругаясь, выскочил из машины и кинулся к притормозившему рядом частнику. Владик нервничал, ерзал на сиденье, Диме только все было по фигу, Дима внимал музыке, бормоча вполголоса: “Пусть летят они, летят, и уже не вернутся назад...”

Нина повернула ключ в замке, дернула дверь — дверь была закрыта изнутри на цепочку. “Ма, вы чего? — накинулась Нина на открывшую ей старуху. — Среди бела дня...”

— Нина, тихо! — зашипела мать. — У нас такой человек... Тихо.

“Такой человек”, на секунду оторвавшись от телефонной трубки, спросил отрывисто, по-командирски: “Это кто? Свои?”

— Это дочка, Иван Федотыч, это дочка, — залопотала мать.

— А! — сказал Иван Федотыч. — Ну-ну. Хвоста не привела? Нет? Кулаков! — загудел он в трубку. — Значит, колонна формируется у Белорусского. Со мной сорок человек, испытанные люди, орденоносцы...

— О, господи! — вздохнула Нина обреченно, двинувшись в комнаты, таща за собой сумку. — Лежишь? — спросила она мужа Костю. Костя валялся на койке, перелистывая Ключевского. — Мать опять подпольщиков навела, коммунаров, не дом, а явочная квартира-Нина вошла в иркину комнату, где дочь ее, семнадцатилетняя дылда, сидела на полу, заваленном пачками импортных сигарет, раскладывая товар по кучкам.

— Я тебе сумку-холодильник взяла в прокате. — Нина подтащила сумку поближе к дочери. — Тут все тебе в дорогу. Колбаса, сыр. Пусть у тебя стоит, а то отец сожрет... или подпольщики... Ирка, куда ты едешь? — продолжала Нина, быстро переодеваясь за дверцей шкафа, натягивая на себя парусиновую робу, повязывая волосы темной косынкой. — Какая из тебя коммерсантка? Ты таблицы умножения не помнишь дальше трижды трех!

...В рабочих районах вербуй! — гудел Федотыч в телефон, когда Нина, шелестя парусиновыми штанинами, вышла в коридор. — По жэкам пошарь! — В дверь зазвонили, Федотыч уронил трубку на рычаг, взвизгнул истерически: — Кто? Спроси — кто!

— А, перетрусил, — хмыкнула Нина злорадно, открывая дверь и впуская Вовку. — Тоже мне... Кибальчич.

Она мыла лестницы. Терла подоконники. Сгребала метлой в огромный жестяной совок сор, скопившийся у мусоропроводов. Мыла, терла, подметала... Один подъезд, другой, третий...

Вечерняя толпа вынесла Нину из дверей “Гастронома”. Она тащила сумки, Вовка семенил следом, канючил: “Ма, пойдем посмотрим паровозик!”

Они подошли к шикарному магазину — сливочно-бежевый колер, затейливая лепнина, вывеска с ятями “Димитрий Пупков. Вся обстановка”. В огромных витринах — мебеля, стилизованные “под ретро”. Вовка замер у правой витрины, там, в интерьере детской, между низенькой софой и креслицем бегал по рельсам игрушечный паровозик...

К магазину подкатил “жигуль” — дама за рулем. Нина оглядела даму — она была прикинута — хай-класс.

Дама стремительно пересекла просторные залы магазина, взбежала по лесенке на второй этаж, где в предбанничке скучала у телефонов секретарша.

— Лара! — взвизгнула секретарша, вскочив из-за стола. — Куда?! — И она заслонила дверь в кабинет шефа тщедушным тельцем. — Стой!

Лара отшвырнула секретаршу в сторону и, пнув дверь ногой, вошла в кабинет.

Два узбека в темных строгих костюмах, в галстуках, подпирающих коричневые кадыки, раскладывали перед Димой образцы обивочных тканей. Тут же крутился Лева, что-то помечая в блокнотике, бормоча себе под нос:

“Вот этот репсик голубенький... На спаленку... А, Дим?”

— Пожалуй, — молвил Дима, потянулся за сигаретами и увидел Лару.

— Дим, мне деньги нужны, — сказала Лара, бухаясь в кресло.

— И сколько? — спросил Дима вкрадчиво.

— Много, Дима. Я замуж выхожу.

— Выйди отсюда! Выйди! — шипел Лева, испуганно косясь на узбеков.

— Замуж? — Дима комкал в потной лапе пачку сигарет. — Это за мадьяра что ли?

— Какой мадьяр? — ворковала Лара. — Дивный парень, князь, между прочим. Из Трубецких. Дай нам денег, Дим. Он должен что-то оставить чилдренам. Он их настрогал штук шесть. Дашь денег, Дим?

— Угу, — кивнул Дима, тяжело поднимаясь из-за стола. — Вот что мне нравится в мусульманстве, господа, так это отношение к бабью. Вот рыла им мануфактурой завесить, — продолжал Дима, ловко обмотав ларину головку куском обивочной ткани, — и пусть лепешки пекут. А не хотят печь — в арык! — И Дима потащил мычащую нечто нечленораздельное Лару к дверям.

— Князя ей подавай! — орал Дима, толкая ее к дверям. — Теперь на князя ее потянуло!

Дима с Ларой уже выкатились на лестницу. Узбеки переглянулись и принялись споро укладывать свой товар в кейсы.

— В чем дело? — заметался между ними Лева. — Куда вы, господа?!

— Мужчина, на который женщин поднял голос, — торжественно рек главный узбек, подняв вверх указательный палец, — такой мужчина не партнер в бизнесе. Пойдем, Фархад, да?

...Диму Лева нашел на улице, у входа в магазин. Дима сидел на каменном выступе, привалившись спиной к стеклу витрины, и пытался вытащить из изувеченной пачки сплюснутые, перекрученные сигареты.

— Доволен, козел? — спросил Лева, присаживаясь рядом. — Я их полгода окучивал, Алладинов этих. Все псу под хвост. Доволен?

— Я, значит, грязный торгаш, — бормотал Дима. — Я торгаш, а ей белую кость подавай... Кронпринцев... Она, блин, Трубецкая теперь! Лев, найди мне телку какую-нибудь из Рюриков! Женюсь и буду Рюрик!

Лева кряхтя поднялся, постучал себе по лбу, глядя на шефа с неподдельным отвращением, и побрел к дверям магазина.

Лева ворвался в димины хоромы, решительный, быстрый, злой. Заглянул к охране:

“Спит?” “Спит”, — закивали мальчики.

Лева ринулся к Диме, Владик семенил следом, лопоча виновато:

— Всю ночь гудел. Лева. Достал: хочу аристократку! Тащи, говорит, сюда княжну, в крайнем случае, надворную советницу.

— Вставай, сволочь! — заорал Лева, ворвавшись в димину опочивальню, где Дима храпел, валяясь поперек гигантского ложа.

Дима кряхтя сел, растирая одутловатую рожу.

— Ты должен был быть на торгах! — орал Лева, расшвыривая носком ботинка обрывки Лариных фото, Лариных афиш, с которых Лара улыбалась фальшиво, распатланная, в металлической амуниции. — Ты торги продрых! Ушел этот склад, ушел за бесценок! — Осколок какой-то импортной склянки воткнулся в левин ботинок.

— Это он презенты Ларины раскалывал, — шептал Владик.

— Вставай, скот! — хрипел Лева, морщась от боли. — Самолет поедем смотреть!

— Какой самолет? — И Дима встал наконец, держась за поясницу.

— “Ласточку”! Мы купили самолет! Ты доставал меня с ним полгода.

— А это кто? — спросил Дима, втискиваясь в лимузин. На заднем сидении сидел седенький благообразный господин.

— Это Боб, наш новый босс по рекламе. — Лева сел за руль.

— Я тут подготовил рекламный пакетец, — забасил Боб. — Эскизы торговой марки... Фамильное, так сказать, клеймо... Дело пошло, спрос отменный, товарный знак надобен, господа... Пупков, конечно, не Гамбс, но тут у нас с Левой есть идейка...

— Какая идейка? — Дима снова полез за коньяком.

— Я тебе потом изложу, — откликнулся Лева, тормозя у ворот мебельной фабрики. — Когда ты этот срам уберешь, Дима! — добавил он, дождавшись, пока Боб, вылезя из машины и расшаркавшись, удалился. И Лева указал на Доску Почета, сплошь заклеенную фотографиями ликующего Димы. Чуть поодаль, у начала аллейки, высился бронзовый Ильич в сакраментальной позе: одна длань вперед, другая — за бортиком пиджака. Бронзовый Дима стоял тоже на постаменте, дублируя позу вождя, правда, Ильич едва доставал Диме до талии. “Мы придем к победе капиталистического труда!” — было выбито золотом на мраморе.

— А что за идейка-то, не томи! — напомнил Дима.

— Вот ты насчет аристократки вчера разорялся, — заговорил Лева. — Я тут пораскинул мозгой на досуге... Творчески, молено сказать, переосмыслил... Мебеля у нас стильные, под модерн. А чьей фирмы? Пупков энд ком-пани? Опять же фарфоришко строгаем... А что на донышке? Пупков в вензелях?

— Понял, — кивнул догадливый Дима. — Найти какую-нибудь старую деву из Трубецких...

— Победнее, — подхватил Лева. — Чтоб ей штук триста небом в алмазах показались. Берешь ее фамилию, через год разбежитесь тихо-мирно, и ты — Трубецкой. Сервиз от Трубецкого! Мебель от Трубецкого! Классная реклама будет! На, изучай.

— Это что? — Дима повертел в руках листок бумаги. — Список невест?..

— Там Шереметьева есть, обрати внимание, посудомойка в баре. Этой можно мелочевку кинуть — ухватится!

— Графиня плошки скребет... — пробормотал Дима. — И где! В моей харчевне любимой!

— Димон, это судьба! А, Дим? Решайся!

Нина проснулась от жуткого гвалта. Поплелась в прихожую, как была, в ночной рубашке. В прихожей мать, заслонив собой дверь, кричала на зятя:

— Не пущу! Совсем спятил! Нина! Он Вовика крестить собирается!

Вовик сидел тут же, на стуле, давился от хохота.

— Ма, пусть крестит, — сказала Нина зевая. — Дайте мне поспать, я всю ночь у мойки проторчала!

— Пустите, вы, монстр! — шипел Костя.

— Сам монстр! — взвизгнула старуха. — В бога он уверовал! Двадцать лет он научный атеизм читал, теперь попам пятки лижет! Перерожденец!

— А вы — жалкий ортодокс, — огрызнулся Костя, отпихнув-таки старуху от двери. — Идем, сын! — возгласил Костя величаво, распахнув дверь, но в ту же секунду проворная старуха вытолкнула зятя на лестничную площадку и захлопнула дверь.

— У-у-у, стерва! — завыл Костя, барабаня в дверь. — Нина, открой! Нас батюшка ждет к шести!

— Ну вас всех, — пробормотала Нина. — Глаза слипаются. — И она побрела в комнату, легла было, но звонки в дверь, требовательные и долгие, заставили ее вернуться.

— Господи, как вы меня достали! — вздохнула Нина, открыв дверь.

— Мы?! — изумился Лева, стоящий за дверью. — Мы еще не успели, мэм. Все впереди. — И он протянул Нине букет роз, огромный, роскошный, в сверкающей фольге. За левиной спиной возвышался Дима. — Войти-то можно? — И Лева вошел, таща за собой Диму.

— Вы кто? — спросила растерянно (мать, опомнившись первой, набросила ей шаль на плечи). — Вы к кому?

— К вам, к вам, — заверил ее Лева. — Вы ведь Нина Николаевна?

— Я... Да... — пробормотала Нина, садясь в кухне на табурет.

Дима присел было на подоконник. Вскочил и присел снова. Дима был растерян не меньше хозяек, озирался подавленно: крохотная захламленная кухонька, испуганная старуха, мечущаяся в поисках банки для роз, и эта женщина, сонная, растрепанная, поминутно натягивающая на худенькие плечи шаль... Дима отвел глаза.

— Речь идет, — говорил тем временем Лева, — о деловом соглашении. Крайне выгодном для вас!

— Какое соглашение? — пробормотала Нина. — Что мы вам можем предложить?..

— Фамилию, — сказал Лева быстро. — Вашу фамилию.

— Фамилию?! Зачем вам моя фамилия?!

— Ну как же, — напирал Лева. — Вы же отпрыск, так сказать... Потомок аристократической династии...

— Я?!! — поразилась Нина. Платок сполз с ее плеч, обнажив острые ключицы. — Да бог с вами, какая династия! У нас папа бухгалтер был, а мама кладовщица... Мы тем Шереметьевым никто.

Лева посмотрел на старуху. Та молча мыла трехлитровую банку...

— Мама, — спросила Нина тихо, — у нас папа бухгалтер был, да?

— Бухгалтер-то бухгалтер, — выдавила мать. — Да из этих... Из тех.

— Из каких, мама?! — У Нины голос сорвался. — Ой, да не верю я... И ты всю жизнь молчала?!!

— Всю жизнь молчала и дальше бы молчала! — крикнула мать, швыряя банку в раковину. — Зачем тебе знать-то? Это теперь, вишь, модно, вон, набежали с цветами! Зачем тебе знать, у меня жизнь перекалечена, так хоть ты... Хоть тебе... Его первый раз забрали в тридцать четвертом, я беременная ходила, мальчик мертвый родился... Ждала — дождалась! В тридцать девятом выпустили, в сороковом посадили... За что? Ни за что... Белая кость...

— Мама... — шептала Нина, прижав ладони к щекам. Дима глядел на нее, как завороженный. — Как же так... Мама...

— Чего мама? — вздохнула старуха. — В пятьдесят первом вышел, уже больной весь, доходяга. В пятьдесят втором ты родилась, а на Пасху он умер... И, говорит, как завещание тебе, Зина, Ниночка пусть Шереметьева останется... И в браке не меняет. Разве я не выполнила?

— Так вы замужем? — насторожился Лева.

— В разводе, — пробормотала Нина. — Но мы живем вместе... А что вам собственно... Что вам, собственно, нужно?

— Им фиктивный брак нужен. Судя по всему, — сказал Костя, никем доселе не замеченный.

— Так мы можем о деле, наконец? — спросил Лева.

— Вон отсюда! — И Костя картинно указал им на дверь. — Вон!

— Мама... — шептала Нина, сидя на кухне в той же позе. — Что же ты мне не сказала? Как ты смела не сказать?! Может быть, у меня жизнь иначе бы сложилась! И я подъезды не мыла бы сейчас.

— Ты бы их мыла, — усмехнулась старуха. — Ты бы их на двадцать лет раньше стала бы мыть! Тебе бы научный коммунизм читать не дали. С такой анкетой! С таким происхождением! Может, у тебя родственники за границей! Кто бы тебя в ГДР выпустил на стажировку, а так ты там хоть линзы вставила!

— Мама, это подло, подло! — шептала Нина. — От чужих людей узнаю... Не смей цветы трогать! — одернула она Костю, собиравшегося выбросить розы в мусорное ведро. — Ты мне таких сроду не дарил!

— До перекрестка, а потом направо свернешь, — говорил Дима Владику, сидящему за рулем. — Так, теперь прямо, до “Гастронома”... Стой, стой, останови! Вот она, кажется... Да, она.

Нина стояла в очереди за арбузами. Дима вылез из машины, подошел к ней, заметно волнуясь.

— Привет, — сказал Дима. — Узнала? Слушай, это... Пойдем в машину, поговорим.

— Я за арбузом стою.

— Да хрен с ним, с арбузом!

— Здесь дешевле. Везде двадцать пять, а здесь двадцать... — ответила Нина, на Диму не глядя. Как будто она сама с собой разговаривала.

— Я все покупаю! Владик! — окликнул Дима шофера. — Заплати за все и доставь по адресу... Какой у тебя адрес?

— Пионерская десять, тринадцать, — пролепетала Нина.

— В чем дело? — загудела возмущенная очередь. — Мы стояли...

— Господа, пусть каждый выберет себе по арбузу! — крикнул Дима, увлекая Нину к остановке такси. — Фирма платит!

Господа мгновенно ринулись к куче.

— Куда вы меня ведете? — бормотала Нина. — Я никуда не поеду! Зачем мне столько арбузов?!!

— Варенье сваришь, — пожал плечами Дима. — Владик! — крикнул Дима. — Купи ей заодно сахару с полпуда!

— Ну что? — спросил Дима Нину, сидящую на заднем сиденье. — Замуж за меня пойдешь?

— Куда вы меня везете? — говорила Нина растерянно.

— Сейчас увидишь, — улыбался Дима. ...Они вышли из такси на тихой московской улочке, у старинного двухэтажного особнячка, порядком обшарпанного.

— “Нарсуд”, — прочла Нина на табличке. — Вы зачем меня сюда притащили?! Вы в своем уме вообще?!

— Пошли, узнаешь. — Дима по-хозяйски приобнял ее за плечи.

— Никуда я не пойду! — вырвалась Нина.

— Нин, это твой дом, понимаешь? — сказал Дима негромко, раздельно. — Ну в смысле дом твоих предков. Фамильное гнездо. Единственное из сохранившихся. На Ордынке два и в Лефортово — те не уцелели.

Нина молча смотрела на него, потрясенная. Потом она перевела взгляд на дом, стояла, смотрела завороженно...

— Ну, пошли, — велел Дима, сполна насладившись произведенным эффектом. Повел ее к дому. Теперь Нина шла за ним послушно.

— Куда?! — Вахтер лениво приподнялся с табурета.

— Папаша, у нас развод на семнадцать сорок, — пояснил Дима, а Нине шепнул: — А раньше тут у вас дворецкий стоял в ливрее, кланялся: “Как прикажете доложить-с?” Нин? Благолепие... — Дима вел ее наверх по мраморной лестнице с отбитыми перильцами, Нина шла за ним покорно, не в силах вымолвить ни слова. У огромного зеркала с потускневшей амальгамой Дима приостановил свою спутницу: — Тут прабабки твои охорашивались... Ну-ка, повернись в профиль... А в тебе порода угадывается, я сразу заметил...

— Мать говорила, я на отца похожа, — сказала Нина чуть слышно, осторожно дотронувшись до зеркала. На пальцах осталась пыль. — Что же они не протирают совсем!

Дима вел ее дальше, по коридору, а вокруг кипела учрежденческая сутолока, шли люди...

— А вот, смотри. — Дима привел Нину в маленькую комнату, где на стенах еще сохранились кое-где островки пожелтевших изразцов, где стоял старинный умывальник с треснувшей мраморной крышкой, украшенной амурчиками, с которых давно облупилась позолота. В умывальнике, в тазу, под струёй холодной воды лежали куры из заказов.

— Туалетная комната, — пояснил Дима. — Пойдем, я тебе еще гостиную покажу, там такой паркет сохранился классный, как не разворовали, уму непостижимо!

— Я посижу. — Нина опустилась на колченогий стул у умывальника. — Ноги не держат...

— Ну, как? — ликовал Дима, упиваясь ее смятением. — А хочешь, я тебе его куплю? Хочешь?

— Все можешь купить, да? — Нина прищурилась недобро.

— Ага! — посмеивался Дима. — Все!

— А не купишь, так отберешь, — говорила Нина глухо. — Хозяин жизни... Такие, как ты, вот этот дом у нас отобрали. У меня. И отца...

— Что ты несешь?! — опешил Дима. — Что я у тебе отобрал?!

— Не ты, так дед твой! Или прадед...

— Мой прадед скобяную лавку на Сухаревке держал! — Дима побагровел от гнева. — Он керосином большевичкам в рожи плеснул, когда они по его душу притопали!

— Лавочник, — процедила Нина. — Потомственный лавочник!

— Ой, вы посмотрите на нее! — присвистнул Дима. — Принцесса крови! Отобрали у нее! А кто у нас научным коммунизмом бедным детям котелки забивал?! Я, что ли?! Кто у нас диссертацию защищал: “Труды К. У, Черненко как этап в постижении марксистско-ленинской науки”?! Я?! И нечего тут Раневскую изображать: “Ах, сад мой! Бедный сад мой!”

— Значит так, — отчеканила Нина, поднимаясь. — Ты мне больше на глаза не попадайся. Понял? Ты кто у нас? — И она залезла во внутренний карман его пиджака, достала визитку. — Пупков? Вот Пупковым и помрешь. — И Нина вылетела из комнаты.

— Это мы еще посмотрим! — орал Дима ей в спину.

Арбузы лежали на полу, на столах, на подоконниках. Все было завалено арбузами. Нинины домочадцы сидели на кухне, сбившись в кучку, глядели на Нину пришибленно.

— Чего с ними делать, Нин? — спросила мать наконец.

— Варенье сварим, — буркнула Нина. Она взяла нож и принялась разделывать арбуз, неловко, торопливо. Охнула, отбросив нож:

— Черт, палец порезала! Мама, дай йоду, кровь течет!

— Голубая? — спросил Костя, криво ухмыляясь.

— Давайте так, — Нина помолчала. — Мы живем, как жили. Ничего не изменилось. К нам никто не приходил. Нам никто ничего не говорил. Никто и ничего. Ясно?

— Горячее подавать? — склонилась над Димой официантка.

— Тащи, — кивнул Дима. Он сидел за столиком один, неспешно надираясь. Официантка принялась убирать со стола тарелки с остатками закуси. Дима спросил помявшись: — Нина работает сегодня?

— Работает, кажется.

Официантка протянула руку за салатницей.

— Погоди. — Дима взял перечницу, стал трясти ею над салатницей. Получилась темно-серая пятерка и пять чуть расплывшихся на влажном от помидорного сока донышке нулей.

— Отнеси Нине. Смотри, не растряси только.

— Нин тебе. — Официантка поставила салатницу возле нининой мойки.

— Чья работа? — спросила Нина, вытирая пот со лба.

— Такой... Часто у нас бывает. Шатен. Лет сорок.

— Понятно. — Нина отвинтила крышечку у тюбика с моющей пастой и, выдавливая пасту в салатницу, изобразила нечто невразумительное поверх пятерки и нулей.

— Это чего? — спросила официантка.

— Кукиш.

— Вот вам бифштексик... А это вам на десерт. — И официантка сняла с подноса тарелку с кукишем.

Некоторое время Дима сосредоточенно изучал его. Потом поднялся, резко отодвинул стул, кинул на стол несколько купюр и пошел к дверям, закуривая на ходу.

— Рита! — В посудомоечную заглянула повариха. — Коля на базу едет, подбросить тебя?

— Нинку вон пусть подвезет. — Товарка кивнула на Нину.

Та спала, сидя на табурете, уронив голову на грудь.

...Нина дремала, сидя в кабине рафика. Просыпалась, озиралась сонно — и снова задремывала.

— Коля, это мы где? — спросила Нина, в очередной раз открыв глаза.

— На Бронную выворачиваем.

— Коля, останови на перекрестке. ...Шестой час утра, синяя тишь перед рассветом... Нина свернула в один переулок, в другой...

Она подошла к зданию нарсуда. Туманное предутреннее марево скрадывало то, что днем так резало глаз: учрежденческие таблички, обшарпанные стены, штукатурку облупившуюся... Нина касалась рукой стен, заглядывала в темные окна: ее дом, надо же!

— Ага, стоят, — хмыкнул Дима. — Осколки империи. Владик, стой!

Владик остановил машину у японского посольства. Лил дождь, человек пятнадцать пикетчиков топтались у входа, кто зонтики держал, кто плакаты: “Ни пяди родной земли!”, “Руки прочь от Курил!” Нинина мать, в полиэтиленовом пакете, напяленном на седенькие кудельки, орала в рупор:

“Товарищи! Не проходите мимо! Присоединяйтесь к акции!”

— Вперед! — скомандовал Дима и, вылезши из авто, ринулся к старухе, на ходу раскрывая зонт. — Мама! Вы же вымокнете, мама!

Владик выполз из машины, держа в руках поднос, заставленный пестрыми пакетиками и стаканчиками от Макдональдса.

— Мама! — сокрушался Дима, вздымая над опешившей старухой зонт. — Промокла, бедная, совсем...

— Какая я тебе мама? — спросила старуха гневно.

— Ну, в смысле Родина-мать зовет, — нашелся Дима.

Подносик, с которым Владик шнырял в толпе патриотов, пустел между тем стремительно.

— Товарищи! Нас покупают, товарищи! — выкрикнула старуха неуверенно.

— Я покупаю?! — возмутился Дима. — Мама, да как у вас язык повернулся! Да я всей душою с вами, госпо... О, черт, товарищи! Душою с вами! У-у, с-самураи! — И Дима погрозил кулаком посольским окнам. — Да у меня оба деда на русско-японской полегли!

Пикетчики загудели одобрительно. Дима явно набирал очки.

— Наверх вы, товарищи, все по местам! — завопил Дима, вскидывая вверх руку, сжатую в кулак. — Мама. — Дима приобнял вконец растерявшуюся старушку. — Тут сорок тысяч. На партийные нужды. В партийную, так сказать, кассу. — И Дима вытянул из кармана куртки конверт.

Минуту-другую старуха боролась с искушением.

— Спасибо, товарищ, — прошептала она наконец, принимая конверт благоговейно. — Мы отчитаемся за каждую копейку!

Нина вошла в квартиру, волоча за собой сумку на колесиках. В прихожей, у телефона, стоял Лева, орал в трубку:

— И сколько они отгрузили? Восемь? А монголы звонили? Пусть сюда звонят, он здесь сидит!

Нина толкнула дверь в кухню — там, за столом, сидели Дима, нинина мать и старикан из активистов движения, пели негромко, с душой: “Люди мира, на минуту встаньте! Слышите, слышите, гудит со всех сторон!..”

— Мама?! — охнула Нина. — Мама, кто его впустил?!!

— “Это раздается в Бухенвальде! — гремел Дима, подливая старичкам водочки, на Нину не обращая ни малейшего внимания, — Колокольный звон! Колокольный звон!”

— “Колоко-ольный!” — взвыли старики дуэтом.

— Вон отсюда! — Нина потянула Диму за рукав. — Ты! Мать мне спаивать! Вон!

— Нина, выйди, — сказала мать строго. — Выйди, Нина. Стыдись!

Зазвонил телефон-междугородка. Нина кинулась в прихожую, сняла трубку, сказала растерянно: “Улан-Батор? Мы не заказывали...”

— Дай. — Лева отобрал у нее трубку. — Сережа? Ну что? Цену сбивают? А ты торгуйся! А ты торгуйся, Сережа!..

Нина вошла в комнату. На полу разложена была железная дорога, та самая, из витрины диминого магазина. Вовка хохотал, ползая на коленях, следя за резвым бегом паровозика, орал: “Владя, поднимай шлагбаум!” Владик, в форменной железнодорожной фуражке старорежимного образца, послушно поднимал шлагбаум.

Нина молча пересекла комнату. Костя, как всегда валяющийся на своей коечке, проводил жену насмешливым взглядом и снова уткнулся во Флоренского. В комнате дочери Нина села на иркину кровать, приподняла подушку, взбивая, — и замерла: под подушкой лежал, листок бумаги с цифрой 600 000. Нина смяла листок в ладони, скомкала, швырнула комок на пол и вытянулась на кровати, закрыв глаза.

— Вас батюшка к себе просят, — прошелестел церковный служка за костиным плечом.

— Меня?! — прошептал Костя изумленно. Служка кивнул, жестом приказав Косте следовать за ним.

В светлой нарядной комнатке, в кресле сидел благообразный молодой попик. За креслом, положив руку на резную спинку, торчал Дима с видом пятиклассника, выигравшего подряд несколько партий в подкидного.

— Как настоятель прихода сего благодарю тебя, сын мой, за щедрый взнос, за благое деяние, — забасил попик.

— Б-батюшка, — шептал Костя ошалело, — какой взнос? Что вы?!

— Десять тысяч! — гудел святой отец, одобрительно улыбаясь. — По крупицам, по йотам собирал! Похва-ально, сын мой, похвально!!

— Это ошибка, батюшка, — бормотал Костя. — Ошибка...

— Он тайно хотел, отец Феодосии, — ворковал Дима, склонясь к настоятелю.

— Тем ценнее пожертвование! — рек отец Феодосии, поднимаясь и давая понять, что аудиенция окончена.

...Костя вышел из церкви, щурясь от солнечного света, растерянный, скорее подавленный, чем осчастливленный... Нищие старухи у ворот глядели на него выжидательно. Костя полез за кошельком, порылся в мятых рублевках. Дима вырос как из-под земли, вложил в костину руку пачку сторублевок: “На. Подай бабулькам”. Костя послушно, все еще пребывая в ступоре, протянул деньги старушкам, вышел из ворот. Дима шел следом сияя.

— Твоя работа? — спросил Костя, не оглядываясь. — Твои штучки? Что ты нас окучиваешь, отцепись, отвянь, сволочь! — заорал Костя, повернувшись к непрошеному благодетелю. — Хоть сюда-то не лезь, хоть в храме дай от тебя отдышаться! Нет, у тебя и тут все схвачено! — Ас Всевышним ты еще не закорешился? Нет?! — орал Костя, стоя посреди полуденной, залитой солнцем улицы.

— А что, идея! — ржал Дима. — Надо телекс ему отбить. Туда дня три идет, больше?

— Ненавижу! — сипел Костя. — Ненавижу вас всех! Саранча!

— Ну да, — сказал Дима спокойно, — куда как достойнее сесть бабе на горб. Она на десяти работах ломается, а он слюни пускает у аналоя... Богоборец.

— Ты-ы!.. — взвизгнул Костя, вцепившись в отвороты диминого плаща. — Как ты смеешь, ты...

Дима брезгливо, без особого усилия оттолкнул Костю, щелкнул пальцем — так в кабаке подзывают официанта, подкатило дими-но авто, то самое, итальянское, с открытым верхом...

— Ирка приехала? — спросила Нина с порога, втаскивая в прихожую вечную свою сумку на колесиках.

— Приехала, — прошептала мать убито.

— Что?!! — побледнела Нина. — Мама, что?! Ира! — Нина ринулась в комнату дочери, где Ирка лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку.

— Мама, ужас! — Ирка припала к матери рыдая. — Все украли... В Катовицах, на вокзале... Чемодан... Там на семьдесят тысяч всего... Ма-амочка, что будет?! — взвыла Ирка. — Чем я буду отдавать? Все в долг куплено!

— Ирочка, обойдется... — лепетала Нина. — Найдем, чем отдать... Продадим что-нибудь. Швейную машинку...

— Какую машинку?! — взвизгнула Ирка. — Мама! Какую машинку?! Тебе такие деньги предлагают! Ни за что! За штамп в паспорте! Что ты уперлась, как баран?!

— Ира... — ахнула Нина, — как ты можешь, дочка... Это мерзкое предложение, унизительное... Мы потом себя уважать не сможем! Мы же все-таки Шереметьевы... Как выяснилось. Что же мы какому-то торгашу...

— Нина, почему — “торгашу”? — возразила мать, заглядывая в комнату. — Человек стоит на правильных позициях... Он нам два ксерокса подарил для листовок!

— Мама, и ты туда же?! — ужаснулась Нина. — Та-ак. — Она поднялась с иркиной кровати, вошла в комнату мужа, где Костя, по обыкновению, возлежал на своей коечке, листая Соловьева. — А ты? Благословишь меня на супружество?!

— Иди отсюда! — заорал Костя, отшвыривая Соловьева в сторону.

— Нет, это ты катись! Давай вставай! А мы с ним сыграем свадебку! А ля натюрель! Давай катись! — И Нина схватила мужа за локоть, пытаясь стащить Костю с кровати, тянула его, обезумев от гнева. — Убирайся! Все! Не могу больше! Батрачить на вас! Заездили! — выкрикивала она, задыхаясь от слез. Дернула Костю рывком, что есть мочи, и он, вырываясь, ударился затылком об острый угол кроватной спинки...

— Что? — вскрикнула Нина. — Что? Покажи! Больно?! Покажи, Костя! Костя, прости! — Она прижала его к себе, как только что прижимала дочь, все они были ее дети, бестолковое, нелепое, родное племя, а Костя шептал ей в плечо бессвязно:

— Я себе противен, как я себе противен, Нина! Я не мужик, Нина, верно, я евнух совковый...

— Костя, что ты на себя наговариваешь! Покажи голову, там шишка вскочила, бедненький...

В посудомоечной все сгрудились вокруг гигантского агрегата. Заморская, судя по дизайну и лейблам, машина, добродушно урча, заглатывала грязные ножи и тарелки и выпускала их из огромного зева ослепительно чистыми. Тут же все это сушилось, сортировалось.

— Жор, ты теперь уволишь нас всех за ненадобностью? — спросила Нина у хозяина.

— Тебя оставлю, — пообещал тот. — Тебе вообще велено зарплату втрое повысить.

— Кем велено? — поинтересовалась Нина, уже зная ответ.

— Димкой. Это Димка нам подарил. Шикует. Немецкая машинка, вон представитель фирмы лопочет. Хайнц, битте, еще тарелочку кокни!

Блондин, заржав, шваркнул об пол тарелку — та не разбилась.

— Класс! — восхитился Жора. — Их какой-то пленкой покрывают невидимой, тарелки не бьются...

— А это Дима пришлепал? — спросила Нина, кивнув на листок бумаги, приклеенный скотчем к сверкающему боку машины. На листке было выведено крупно — 700 000.

— Ага, — кивнул Жора. — Цена, наверное. Я считаю, нормальная цена. Для такой забойной штуки...

— Это он меня во столько оценивает, — пробормотала Нина.

— Тебя?!! — поразился Жора. — Да брось... Тебя?! Ну, это он... Мощно переплатил... Мощно.

...Дима сидел в зале, за обычным своим столиком.

— Вставай, — велела Нина, подходя. Дима вскочил с готовностью. Нина вывела Диму на улицу, под холодный осенний дождь.

— Твоя машина? Садись и уезжай. — У Димы улыбка сползла с лица. — Ты можешь от нас отвязаться? — Нина теснила его к машине. — Ты что, не понял до сих пор, я у тебя гроша не возьму?!

— Слушай, — говорил Дима. — Я не хотел тебя обидеть. Не хотел... Давай я тебе просто так денег дам! Ну, просто так!

— Давай лучше я тебе! — И Нина полезла в карман абсолютно мокрого платья. — Вот сколько тут. Двадцатьпятка... Я потом еще тебе наскребу. Я тебе наскребу, только отстань от нас! Исчезни!

— Шеф, поехали. — Владик почти силком затолкал шефа в машину. Авто рвануло с места и исчезло за стеной дождя. Нина побрела к дверям кафешки. Там стоял Жора, держа в руках тарелку.

— Ну, ты даешь! — сказал Жора. — Круто... Круто.

— Значит не бьется? — Нина взяла у него тарелку и швырнула ее о мокрый асфальт. Тарелка разлетелась вдребезги.

— Ты смотри, — расстроился Жора. — Немцы — и те халтурят.

- Ничего, — пробормотала Нина, дрожа от холода и возбуждения. — На счастье. Может, отвяжется теперь... Это на счастье…

Нина вошла в прихожую, волоча за собой сумку на колесах. В кухне роскошествовало семейство. Нина глянула на пиршественный стол и ахнула: коробки импортных конфет, бутылка “Амаретто”...

— Подваливай, — предложил Костя, вскрывая блок “Кэмела”.

Ирка сияя открывала бутыль заморского сока.

— Откуда?!! — спросила Нина обалдело. Семейство переглянулось — и потупилось.

— Ма, открой шоколадки! — Вовка лез к Нине с коробкой “Марса”.

— Мамуль, я куртку продала, — пояснила Ирка. — Садись, гульнем!

— Нет, я пошла, — пробормотала Нина, смятенно озирая стол и жующих домочадцев. — Мне сегодня два подъезда мыть, свой и валькин, она отлеживается...

— Ма, ты завязывай там шваброй махать! — крикнула Ирка ей вслед. — Мы теперь проживем! Нам теперь хватит!

Она вернулась домой за полночь. Еле ноги передвигая, доползла до кухни, рухнула на табурет. Размотала косынку — челка прилипла к мокрому лбу... В доме все уже спали, в кухне не убрано — обычное свинство, Нина привыкла. Какое-то время она тупо смотрела на все эти фирменные бутылки, коробки, банки... Потом решительно встала, открыла в прихожей платяной шкаф... Иркина куртка висела на месте. Нина вытащила ее из шкафа, ринулась в комнату дочери. Растолкала мирно спящее дитя.

— Это что?! — Нина трясла кожаном перед иркиной сонной физией. — Что ты врешь мне?! Вот она, куртка твоя! Откуда у тебя деньги?! — Ирка молчала мрачно. — Это он? — допытывалась Нина. — Это Пупков? Это он тебе деньги дал?!!

— Ну он! — заорала Ирка. — Ну он! Он!!

— Так, все. — Нина метнулась в прихожую, плохо соображая, что она делает, в полубеспамятстве, содрала с себя рабочую робу, рванула с вешалки плащ...

— Что ты предложила?!! — У Нины руки дрожали, пуговицы не лезли в петли. — Себя?! Меня?!

— Свою фамилию! — орала Ирка. — Свой титул! Я тоже Шереметьева.

— Какая ты Шереметьева... — Нину трясло. — Титул... Мы сявки с тобой совковые... И ты, и я... Титул... Аристократка... Ты за целковый на задних лапах ходить готова!

— Не за целковый! — кричала Ирка. — За полмиллиона!

— Какая разница! — Нина застегнула наконец последнюю пуговицу, открыла дверь. — Разницы-то никакой!

— Нина! — молила испуганная старуха. — Час ночи! Куда ты...

— Она его убьет, — Ирка сняла телефонную трубку. — Психопатка. Хорошо, он мне визитку дал... Алло! — закричала она в трубку. — Это кто? А можно Дмитрия Иваныча? Это срочно! Это очень срочно.

Нина выскочила из своего подъезда, забежала в соседний. Нажала на кнопку звонка. Дверь открылась почти сразу, распатланная баба стояла на пороге, кутаясь в платок.

— Валентина, дай молоток, — велела Нина.

— Зачем тебе молоток? — изумилась та.

— Гвоздь забить, — процедила Нина.

— Какой гвоздь, час ночи?! — прошептала Валентина, исчезая в недрах квартиры. Вернулась через минуту, держа в руках молоток.

— А побольше нет? — Нина осмотрела молоток критически, сунула его в карман плаща. — Ладно. Дай выпить чего-нибудь.

— Воды?.. — пролепетала Валентина, совсем сбитая с толку.

— Водки дай! — рявкнула Нина. — Водки.

Дима гнал по ночной Москве, летел на зеленый, благо — пусто, ни машин, ни людей. Промчался по Русаковке, свернул в переулок — ага, идет... Ковыляет на нетвердых ногах, из кармана торчит какая-то палка... Дима притормозил...

Нина шла не оглядываясь. Дима не спускал с нее глаз, щелкая зажигалкой, — вот Нина подошла к диминому магазину, постояла в нерешительности возле темных витрин... Вынула из кармана молоток. Диме все было видно прекрасно — машина стояла метрах в двадцати. Нина решилась, наконец, и легонько тюкнула молотком по витрине. Димины губы дрогнули в усмешке. Дима стряхнул пепел, затянулся неспешно... Нина снова шарахнула молотком по витрине, на сей раз порешительней — витрина выдержала и этот удар. В машине затрещал телефон. Дима снял трубку, возбужденный бас орал ему в ухо:

— Дмитрий Иваныч, что за цирк-то?! Она, блин, витрину раскокает, а нам сиди и пялься?!

— Юр, тебе что было велено? — спросил Дима миролюбиво. — Давай, включите там телек. Наши с “Таврией” играют.

Нина опустилась на каменный выступ у витрины. Молоток она положила рядом с собой. Кажется, она плакала. Дима прищурился всматриваясь, — да, она ревела, привалившись спиной к стеклу. Дима смотрел на нее, руки он положил на руль, уткнув в них подбородок... А Нина тем временем подняла голову и увидела машину и Диму, сидящего в ней. Встала, вытерла слезы.

— Молоток забыла, — сказал Дима, когда Нина добрела до машины. Дверцу он открыл, но Нина стояла у машины, не садилась. — Поди забери. Вещдок. Улика.

— И хорошо, что забыла, — выдавила Нина. — А то не удержалась бы, саданула по темени... Я тебя просила по-хорошему! Как с тобой еще?! Что тебе еще?! Со мной не вышло, ребенка совращаешь?!

— Какого ребенка?! — изумился Дима. — Окстись!

— Девочке семнадцать лет! Не трогай девочку!

— Так она сама приперлась! — заорал Дима, вылезая из машины.

— Врешь! — кричала Нина. — По глазам вижу, что врешь!!!

— Чего мне врать-то? — возмутился Дима. — Она сама пришла, я ей денег дал и отправил с миром...

— Сколько ты ей дал?! — сипела Нина. —

— Мать моя, да ты наклюкалась! — принюхался Дима. — Ну ты даешь! Давай-ка в машину... Давай, давай...

— Не трогай! — взвизгнула Нина отбиваясь.

— Нужна ты мне, — пробормотал Дима, запихивая ее в машину. — Слезь с газеты! — Он выдернул из-под нее газетный номер. — Сигнальный экземпляр. Газету свою учредили, “Русский лесопромышленник”...

— Владелец заводов, газет, пароходов... Мистер Твистер, миллионер... — бормотала Нина. У нее зуб на зуб не попадал — похмельная муть и истерика, все вместе. — Мистер Твистер, что тебе от нас надо?! Что тебе еще нужно? — Дима мчал по ночной Русаковке, молчал ухмыляясь. — “Люди гибнут за металл”! Тебе надо, чтоб люди на брюхе ползли за твоим металлом, за твоими бабками грязными!

— Почему же грязными?! — взвился Дима, резко тормозя, Нина едва не ахнулась лбом о стекло. — Почему же грязными, мадам?!

— Потому что отмывал там эти... Пакость всякую... Партийные деньги...

— Я ничего не отмывал! — заорал Дима, побелев от ярости. — Я вам, мадам, не прачечная! Я просто вовремя начал! Вы еще карлизмом-фридеризмом бедным детям котелки забивали, а я уже свое дело раскручивал! С нуля! Вот этими руками! Плюс левкин нюх и левкина оборотистость! Три года, как заведенные! Ни сна, ни отдыха!

— Ну так что, пожалеть тебя? — вопрошала Нина гневно.

— Ты пожале-ешь! Со своей спесью высокородной, с гонором своим, пятак ему цена!

— Открой дверь! — Нина потянулась к ручке.

— Сиди! — заорал Дима, перехватывая нинину руку. — Куда ты, пьяная, в три часа ночи?! Сиди, я тебя до дома довезу.

— Выпусти меня, мне плохо. Я водку вообще не пью... Я хлопнула двести грамм на голодный желудок...

— А... — Какое-то время Дима смотрел на нее обалдело. — Так это мы сейчас закусим... И запьем. На. — Он сунул Нине какой-то пакетик. — На случай аварии. Я мигом.

...Дима явился, прижимая к груди банки с заморской снедью, французские булки, бутылку дорогого коньяка.

— Я не буду, — заявила Нина, отщипывая кусочек булки. — Пить я не буду.

— Выпьешь, выпьешь! — Дима отвинчивал крышечку. — Давай как микстуру! Ну, давай с ложечки! — Дима вытащил ложку из бардачка, налил в ложку коньяку, придвинул ложку к нининым, готовым в улыбке расплыться губам. — Как рыбий жир!

— Скажешь тоже, рыбий жир, — поморщилась Нина. — Гадость такая.

— Ну как эта... Сладкая, от кашля...

— Пертуссин, — подсказала Нина и послушно открыла рот.

— Умница. — И Дима снова наполнил ложку. — Давай еще одну!

— Слушай, иди ты к черту! Давай вези меня домой!

— Я отвезу, — закивал Дима, прикладываясь к бутылке. — Куда спешить-то... Поговорим хоть, раз уж ты здесь... Я тебе объясню... Я давно хотел тебе объяснить...

— Чем-то ты меня зацепила... — бормотал Дима. — Если обидел — прости... Я не хотел, правда! — Он отобрал у Нины бутылку, отхлебнул изрядно. — Тошно мне, Нина, ты понимаешь? Вроде всего достиг, да... Шел, шел — и уперся. Мордой в стену. А-а! — Он махнул рукой. — Поехали, ладно. Поехали!

— Куда? — спохватилась Нина. — Налакался и поехали?! Это без меня.

Она шла по ночной улице, машина ползла следом, заезжая вперед и останавливаясь — поджидая Нину. Украдкой она поглядывала на свое отражение в черных ночных витринах, она уже изменилась неуловимо, иначе держала спину, голос стал другим, походка, выражение глаз...

Дима меж тем, въехав на тротуар, едва не пробив витрину “Булочной” и преградив Нине дорогу, орал дурашливо, накапав коньяку в ложку: “Пора принимать лекарство! Нин! Как капли Зеленина! А?”

— Спятил? — Нина обошла машину стороной. — Я уже дома, полквартала осталось!

— Да бога ради! — Нина и глазом не успела моргнуть: он развернулся лихо и исчез в переулке. Она еще приходила в себя, разом потускнев, а Дима уже вылетел из соседнего переулка, промчавшись проходными дворами, ржал победно: — А-а, испугалась?

Нина молча покрутила пальцем у виска, вздохнув, впрочем, с облегчением.

У перекрестка, с фронтона пятиэтажки пятеро мужичков снимали гигантский плакатище “Слава советским профсоюзам!”

Нина остановилась в метре от них, с интересом озирая поверженное детище агитпропа. Дима, подъехав, вылез из машины.

— Вечная память. — И Дима содрал с головы кепочку. Нина покосилась на него — Дима был достаточно серьезен.

— Тебе их не жалко? — спросил Дима. — Вот этих, — он ткнул пальцем в агитпроповских монстров с плаката.

— Ты серьезно? — удивилась Нина.

— Я серьезно. Я к ним привык. Я с ними жизнь прожил. Я сорок лет с ними прожил. Родные до боли. Эй, парни! — крикнул Дима, обращаясь к мужичкам. — Продайте картинку!

— Не... Нам ее в профетуру везти...

— Тогда берите три штуки и сгиньте на полчаса! — Дима вложил в ладонь шофера деньги.

— А чего... Зачем? — залопотал тот обалдело.

— Проститься хочу, — буркнул Дима. — Отдать последние почести.

Он ступил на гигантский фанерный щит, пересек его по диагонали и уселся в ногах у молотобойца. — Иди сюда, — велел он Нине. — Иди, помянем советские профсоюзы.

Нина подошла к нему, неуверенно ступая по фанере.

— И себя помянем заодно, — бормотал он бессвязно.

— Почему же себя?

— Потому что это мы! — заорал он, тыча бутылкой в молотобойца и его подружку. — Это мы с тобой! И нас больше нет! Там мы остались, в нашей Совдепии, впечатались в нее, нас оттуда не выковырнуть! Я там был нищим, я там корпел над оптимальной формой сливного бачка за сто двадцать рэ в месяц, а здесь у меня три магазина, фабрика своя... Я фабрикант! У меня три магазина, я их ненавижу! Я не тяну это дело, когда надо гнать, гнать, гнать, знать конъюнктуру, не продешевить, не упустить, там схватить, здесь урвать, тому в лапу сунуть, не вылететь из тележки... Я не могу, я не хочу! Я хочу домой, туда, — он стучал бутылкой в фанеру, — обратно, к своим ста двадцати тугрикам, одной рукой унитаз рисовать, другой “Лолиту” листать под столом в ксерокопии и знать, что тугрики будут, и мне их хватит на портвешок, и на “Отдельную” по два двадцать, и на...

— Ладно врать-то, — сказала Нина, поднимаясь и отряхивая плащ. — Лиши тебя сейчас твоего капитальца... Да ты удавишься! Я пошла. Пятый час утра...

— Я провожу. — Дима поднялся с усилием.

— Тебя самого провожать надо. — Она оглядела Диму критически. — Вон шоферюга возвращается, кинь ему еще штуку, он тебя до дому довезет. Пока. Пока, Дима.

Облаченная в робу и с ведрами, Нина спустилась на несколько лестничных пролетов — и остолбенела: четыре вьетнамца в одинаковых комбинезонах цвета “хаки” уже тащили наверх ведра и швабры, переговариваясь между собой на птичьем своем языке. Пролопотав что-то почтительно-приветственное, они отобрали у изумленной Нины ее ведра. Внизу облокотившись на перила, стоял Дима. Под наброшенным на димины плечи плащом Нина рассмотрела смокинг, и ослепительно-белую сорочку, и щеголеватую “бабочку”.

— Давай по-быстрому, — сказал ей Дима деловито. — Опаздываем.

— К-куда?! — пролепетала Нина.

— В Дворянское собрание, — пояснил Дима, поглядывая на часы. — На раут.

— А лестница?..

— Мальчики помоют. Поехали, поехали!

— Я пойду переоденусь... — прошептала Нина. — Домашних предупрежу...

— Мальчики предупредят. Поехали. Прикид я тебе организую.

— Зачем же организовывать... — бормотала Нина, пятясь. — У меня есть...

— Мадам, — сказал Дима строго. — Это вам не вечер встречи культпросветработников. Это Дворянское собрание.

— Я не пойду, — сказала Нина, с ужасом глядя на стильные витрины магазина, у входа в который Дима притормозил. — Куда я в таком виде? Чтоб все пальцем тыкали?!

— Давай, давай, давай! — скомандовал Дима.

— Нет, ты сам купи что-нибудь, — лепетала Нина, подталкиваемая им к порогу магазина. — На свой вкус...

— А переодеваться ты где будешь? В багажнике?! Это же мой магазин, дуреха, чего ты скрючилась?!

— Твой?!! — поразилась Нина. — И этот тоже твой?!

— Мой, мой. — И Дима пинком открыл дверь под затейливой вывеской.

— Детки, даю вам десять минут на упаковку этой... — Дима вытолкнул Нину вперед к продавщицам. — Вот этой леди.

У деток на мгновение вытянулись холеные рожицы — затем они вновь натасканно заулыбались, защебетали, столпившись вокруг Нины, впавшей в столбняк: “Что бы вы хотели у нас купить?.. Прошу вас... Вот это... Это от Версаче...” Нина молчала, в смятении озирая роскошные тряпки, покачивающиеся перед ней на кронштейне.

— Вот это. — Дима ткнул пальцем, и с кронштейна был снят дивный костюмчик — шанелевый, мятая вишня, нинин цвет.

Он ждал ее в машине — Нина вышла из магазина, шла медленно, как будто заново училась ходить, нога подогнулась предательски.

— Я отвыкла, — прошептала Нина, усаживаясь на переднем сиденье. — Отвыкла на высоких каблуках...

Дима молчал, осматривая придирчиво костюмчик, сидевший на ней ладно, тускло поблескивающее золото цепочек, пуговиц, кантов, маленькую сумочку, которую Нина растерянно вертела в руках...

— “Диориссимо”? — Он повел носом.

— “Диорелла”. — Она улыбнулась слабо, достала из сумочки блестящую коробку.

— Ну, к цирюльнику теперь, — решил Дима.

— Дима, — пробормотала Нина бессвязно. — Я понимаю... Гуманитарная помощь... Для малоимущих. Для остро нуждающихся. Ленд-лиз...

— Лапуля, — перебил ее Дима, тормозя на “зеленый”. — Я не альтруист. Я человек практический. Туда пускают только родовитых особ или тех, кто пришел с ними. Ты — мой пропуск, только и всего. Там будет мебельный магнат из штата Юта. Ты меня представишь. Меня представит графиня Шереметьева. Чего ты зеваешь все время?!

— Не выспалась, — буркнула помрачневшая Нина.

Она сидела в парикмахерском кресле, прикрыв глаза. Красавчик парикмахер колдовал над ее полуседой гривой. “Седины много! — вздыхал красавчик. — Ах, как много седины! Вот придете ко мне в среду... — Нина уронила голову на грудь. — Что с вами?!”

Нина, вздрогнув, встряхнулась, пробормотала смущенно:

— Это фен убаюкивает...

— Можно я сяду на заднее? — спросила она, подходя к машине. — Подремлю, пока едем.

— Ты смотри не засни у меня! — хмыкнул Дима.

...Он притормозил у цветочной лавки, обернулся назад — Нина сидела с закрытыми глазами, улыбаясь блаженно.

— Эй! Спишь что ли?

Она помотала головой, не открывая глаз.

— Я сейчас. — Он выбрался из машины. ...Прижимая к груди розы, Дима сел за руль, обернулся к Нине... Нина спала. “Эй!” — Он легонько похлопал ее по руке, рука повисла безвольно. “Эй!” — повторил он растерянно. — Нина спала глубоким, безмятежным сном.

— Приехали, — пробормотал Дима. Дима ехал по вечерней Москве, поглядывая на спящую Нину в зеркальце — полосы неонового света ползли по ее лицу, она полулежала-полусидела в неловкой, забавной позе, свесив голову на плечо...

— Графиня! — окликнул ее Дима, подъезжая к ярко освещенному особняку. — Подъем!

Какое там... Пушками не разбудишь. Дима с тоской смотрел на подруливающие к особняку авто с дипломатическими номерами, на нарядную толпу, штурмующую парадный вход... Толпа стремительно редела. Дима предпринял последнюю попытку — он перегнулся через спинку сиденья и потряс Нину за плечи. Нина пробормотала что-то нечленораздельное, голова ее с правого плеча переместилась на левое... И только. Диме оставалось лишь признать всю тщетность своих усилий.

Он подъехал к нининому дому. Глянул на часы — десять. Глянул на Нину — спит. Тогда Дима сбросил плащ, подумав, снял и пиджак. Вылез из машины и, открыв заднюю дверцу, обустроил походный ночлег своей спутницы с максимальным комфортом: свернутый в рулончик пиджак он подложил Нине под голову, плащом укутал ее до подбородка. Нина спала безмятежно и крепко, какое-то время Дима смотрел на нее с грустной нежностью, потом забрался к себе, на переднее сиденье.

...Дима проснулся от стука в ветровое стекло.

— Открой! — орал разъяренный Костя в старушечьей кофте, наброшенной на плечи. — Ты! Открой!!!

— Заткнись! — зашипел Дима, вылезая из машины. — Разбудишь!

— С-слушай, ты, не ори, — сказал Дима, у него зуб на зуб не попадал, отпечаток руля красной полосой пересекал щеку. — Ты не ори. Дай ей хоть раз в жизни выспаться! Хоть раз в жизни! Она заснула — пусть спит, она коньки у тебя отбросит скоро, заездили бабу!.. — выкрикивал Дима яростно, и Костя смешался, попятился. Крыть было нечем.

— Чего она под плащом... — буркнул Костя. — Я одеяло вынесу.

— Вот это дело, — кивнул Дима. — Тащи. И подушку захвати.

Наконец Нина открыла глаза. Бедняга озиралась зачумленно, переводя взгляд с Димы, невозмутимо отхлебывавшего кофеек из термоса, на плед, коим были укутаны ее ноги, с пледа — на подушку за спиной.

— Откуда у тебя наш термос? — пробормотала Нина. — Где мы?! А... Ну да... Так я заснула? А сколько времени?

— Без пятнадцати шесть, — вздохнул Дима, давя зевоту.

— Боже мой... — Нина медленно приходила в себя. — Боже ты мой! Бедный Дима. Проколола я тебя с этим магнатом...

— С каким магнатом?! — удивился Дима. — А! Ну, это я приплел! Какой там магнат, я просто хотел, чтоб ты встряхнулась. Развлек...

— Спасибо, Дима, — перебила его Нина, вынимая из ушей серьги. — Я развлеклась. И ты развлекся. Отвернись.

— Зачем? — не понял он.

— Отвернись!!! — заорала Нина, сдирая с себя золотые цепочки, расстегивая пуговицы на пиджаке. Дима отвернулся. Она развернула тюк со своей скомканной затрапезой, переодевалась быстро, нервно. — Меня не надо развлекать, Дима! Мне ничего не нужно... Я ничего не хочу, вот эти тряпки, цацки, флирты, это для нормальных баб! Это для баб! А я не баба уже! Я лошадь ломовая! Тягловая сила! У меня одно желание, Дима, одно, всегда и везде — выспаться! Выспаться, все, больше я ничего не хочу!!!

— Надо было белья тебе купить, — сказал Дима. — Как раз на днях пришла партия. Брюссельское кружево, класс!

— Ты что, подсматриваешь? — ужаснулась Нина, лихорадочно натягивая робу на старенькую, подштопанную у бретелек комбинацию.

— Я не подсматриваю. Я смотрю, — заявил Дима, допивая кофе.

Нина швырнула на переднее сиденье шанелевый костюмчик, сумочка и золотишко полетели туда же. Она выскочила из машины, зашагала к подъезду. Потом вернулась обратно, собирая в кучу плед, подушки... Дима молча протянул ей термос, и Нина снова побрела к дому, прижимая к груди весь этот скарб. И снова вернулась к машине, теперь уже с термосом, бросив подушку и плед на скамейку у подъезда. Отвинтила крышку термоса и вытряхнула на переднее сиденье цепочки и серьги, которые Дима туда затолкал под шумок.

Снова ринулась к подъезду — Дима смотрел ей вслед улыбаясь, — маленькая, разъяренная, неслась в своем парусиновом рубище безразмерном на высоченных каблуках... Тут Нина как раз вспомнила про туфли, стала сдирать с ноги правую, опять было двинулась к машине... Дима засмеялся и, помахав Нине на прощанье, рванул к воротам, лихо развернувшись на тесном пятачке двора...

— Митя-ай! — Дима (они с Левой провожали, раскланиваясь у дверей магазина) обернулся затравленно — Лара. Лара стояла у “жигуленка”, подманивала Диму пальчиком.

— Привет, — сказал Дима, подходя к экс-пассии. Та уже все оценила мгновенно: и димину вымученную улыбку, и димины бегающие глаза. — Как жизнь? Как твой камер-юнкер?

— Да ну его! — хохотнула Лара, держась стоически, смятения не выдавая. — Достал. С души воротит. Все время ногти грызет. Спит в сеточке. На днях какие-то сучки в совок сгребла — чуть не убил: это, говорит, коллекция чубуков, от прадеда осталась. Сорок штук, говорит, тянет! Ты представляешь?!

— Так я тебе дам! — Дима улыбался картонно. — Я тебе денег дам.

— Это отступные, что ли? — Лара прищурилась недобро. — А? Митек? Что-то я тебя не узнаю, Миня. Это что, вот это чучело в опорках, этот птеродактиль в брезенте — это что, предмет твоих вожделений?!!

— Тачка-то ползает еще? — Дима постукал носком ботинка по бамперу.

— Может, ты мне дарственную оформишь?! — взвизгнула Лара. — Отступные так отступные! Давай, не скупись! Не жмись, Миня!

— Какие проблемы! — Дима изнывал. — Завтра же к нотариусу...

- На! — крикнула Лара, швыряя ключи от машины Диме под ноги. — Катай своего гамадрилла! — И она выскочила на дорогу, голосуя безуспешно…

Наконец Лара вернулась, подняла ключи с асфальта.

— С паршивой овцы, — сказала Лара, забираясь в салон, — хоть шерсти клок.

И умчалась. А Дима вздохнул с облегчением...

Нина неслась по вечерней улице, опаздывала, как всегда.

У входа в бар Владик увещевал дюжину завсегдатаев: “Санитарный день, господа! Санитарная ночь, если угодно!” — “Что за дела? — возмущались завсегдатаи. — Где Жора?! Ты Жору позови!”

— Нина! — Нина оглянулась растерянно: димина машина, и Дима в ней. — Нина, иди сюда!

Она подошла, он открыл ей дверцу:

— Садись. Поехали.

— Куда?! — спросила она. — У меня смена с девятнадцати!

— Садись, садись. — Он легонько потянул ее за руку. — Какая смена... Контора на замке. Я твоему духанчику две суточные выручки кинул.

— Зачем?!! — Но в машину она все-таки села.

— Ты хотела выспаться. — Дима захлопнул дверцу, помахав Владику, сдерживающему натиск толпы. — Вот и выспишься наконец-то.

— Ну, ты широ-ок! — бормотала Нина. — Ты куда меня везешь?

— Ну не домой же, — хмыкнул Дима. — Дома тебе твои уроды выспаться не дадут, а я хочу, чтобы ты выспалась.

— Останови! — закричала Нина. — Ты что?! Останови сейчас же! Ты заигрался, понимаешь?! — кричала она, не зная, что предпринять. — Хватит уже! Останови! — Она открыла дверцу, он молча захлопнул ее, глядя перед собой, на дорогу, — Что тебе нужно? Чего ты хочешь-то от меня?!!

— Чтобы ты выспалась.

— И все?!

— И все.

По обе стороны шоссе тянулся сосновый бор, мелькали дачные домики. Нина теперь сидела тихо, косясь на Диму исподлобья.

— Какой воздух! — говорил Дима ликующе. — А? Чувствуешь? Сосны! Кислород чистейший! Знаешь, как тут спится — на сутки провалишься!

Нина кивала послушно, пытаясь подавить в себе смятение и тревогу, приглядываясь к Диме настороженно — Дима катил по улочкам поселка, въехал на площадь... “Вот тут магазинчик клевый, — говорил Дима. — Знаешь эти сельские магазинчики?”

— Я загляну, — сказала Нина. Дима протянул ей бумажник, она сунула его в карман. — Я мигом.

— А нет ли у вас какого-нибудь белья..? Поприличнее? Гарнитурчика какого-нибудь? Пеньюарчика? — спросила Нина, решившись.

— Майки вон, хэбэ с лавсаном, — буркнула пышнотелая блондинка, глядя на Нину уничтожающе.

— Майка у меня есть, — шептала Нина, побагровев от стыда. — Майка как раз на мне... А тут такой случай... Ну, как женщина женщину поймите!

— Нинок! Ну чего? — спросил Дима, появившись на пороге. — Девочки, здрасьте!

— Димочка! — заулыбались пожилые девочки. — Заходи, Дим!

— Так ты с ним! — протянула пышнотелая. Теперь она смотрела на Нину оценивающе, с насмешливой завистью. — Вот оно что... Ладно. Пошли в подсобку.

Из подсобки Нина вышла сияя, поспешно заталкивая в карман пальто розовый шуршащий пакетик.

— Купила что-нибудь? — спросил Дима.

— Так... Матери, безделицу. Поехали?

Дима открыл калитку, и Нина двинулась за ним по дорожке, усыпанной еловыми иглами, к двухэтажным хоромам... Свет на веранде, и в окнах мансарды — свет. Какой-то дяденька в замызганной телогрейке возился у грядки, вышелушивая бобы из сморщенных стручков.

— Это твой садовник? — спросила Нина, поднимаясь на крыльцо.

— Садовник! — хмыкнул Дима. — Это хозяин дачи!

— Я думала, она твоя, — пробормотала Нина, озираясь завороженно: Дима провел ее через холл; поднимаясь на второй этаж по винтовой лестничке, Нина только головой успевала крутить — шик!

— Моя... Скажешь... — Дима открыл дверь спальни. — Во, видела его — стручок в телогрее. С мотыгой. Вот он миллионер. Настоящий. Миллионами ворочает, а до электрички пехом ковыляет.

— Пустил все-таки, — прошептала Нина, замерев на пороге спальни, оглядывая ее с молитвенным трепетом. Стены здесь были обиты дивной тканью, голубовато-жемчужной, и также шторы, и покрывало на гигантском ложе светлого дерева.

— Еще бы не пустил, — усмехнулся Дима. — Я ему тут все обставил. Спецзаказ. — И Дима незаметно для Нины сунул боб под матрас.

— Цветы! — ахнула Нина: в вазе стояли хризантемы, ее любимые, желтые. — Мои любимые! Как ты догадался?

— Разведка доложила точно. Ты сядь на коечку. Опробуй.

— Зачем? — насторожилась Нина.

— Ну, сядь, сядь.

Нина покорно примостилась на краешке, сжалась в ожидании посягательств.

— Удобно? — спросил Дима.

— Н-не очень... — прошептала Нина.

— Но мягко ведь? — допытывался Дима. — Мягко?

— Т-так... Какой-то все же дискомфорт, — лепетала Нина, нахохлившись: сейчас начнет лапать и заваливать.

— А!!! — заорал Дима ликующе, как безумный. — Все! Настоящая! Все!!! Настоящая! — И Дима выдернул из-под матраса боб, приподняв Нину за плечи. — Принцесса на горошине! Настоящая графиня! Виват! Виват! Виват!

— Балда, — прошептала Нина, поняв, в чем дело. — Ой, балда! — И она рассмеялась освобождение, с облегчением. — Посмотрите на этого деточку... Двухметрового... Он еще сказочки читает... А где горошина? Почему боб?!

— Чем богаты. — Дима развел руками. — У хозяина с грядки стырил.

— Все правильно, — вздохнула Нина. — Я не принцесса на горошине. Я принцесса на бобах.

— Да все мы на бобах, в принципе, — пробормотал Дима. Они замолчали. Нина сидела на кровати, Дима стоял рядом, пауза длилась, и возникло то, чего Нина боялась, — замешательство, напряжение, надо было как-то из него выбираться, и Дима сказал поспешно:

— Ну, не буду тебе мешать. Шторы можно задернуть... Спи.

И Нина осталась одна. Она метнулась к двери — замка не было. Тогда она заставила дверь стулом и принялась лихорадочно переодеваться. Она достала пакетик с бельем, облачилась в пеньюар — и ахнула тихонько, и рассмеялась: он был короток и непомерно широк — пышнотелая завмагша явно пожертвовала тряпочкой, заначенной для себя. Худенькая Нина выглядела в пеньюаре достаточно нелепо. Нина вздохнула и, поменяв шелка на старенький свитер, залезла в кровать, натянув одеяло до подбородка. Покосилась на стул у двери — глупо. Отодвинула стул в сторону и снова забралась в кровать. Зажмурила глаза... Какой там сон!

Ага. Шорох у двери. Нина поправила волосы трясущимися руками. В дверь как бы слегка толкнулись — и снова тишина.

— Дима, — сказала Нина чуть слышно. — Не надо. Я сплю уже.

Дверь приоткрылась, и в щель протиснулся огромный раскормленный кот. Кот прошелся по комнате и, мерзко мяукнув, прыгнул к Нине.

— Пшел вон! — зашипела Нина, столкнув кота на пол. — Вон! — Кот тут же спрятался под кроватью и притих там...

— Иди отсюда! — шептала Нина, сунув руку под кровать в тщетной попытке отловить кота. И в ту же секунду, на первых тактах невесть откуда полившейся мелодии из незабвенного “Лав стори”, четырехугольный кусок потолка над кроватью двинулся вбок, и обалдевшая от неожиданности Нина узрела свое отражение в зеркале, вмонтированном в потолок.

Сладкая музычка сменилась томными стенаниями. Нина тупо глядела на себя, взлохмаченную, с перекошенной от ужаса физиономией, сидящую среди скомканных простыней. Потом она догадалась сползти с лежбища и обследовать его. Наткнулась на несколько разноцветных кнопок, поблескивающих за ножкой кровати, одну из которых она, должно быть, нажала нечаянно, отлавливая кота.

Нина нажала на красную зеркало не уползло и всхлипы не утихали, зато минуты через три на пороге комнаты появился мускулистый бородач.

— Вызывали? — осведомился бородач бесстрастно.

— Я?!! Вас?!!

— А кто нажал на кнопку вызова?

— Так вы обслуга! — догадалась Нина. — Уберите зеркало. И фонограммку.

— Вторая кнопка снизу.

— Я боюсь сама. Я не на ту кнопку нажму...

Бородач молча нажал на нужные кнопки, вытащил из-под кровати кота и удалился, поглаживая зверюгу по жирному загривку.

Нина минуту-другую сидела неподвижно, приходя в себя. Потом решительно потянулась за юбкой.

Диму она нашла в саду. Дима жег сухие листья, костер уже догорал, Дима глядел на пламя завороженно.

— Не спится? — спросил он, покосившись на подошедшую Нину.

— Заснешь там. — Нина села рядом, протянула руки к огню. — Ты сам-то там спал когда-нибудь?

— Ну что ты! Это хозяйского сына полати.

— Понятно, — усмехнулась Нина. — Паренек с фантазией.

— А я сидел тут, вспоминал, — пробормотал Дима, помешивая прутиком угли. — Когда мне было лет семь, меня вот сюда поместили, вот здесь, недалеко — туберкулезный санаторий. Потом-то все обошлось, не подтвердилось... И я вот сейчас сижу, дышу — такой воздух осенний, дымом пахнет, хвоей сырой... Как-то, знаешь, всколыхнулось — запах этот хвойный, ночь, форточка открыта, я лежу, а все спят, а я лежу и реву, и такая тоска дикая: к матери прижаться! Мать для меня всем была. Она такая сильная была, с ней было спокойно. Ты на нее похожа. Правда...

— Все, закройся, — сказала Нина быстро, зло. — А то ты сейчас скажешь, что я надежная, что я сильная, что со мной, как за каменной стеной...

— Но это же правда, Нина!

— Я не хочу этого слышать! — закричала она, вскакивая. — Еще и от тебя! Я не хочу быть сильной еще и для тебя! Зачем тебе моя сила?! У тебя же есть все! Все! Ты же...

— Так я разорюсь не сегодня-завтра, — ухмыльнулся Дима. — Вчистую. Обанкрочусь — и приползу к тебе.

— Мерси вам! Премного благодарны-с! Этого добра у нас хоть отбавляй!

— Тебе чего, девочка? — спросил Дима. Девочка лет четырнадцати спрыгнула с велосипеда и, прислонив его к ограде, вынула из кармана розовый пакетик:

— Это вам. Мама просила передать. Она очень извиняется, она перепутала размер. Вот это как раз сорок шестой. Нате.

— Какая мама?!! — вспыхнула Нина. — Какой размер?!

— Ну как же! Вы же в магазине купили у нас! Вы же так маму просили! — втолковывала Нине девочка с добросовестным занудством. — Это пеньюар югославский, а тот верните, мама велела...

— Я ничего не просила! — На Нину смотреть было больно. — Какой пеньюар?! Я ничего не...

— Давай сюда. — Дима забрал у продавщициной дочери пакет.

— Зачем ты взял? — выкрикивала Нина. — Ты что, решил, что я... Что мне это нужно, чтобы... Это для Ирки! Для дочери!..

— Я так и подумал. — Дима помахал рукой девочке, садящейся на велик. — Спасибо! Другой я вам завтра заброшу!

— Нет, ты подумал... — говорила Нина сбивчиво. — Ты подумал, что...

— Пойдем чайку попьем? — предложил Дима.

— Нет, я в город! Я домой! Когда последняя электричка?

— Да я довезу... — пробормотал Дима.

— Я же понимаю прекрасно! — У Нины щеки пылали от стыда. — Я же все понимаю! У меня никаких иллюзий на твой счет! Ни малейших! Я знаю, чего ты добиваешься! Тебе нужен этот титул! Тебе фамилия нужна!

— Нина. — Дима морщился страдальчески. — Ну что ты несешь!

— Ты просто сменил тактику. Не мытьем, так катаньем. Ладно. Ты получишь фамилию. Хоть завтра. Бесплатно, разумеется...

— Нина... Нина, прекрати!

— Хоть завтра! А потом сгинь! Слышишь? Ходи хоть всю жизнь в Шереметьевых, в Предводители дворянства баллотируйся, дворню заводи, псарню! Только сгинь потом, слышишь?!

Нина вошла в свой подъезд — и остановилась в изумлении: Костя мыл лестницу.

— Костя, — прошептала Нина. — Ну, это... Снег сейчас пойдет... С градом... Ты моешь лестницу! Ты!!!

— Ну, слава богу. — Костя повернулся к жене, продолжая водить шваброй по ступенькам. — А я волнуюсь... Сводку ГАИ передавали, две “волги” столкнулись на Кольцевой... Я...

— Так ты знал, — пробормотала Нина, поднимаясь по лестнице.

— Ну как же, он позвонил, предупредил, все честь честью, — говорил Костя, нагибаясь к ведру, поднимая его с усилием. Что-то новое появилось в Косте, суетливое, натужно-бодряческое и пришибленное одновременно...

— Как ты тряпку-то намотал, — вздохнула Нина. — Давай, я сама.

— Ниночка, — решился Костя. — Ты уходишь? Ты бросаешь нас?

— Иди домой, — сказала Нина, снимая плащ, засучивая рукава свитера. — Иди ложись. Я сама помою.

— Сколько “Комсомолец”? Эй! — какой-то парень склонился над Ниной. Нина дремала, сидя на складном стульчике, привалившись затылком к кафельной стене подземного перехода.

— Десять, — ответила за Нину нищенка Лера. — Давай без сдачи. Десять рублей, — сказала Лера подошедшему Диме.

Дима молча присел на корточки перед спящей Ниной. Достал из кармана коробочку, извлек из нее обручальное кольцо и, бережно приподняв нинину руку, надел ей кольцо на палец.

— Велико, — пролепетал порнолоточник Болеслав, глядя на Диму потрясенно.

— Пожалуй, — согласился Дима и достал из коробочки другое кольцо. Примерил. — Тесновато, да? — Вытащил третье. Это пришлось впору.

— Ну, как? — спросил Дима Нину, открывшую глаза. — Нравится? Сам выбирал. — Нина смотрела на него тупо, сонно, ничего не понимая. — Давай-ка, матушка, просыпайся. У нас с тобой бракосочетание через полчаса.

Дима тянул Нину за руку, вел за собой по коридорам районного загса. Нина шла послушно, не успев еще толком проснуться. “Дай я хоть причешусь, — лепетала она, озираясь растерянно. — Дай я хоть подкрашусь...”

— Но мы как, заявление только подадим?..

— Какие заявления, лапа, тотчас и окрутят, у меня ж тут схвачено все, давай быстренько, девочки ждут!

— Подожди, как же! — ахнула Нина, пытаясь выдернуть руку. (Дима держал ее крепко.) — Я со своими посоветоваться должна... У меня и паспорта нет...

— Лапа, какой паспорт, все сделано уже! — Дима впихнул Нину в залитый солнечным светом зал.

— Опа-аздываем! — уже спешила им навстречу улыбающаяся милашка. — Ну, чудненько, садитесь... Садитесь, господа... Вот свидетельства ваши. Дима, тут правильно отчество — Иванович?

— Иванович, Иванович, — кивал Дима.

— Девушка, — вставила Нина чуть слышно. — Он мою фамилию берет. Вы это оговорили? Да?

— Лапа, что за номера?! На кой ляд мне твоя фамилия? — изумился Дима непритворно. — Я — Пупков, ты — Пупкова. Ныне, и присно, и во веки веков.

— Идиот. — Нина поднялась со стула. — Ах, ты... Шут гороховый!

У милашки дежурная улыбка сползла со смазливого личика.

— Идиот! — Нина ринулась к столу, задыхаясь от гнева. — Где это... Дайте мне свидетельство!

Нина с треском разодрала свидетельство о браке пополам.

— Устроил тут спектакль. Очередной. Но это последний твой прикол, Дима. Ты понял? Последний!!!

Она мчалась по коридорам загса, не разбирая дороги. Дима догнал, схватил за руку:

“Нин...” — “Пусти!” — Она вырвалась, ринулась к выходу. В холле возбужденно галдели юнцы и юницы, несколько стаек. Нина с ходу вклинилась в нарядную толпу. Все расплывалось перед глазами: белые платья невест, пестрые пятна осенних букетов... “Куда ты...” — “Вы мне ногу отдавили!” — “Простите, — бубнила Нина, продираясь к выходу. — Извините... Пусти!” — Это Дима схватил ее сзади за предплечье.

— Но ты же знала, что так будет! — Дима держал ее крепко.

— Я знала?! — Она повернулась к Диме, задыхаясь от гнева, от бега. — Что я знала?!!

— Что все будет по-настоящему! Знала!

— Не надо за меня решать, Дима! — шипела Нина. — И не лезь в мою жизнь больше! Не надо! Ты со своей разберись! Понял? Ты понял?!

Она вылетела из загса. Владик, скучающий в авто, встряхнулся было, потянулся за шампанским — открывать, но поставил бутылку на место, глядя вслед Нине растерянно. Нина бежала по улице. Дима выскочил из загса и понесся за ней.

— Стой! — орал Дима. — Нина, стой! — Он догнал ее, схватил за руку. — Поговорить мы можем?! Просто поговорить!

— Не о чем. — Нина выдернула руку, пошла вперед, не оглядываясь.

— Я хотел...

— Что ты хотел?! — Она только шаг ускорила. — Поиграть в супружество? Не наигрался еще?!!

— Почему — поиграть?! — Он прижал ее к стене дома. — Стой... Почему поиграть, я действительно хотел... Хочу... — бормотал он, багровея. — Чтобы мы были вместе... Ну, как... Ну, ты понимаешь...

— Что ты несешь-то?! — Она смотрела на него насмешливо. — Я старая баба, я старше тебя...

— На два года.

— На целую жизнь, Дима. И у меня классное приданое. Классное. Старуха с задвигом, муженек с прибабахом и парочка беби. Ты их усыновишь всех скопом? Да, Дим? — Дима молчал мрачно. — Ничего, Дима... — сказала Нина тихо, устало. — Это все у тебя пройдет. Это от безделья. Вот твоя тачка стоит. У тебя кто сегодня? Чехи?

— Болгары. — Дима оглянулся: Владик вылез из машины, стучал пальцем по циферблату наручных часов: дескать, пора!

— Вот и поезжай. — Нина легонько подтолкнула его к машине. — Тяпни с ними плиски за успех предприятия. Поезжай, Дима.

— Нина! — Жора стоял в дверях посудомоечной. — Иди, Нина. — Нина молча сняла фартук. Она не спрашивала, куда идти и зачем. Спросила только: “А посуда?!”

— За такие бабки я ее сам помою. За такие бабки я ее языком вылижу, — ухмыльнулся Жора.

Гардеробщица подала Нине плащ, глядя на нее потрясение. Она даже попыталась помочь Нине одеться, что уже совсем дико и противоестественно. “Вы чего. Лен Петровна? — удивилась Нина, торопливо застегиваясь. — Чего так смотрите?!” “Т-там... — выдавила гардеробщица, тыча пальцем в окно. — Ты глянь, Нина!!!”

На улице, у входа в бар, стояла карета. Нина осторожно прикрыла за собой дверь и замерла: настоящая карета, и кучер настоящий, и лошади настоящие...

— Садись, — сказал Нине кучер. Нина стояла не двигаясь, похоже, она и не слышала ничего — жаль, Димы тут не было, Дима был бы доволен произведенным эффектом. Кучер кряхтя спрыгнул с козел и открыл позолоченную дверцу.

— Мне туда? — спросила Нина чуть слышно.

— Садись, садись, — повторил кучер. — Времени в обрез.

Нина ехала в карете. Она сидела на бархатном диванчике, и стены были затянуты бархатом, все порядком повытерто, обивка сиденья лопнула по шву... За окном мелькали ночные московские переулки, лошадки поцокивали копытами...

Нина закрыла глаза. Откинулась на спинку диванчика. Потерлась щекой о бархат — мягко... Запах пыли, нафталина и духов. Ну да, какая-нибудь артистка надушенная сидела тут, поигрывая веером. Или лорнеткой. Десять дублей подряд. Нина заплакала беззвучно. Сладкие-сладкие слезы, можно наплакаться вдосталь — никто не видит, и глаза не накрашены...

Карета остановилась у здания нарсуда. Во всех окнах особняка горел свет, слышно было, как невидимый оркестрик наигрывает мазурку…

Нина вошла в вестибюль, никем не замеченная. Дородный дворецкий в роскошной ливрее басил, прохаживаясь возле будки вахтера: “Бакенбарды настоящие, а чего ж их сбривать? Меня с такими бакенбардами — нарасхват! Вот немцы снимали о Екатерине, так я...”

Нина шла мимо стайки статисток, охорашивающихся возле огромного, знакомого Нине, зеркала — бальные платья декольтированные, напудренные парички... Хохоча, толкая друг друга голыми локотками, статистки доставали мушки из круглой коробки, наклеивали себе на щеки... Нина поднималась по лестнице, а мужики в спецовках тащили наверх корзины с цветами, свернутые в рулоны ковровые дорожки, медные подсвечники...

Нина заглянула в огромный, ярко освещенный зал заседаний — тут шли основные приготовления. Спешно выносились столы и стулья, расстилались дорожки... Как всегда, исполнителей было втрое меньше, чем отдающих команды. “Владик! — орал Дима, стоящий посреди зала, — где фейерверкер?” — “Шеф, он к одиннадцати подъедет!” — “Как к одиннадцати? В одиннадцать уже петарды должны взрываться!.. Тут гобой вступает!” — кричал Дима, задрав голову вверх, глядя на чудом сохранившиеся хоры. Там сидели музыканты, маленький оркестрик — фраки, манишки, бабочки... “Дмитрий Иваныч, гобой бастует у нас! — Дирижер перегнулся через перильца балкончика. — Он у нас дипломант, лауреат, он двойной тариф требует!”

— Будет ему двойной тариф! — вздохнул Дима. — А где этот..? Распорядитель бала...

Тут Дима повернулся к дверям и увидел Нину. И умолк на полуслове, потрясенный.

— Ты как... — пробормотал Дима наконец. — Тебя уже привезли?! Еще ведь не готово ничего! Господи, вот кретины! — Он схватился за голову. — У-у-у, кретины... Все псу под хвост...

— Ну что ты! — сказала Нина, подходя. — Все замечательно! Просто прекрасно! Не переживай...

Они стояли рядом, молча смотрели друг на друга, а вокруг все галдели...

— Дим, — решилась Нина. — Ты можешь их всех... Ну, отправить по домам? Всех-всех! Ты ведь им заплатил уже?

— Мне тоже уйти? — спросил Дима тихо.

— Нет, что ты! Ты останься. Ты обязательно останься.

— Господа! — Дима захлопал в ладоши. — Все свободны, господа! Всем спасибо! Там два “Икаруса”, всех развезут по домам!

— А шампанское? — нарушил общее замешательство мужик в спецовке, ставя на паркет ящик с среброголовыми бутылками. — Десять ящиков разгрузили!

— Презентую! — Дима махнул рукой. — Разбирайте! Но с условием — первый тост — за здоровье Нины Николаевны. Виновницы торжества.

Они остались вдвоем. Потом в зале погас свет.

— Вахтер выключил, — сказал Дима, едва различимый в полумраке. — Решил, что все ушли.

Нина молча достала зажигалку из кармана диминого пиджака, подошла к подсвечникам, зажгла свечи. Села на одну из сдвинутых в груду лавок. Дима сел рядом.

— Вот... — пробормотал он, помолчав. — Хотел купить тебе этот дом... Левка денег не дал. Хотел бал тебе устроить прощальный, не вышло...

— Дима, — сказала Нина. — Хорошо, что темно. Так легче. А то я опять разревусь, я все время плачу теперь, пять лет ходила, как каменная, а теперь реву и реву...

— Это я виноват.

— Это я женщиной себя почувствовала. Вспомнила, что можно плакать... Можно смеяться... Все можно еще... Я тебе, Дима, так благодарна! И я всегда буду помнить тебя, всегда...

— Но почему ты...

— Потому что мы расстанемся сейчас, Дима. Надо сейчас остановиться, а то дальше мне очень трудно будет остановиться, тяжело, гораздо тяжелее, чем тебе, гораздо...

— Дед! Открой нам! — окликнул Дима вахтера.

— Счас, — буркнул тот недовольно, поднимаясь с диванчика, гремя связкой ключей. — Во, ночка-то! Ну и ночка!

Ночь была ветреной, холодной, беззвездной. Нина спустилась с крыльца и остановилась.

— Пойдем? — сказал Дима.

— Подожди, я с домом прощусь, — ответила Нина. — Я ведь часто сюда приходила... Больше не приду. Десятой дорогой обойду.

— Почему? — Он подошел сзади, осторожно обнял ее за плечи.

— А чего сердце рвать? — У Нины голос осекся.

— П-бамм-мм, — пробормотал Дима чуть слышно.

— Ты что? — удивилась Нина. — Это что за звуки?

— Звук лопнувшей струны. Помнишь, там, в финале?

— А! — она засмеялась невесело, снимая его руки со своих плеч. — Ах, ты мой начитанный... Ну, на Лопахина ты не тянешь.

— Какой я Лопахин, кишка тонка. Лопахин ей дом купил, а я не смог.

— Он не ей купил, он у нее купил.

— Ей, ей. Любил ее, хотел удержать как-то. А она не врубилась... и говорит...

— И говорит она, что на часах, — Нина глянула на циферблат, — двадцать три ноль-ноль, и надо нам, Дима, прощаться.

— Так я довезу... — начал было Дима.

— Все, Дима, все! — Нина быстро зашагала по дорожке, мимо диминой машины. Он упрямо шел следом. Нина почти бегом побежала, потом повернулась к нему: — Все, ты понимаешь — все! Ну будь же ты мужиком, ну хватит мне хвост рубить по кусочкам, все, все, все!!!

Они вошли в метро. Нина шла впереди, кусая губы от злости. Дима неотступно следовал за ней в некотором отдалении. Она бросила жетончик в щель пропускника, заспешила к эскалатору. Он отыскал в бумажнике пятак, бросил в щель. Ясное дело, его тут же шарахнуло железяками по ногам. Дима взвыл и, потирая колено, побрел к эскалатору... Некоторое время Дима с опаской взирал на движущиеся ступеньки, не решаясь ступить на них.

— Помочь? — Какой-то парень взял Диму под локоть, помог шагнуть на эскалатор. — Бывает... Я и сам, когда под мухой...

— Какие мухи, я в метро не был лет десять! — перебил его Дима досадливо, устремляясь по эскалатору вниз, догоняя Нину.

...Они сидели друг против друга в полупустом вагоне. Дима смотрел на Нину, она смотрела в окно.

На Октябрьской Нина вышла из вагона. Дима выскочил следом.

У эскалатора творилось что-то неладное. Вход на него был перекрыт дюжиной рослых незнакомцев, а их вожак, загорелый бородач, орал в рупор: “Друзья! Это акция фронта леворадикальных сил! Друзья! Сотрем с карты нашего города последние островки позорного прошлого!” Несчастные пассажиры ночного метро, коих скопилось здесь уже немало, глухо роптали, безуспешно пытаясь пробить брешь в цепочке леворадикалов.

Нина продралась поближе к эскалатору, следом, сноровисто работая локтями, пробирался Дима. “Скажем “нет” имени тирана, скажем “нет” кровавому Октябрю! — орал бородач. — Требуем переименования!”

— Господи! — ахнула Нина. — Я же тебя узнала! Дима, я его знаю! Слушай, мы же ехали с тобой в метро... Месяц назад... — Бородач покосился на Нину недовольно. — Ты сел на Комсомольской, ржал еще, что у нас вместо Кировской — Чистые Пруды... Быстро же ты перековался!

— Да отстань ты... — И бородач снова поднес рупор к губам.

— Слушай, пропусти меня! — Нина теребила бородача за рукав. — Ну ты вспомни меня! Мы с тобой на Пушкинской вышли, стояли, трепались, ты меня еще Поликсеной называл, Аполлинарией... Вспомнил?

— Иди, — буркнул бородач, пропуская Нину на эскалатор и снова загораживая собою вход на него.

— А я?! — заорал Дима. — Мы вместе! Нина! Нина!

Но Нина только помахала ему рукой, уплывая наверх вместе с эскалатором, подальше от этого гвалта, неразберихи, сумятицы... Дима что-то кричал ей, пытаясь оттолкнуть бородача в сторону. “Бедный, милый Дима, какой из тебя Лопахин, какая из меня Раневская, все мы Пищики давно. Все мы Пи-щи-ки”.

Эскалатор полз вверх, и такой же гвалт, вопли возмущенных пассажиров и страстные заклинания леворадикалов надвигались на Нину неумолимо — там, наверху, творилась та же свистопляска.

Тут эскалатор резко дернуло, и он остановился. Нина, не устояв на ногах от сильного толчка, осела на рифленую ступеньку. Надо было подниматься и идти вверх или вниз, но и вверх, и вниз пришлось бы идти долго-долго — Нина застряла как раз на середине пути, — а сил не было. Сил не осталось никаких, тяжкая усталость длинного трудного дня навалилась на нее, и ноги стали будто чугунные... Нина устроилась поудобнее, растерла ладонями щиколотки. Она немного отдохнет — и поднимется. Вот только немножко отдохнет...

Назад в библиотеку

На главную