Нина Соротокина. Трое из навигацкой школы.

Роман в двух книгах "Гардемарины, вперед!."

Книга первая: "Трое из навигацкой школы".

Источник: Домашняя страничка Нины Соротокиной

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

-1-

Три дня шел дождь. Дороги в России всегда оставляли желать лучшего, а в то июльское лето старый лесной тракт, по которому пробиралась карета, представлял из себя совершеннейшую трясину. Карета была большая, четырехместная, сделанная с учетом всех требований удобства и моды, но глядя, как переваливается она с боку на бок, скрипит колесами, дрожит, преодолевая выбоины и ухабы, можно было только пожалеть сидящих в ней. От мокрых лошадиных спин валил пар. Кучер давно перестал щелкать кнутом и понукать лошадей, а сидел, втянув голову в плечи, и только молился, чтобы карета не завязла в грязи и не перевернулась.

Но Николай Угодник, защитник всех путешествующих, видно, не внял молитве. Лошади встали. Каждая их попытка вытащить карету на ровное место приводила к тому, что она подавалась вперед, готовая вот-вот преодолеть бугор, но в последний момент откатывалась на дно ямы, угрожающе кренясь набок.

- О, эти русские дороги! Эти русские кучера! Эти русские лошади! - раздалось из кареты.

- Загрязли, ваше сиятельство, как есть загрязли. Хворост под колеса надо положить, а то их так и засасывает. Я сейчас, мигом, - крикнул кучер, прыгая в жидкую грязь.

Он быстро миновал заросшую кустарником лужайку и скрылся в лесу, но очень скоро вернулся назад без хвороста и сильно испуганный.

- Там лежит кто-то, - крикнул он, стуча в дверцу кареты.

- Ну и пусть лежит, - ответил женский голос.

- Похоже, не живой.

- Труп, что ли?

- Женщина они... Может, и труп.

- Если живая - проснется, встанет и пойдет. А мертвой мы уже ничем не сможем помочь. Набирай хворосту, Григорий. Мочи нет!

- О, это русское бессердечие! - воскликнул мужчина, распахнул дверцу кареты и ловко выпрыгнул на обочину дороги, поросшую цикорием и желтой льнянкой.

- Там, ваше сиятельство, на опушке, под елкой, - торопливо сказал кучер и с готовностью побежал вперед, показывая дорогу.

Женщина лежала на боку, уткнувшись лицом в мох. Раскинувшиеся шатром еловые ветви не пропускали дождя, и оттого, что она лежала на сухом, видимо, заранее выбранном месте и была аккуратно прикрыта плащом, можно было предположить, что она просто спит. Безмятежную картину портила босая, синюшного цвета нога, торчащая из оборок юбки. Другая нога была обута в щегольский туфель с красным каблуком. Эти разные ноги вызывали в памяти мертвецкую.

- Может, пьяная? - с надеждой прошептал кучер.

- Григорий, послушай. Regarde ce qu'elle a*, - Мужчина выразительно вращал кистью руки, безуспешно пытаясь подыскать нужное слово.

- Перевернуть ее, что ли?

- Да, да... Перевернуть!

Как только кучер дотронулся до плеча лежащей, она встрепенулась, попыталась встать, но застонала и села, с ужасом глядя на мужчин. Это была молодая девушка, смертельно утомленная, а, может быть, и больная.

- Кто вы такие? Что вам от меня нужно? Оставьте меня... - Голос у нее был низкий, простуженный.

- Мы хотим помочь вам, дитя мое, - сказал тот, кого называли сиятельством. По-русски он говорил не чисто, с трудом подбирая слова, но именно это, казалось, успокоило девушку.

- Я повредила ногу и заблудилась.

- Здесь же дорога рядом. Там наша карета. Пойдемте. Григорий, помоги!

- Зачем карета? - опять разволновалась девушка. - Не надо кареты. Я с богомолья иду.

Но мужчины уже подняли ее, и, поддерживаемая с двух сторон, она заковыляла к карете.

- Эта бедняжка заблудилась. Она идет с богомолья, - сказал мужчина сидящей в карете даме. - Мы ее подвезем.

Девушка с трудом преодолела подножку, стараясь ни на кого не смотреть, опустилась на сиденье и замерла, прислушиваясь к возне, производимой снаружи кучером. Григорий ругался, подсовывал хворост под колеса, кряхтел, понукал лошадей. Наконец карета вылезла из ямы и опять пошла качаться по колдобинам и выбоинам, как шхуна на большой волне.

Девушка понемногу освоилась и начала робко приводить себя в порядок: пригладила волосы, закрыла голову капюшоном плаща, поправила складки юбки. Если бы неожиданные попутчики могли угадать мысли юной богомолки, они показались бы им более чем странными. ___________________________________________________________________

* Посмотри, что с ней (фр.).

"Вот угораздило... Кто эти люди? На шпионов Тайной канцелярии они, пожалуй, не похожи. Не заметили ли они шпагу? А может быть, встреча и к лучшему? Отвезут на постоялый двор. Там решат, что я с ними, и внимания на меня не обратят. В тепле хоть посплю, а там видно будет... "

Так думала молодая девица, в обличье которой скрывался рьяно разыскиваемый друзьями Алексей Корсак.

Белов был прав - Алеша сбежал из Москвы. Прыгая из окна, он подвернул ногу и, на первых порах не чувствуя боли, помчался на Старую площадь. То, что Белов не пришел к месту встречи, укрепило самые худшие его подозрения. Он и мысли не допускал, что надо бы попытаться найти Александра или обратиться за помощью к Никите. В каждой подворотне ему мерещилась засада. Кроме того, как ни бредовы и бессмысленны были обвинения - участие в заговоре, Алексей почувствовал себя изгоем, чем-то вроде прокаженного. Инстинктивная боязнь навлечь подозрение на друзей была столь сильна, что он даже обрадовался отсутствию Александра.

На рассвете со Старой площади тронулся крестьянский обоз, с ним Алексей выбрался из Москвы. Его довезли до большого села на реке Истре, накормили, дали хлеба на дорогу, а дальше, держа путь на северо-запад, он побрел сам.

В карете было тепло, монотонная качка убаюкивала и вызывала легкую дурноту. Борясь со сном и придерживая ерзающий на голове мокрый парик, Алексей принялся украдкой рассматривать своих спутников.

Их было трое. Алешин спаситель был носат, молод и важен. Лиловый камзол по обычаю моды торчал по бокам колоколом, жесткое жабо из черных кружев подпирало острый, спесиво выпяченный подбородок. Скучное и брезгливое выражение лица его никак не вязалось с тем мнением, которое успел составить о нем Алексей.

В кокетливо одетой, хорошенькой и словно испуганной девице по неуловимым признакам угадывалась камеристка. Она держала на коленях дорожный баул и неотрывно смотрела на даму, готовая по любому знаку, слову, взмаху ресниц исполнить какие-то ей одной известные обязанности.

А дама! Творец, как получилось у тебя такое чудо? Она сидела совсем близко, протяни руку и коснешься лица, а казалось, что их разделяла огромная зала, полная света и музыки, и она, красавица, только присела на миг отдохнуть после мазурки или менуэта, закрыла глаза, а все в ней еще летит, танцует, и локон на шее шевелится, как живой.

Алексея жаркой волной опалил стыд. Он вдруг представил себя со стороны, мокрого, растерзанного, с распухшей босой ногой. Жалкий, выпавший из гнезда вороненок! И еще эти нелепые театральные тряпки! И тут он почувствовал, что красавица его видит. Улыбка, вернее, полуулыбка - никому, всему свету или себе одной, не изменилась ни одним своим движением, полузакрытые глаза словно медлили открыться. И вдруг распахнулись оба, с любопытством уставившись на Алексея.

Под этими зелеными, как ночные светляки, глазами Алексей беспокойно заерзал на сиденье, и шпага, старательно укрытая юбкой, неожиданно сдвинулась и оттопырила подол. Он быстро поправил шпагу, но лучше бы он этого не делал - жест был столь явно мужской, что красавица даже удовлетворенно кивнула головой, видя подтверждение своей догадки. Она все поняла.

"Она все поняла, - пронеслось в голове у Алексея. - Сейчас спросит - почему я ряженый? Сейчас спросит... Боже мой, что отвечать? " Неожиданно для себя он чихнул, тут же закрыл рот ладонью и с испуганно вытаращенными глазами стал ждать приговора.

Но красавица молчала и всем своим видом выказывала насмешку и удивление. "Не хочешь ко мне в пажи, богомолка? "- дразнили ее глаза, губы вздрагивали, вот-вот расхохочется.

Алексей забился в угол кареты, закрыл лицо капюшоном и, зевнув через силу, сделал вид, что засыпает. Когда, совладав с собой, он слегка размежил веки и взглянул на красавицу, она его уже не видела.

- Сережа, скоро ли мы приедем, наконец? - раздался ее голос. "Мне до твоих тайн нет никакого дела, - послышалось Алексею в капризных интонациях. - Что может быть интересного в ряженом мальчишке, подобранном в дороге? У меня своих забот достаточно".

На лице у дамы появилось то же брезгливое выражение, что и у " лилового, надменного господина. Камеристка поспешно распахнула баул и извлекла флакон с нюхательной солью. Мужчина склонился к даме и зашептал по-французски, касаясь губами ее волос. До Алексея донеслось повторенное несколько раз слово "couvent"*. ___________________________________________________________________

* Couvent - монастырь (фр.).

И действительно, свой путь они кончили у стен большого монастыря. Было совсем темно. Вельможные попутчики, к счастью, забыли про Алексея. Молчаливая монашка отвела его в комнату, убогую и ^ тесную - не то монастырская гостиница для бедных, не то пустующая келья. Деньги вперед, топчан в углу со свежей соломой да глиняная плошка с плавающим огоньком.

-2-

Алексей устал... Как тяжелы были четыре дня в пути! Он шел, не разбирая дороги, одержимый одной мыслью - уйти от Москвы. Нога опухла, не умещалась в узком башмаке, и он потерял его где-то в болоте.

За полями и оврагами, за ручейками и речками, холмами и низинами, за чащобами и топкими лесами - родительская усадьба. Маменька сидит у окна, смотрит на мир и не ведает, какая беда стряслась с ее сыном. Выйти бы к постоялому двору, выложить все деньги да и махнуть на перекладных в родную деревню. Но он обходил постоялые дворы, там его могли поджидать драгуны. Сколько людей едет в каретах, телегах, верхами! Куда их всех несет нелегкая? Бредут странники, нищие, ремесленники и прочий рабочий люд. И всех он боится. Девицу легко обидеть, а шпагой защищаться нельзя. И переодеваться в мужское платье тоже нельзя. Маршируют по дорогам полицейские отряды, бьют в барабаны, ищут преступника Алексея Корсака. Хочешь не хочешь, а продолжай маскарад.

В первую же ночь Алексей заблудился. Едва не утонув в болоте, голодный, еле живой от усталости, продирался он через бурелом и неожиданно вышел на костер. Какие-то люди сидели у огня, сушили одежду, ели, разговаривали. Алексей долго стоял под лохматой елкой, глотал дым и невольные слезы. Есть ли большее счастье в жизни, чем лечь у костра, согреть больную ногу и поесть горячей похлебки? Но он так и не решился выйти к людям. Не меньше, чем драгун, он боялся разбойников - рассказы о них в навигацкой школе были весьма популярны. У разбойников известное обращение - ограбят и повесят на осине.

- Живым не дамся! - прошептал он заветные слова и побрел прочь, оступаясь больной ногой и вскрикивая от боли.

Переночевал он в узкой расщелине между поваленных, наполовину сгнивших берез. Стараясь не думать о хищном зверье, он закутался в плащ, но даже в шорохе дождя ему чудилась осторожная волчья поступь. А потом он согрелся. Запах опят и лесной прели, возня крота под трухлявым пнем успокоили его, и он уснул.

Утром, уже потеряв надежду найти какую-нибудь просеку, тропинку или след человека, он неожиданно наткнулся на группку крестьянских девушек. Шумно, как воробьи, они шныряли по кустам, обирая малину.

- Туда не ходите, - махнул рукой Алеша. - Там люди костер жгли. Разбойники...

- Какие ж они разбойники? - наперебой закричали девушки. - Это наши мужики лес валят. Мы им обед несем. А ты как сюда попала?

Девушки накормили измученную горожанку и объяснили, как выбраться из леса и выйти на Петербургский тракт. Но Алексей боялся идти по большаку и продолжал держаться менее оживленных, проселочных дорог. Через два дня его подобрала карета.

Каморка, в которую привела Алексея монашка, была мала и холодна, как собачья конура, но он несказанно обрадовался и такому пристанищу. Здесь он был в безопасности.

Есть не хотелось. Спать, спать... С трудом превозмогая желание сразу лечь спать, он снял мокрую одежду и развесил ее для просушки. Стеганые бока пропитались влагой, узлы на тесемках затвердели, и он долго возился, развязывая их, пока не догадался разрезать шпагой. Кокетливые кудряшки парика превратились в липкие, как переваренная лапша, пряди, в которых запутались еловые иголки и стерни соломы. Он даже не решился выжать этот театральный реквизит, боясь, что парик склеится.

- Куда бы мне повесить мои кудри? - сказал Алексей задумчиво. Самое сухое место в углу, там лампада горит день и ночь. Он перекрестился и повесил парик на торчащий под иконой гвоздь.

Солома на топчане была сухая. Алексей закрыл в нее больную ногу, подкопнил под бока и блаженно закрыл глаза.

Кто его спутники? Видно, плохо он играет свою роль, если дама все поняла. А как хороша! Почему-то ему казалось, что он видел ее раньше. Что-то знакомое чудилось в чертах лица, в усмешке. "В мечтах ты ее видел, - улыбнулся Алеша. - Во сне встречались. Как бы она, красота, не донесла на меня! "

Он уже совсем засыпал, когда тяжелая дверь в келью хрипло, по-стариковски скрипнула и приоткрылась, удерживаемая чьей-то осторожной рукой. Алексей сразу сел, закрылся мокрым плащом, накинул на голову капюшон и замер, испуганно уставившись на дверь. Этот кто-то медлил войти. "Ну? " - не выдержал он. В дверь проскользнула девушка, скорее девочка-подросток, в темном, под горло платье и большой, волочащейся по полу шали.

- Ты кто? - услышал Алеша чуть внятный шепот.

- Служанка приехавших вечером господ, - также шепотом ответил он, поправляя плащ.

- Ты не служанка. Ты на богомолье идешь. Тебя в дороге подобрали.

- А тебе что в этом? - Алексей схватил девушку за запястье. - Кто тебя подослал? Говори!

- Пусти, закричу! Знала бы, что ты злая, как цыганка, не пришла бы сюда.

- Чего тебе надо? - крикнул Алексей, отбрасывая ее руку.

- Я завтра с тобой пойду.

- Вот радость-то, - иронически протянул он.

- Не хочешь, чтобы с тобой шла?

- Зачем ты мне нужна-то? Ты кто, монашка?

- Нет. Я при монастыре живу.

- Ты даже не знаешь, куда я иду, - усмехнулся Алеша.

Она задумалась, по-детски выпятив губы, пальцы ее с отрешенной деловитостью быстро сплетали в косичку кисти шали.

- А куда ты идешь? - спросила она наконец.

- Это уж мое дело. Тебе куда надо?

- А это мое дело! - Девушка бросила заплетать кисти, стиснула худой кулачок и решительно потрясла им.

- Вот и хорошо. Вот и поговорили. А теперь иди. Мне спать надо.

Девушка не двинулась с места.

- Мне надо в Новгород, - прошептала она с неожиданной кротостью. - Я одна боюсь идти, я мира не знаю.

Она ссутулилась и вдруг упала на колени, вцепилась руками в волосы и стала раскачиваться перед Алешей, страстно шепча:

- Возьми с собой! Христом Богом молю... Выйду я из монастыря, только дорогу спрошу, меня назад и воротят. На кольцо, оно дорогое, фамильное. Ты не бойся, бери, только позволь идти с тобой.

"Уж не блаженная ли? " - оторопело подумал Алексей.

- Не нужно мне твоих колец. У меня свои есть. Пойдем, коли хочешь.

"Вдвоем идти легче, - размышлял он. - Вряд ли она будет обузой. Ноги длинные, в ходу, наверное, легкие. Пусть скачет... "

Получив согласие, девушка сразу успокоилась, нахмуренное лицо ее разгладилось, похорошело. Она села на пол, подперев щеку ладонью, и принялась внимательно рассматривать Алексея.

- Ну и взгляд у тебя, - смутился тот. - Твои глаза костер поджечь могут. Не пробовала?

- Черные, да? - простодушно отозвалась девушка. - Мне сестра Федора всегда говорит: "Спрячь глаза! "

- Сколько тебе лет?

- Шестнадцать.

- А зовут тебя как?

- Зачем тебе мое имя? - опять насупилась девушка.

- Не хочешь - не говори.

- Софья. А ты?

- Алек... Анна, - поперхнулся Алексей, но вовремя вспомнил имя благодетельницы Анны Гавриловны.

- Аннушка, - задумчиво уточнила Софья.

"А хорошо ли это, честно ли, что я беру ее с собой, - размышлял Алеша. - Видно, совсем не у кого просить ей помощи, если кинулась она к первой встречной. Но я-то не та, за кого она мня принимает. Если б знала эта девица, что я ряженый гардемарин и государев преступник, вряд ли б она так стремилась пойти со мной".

Он не успел додумать мысль до конца, как Софья встала, подошла к божнице и, встретившись с ясными глазами Вседержителя, так стремительно грохнулась на пол, что юноша явственно услышал стук коленей о плиты пола. "Больно так молиться", - подумал он.

- Господи, решилась я! - страстно прошептала Софья. - Господи, не помощи жду! Об одном прошу - не мешай! Я сама, сама... Отврати от меня взгляд свой. Пойми и прости. Господи...

Алексей сидел, не шелохнувшись. Ну и молитва! Софья смиренно касалась лбом пола, но не просила Бога - требовала, и, казалось, качни Господь головой, нет, мол, она опять вцепится в свои лохматые волосы, заломит руки и начнет рвать перстень с худых пальцев: "На, возьми, но пойми и прости... " И не выдержит Всемогущий.

Муторно стало на душе у Алексея. Мало ему своих бед, еще берет на шею обузу. Экая она настырная! "Да отвяжись ты от Бога! - хотелось ему крикнуть. - И секунды ему подумать не даешь. Только и забот у Господа, что за тобой следить! " Если она с Богом так вольничает, то каково же будет ему, Алексею? Заговорит, задурит голову, опутает просьбами, как канатами, и не будет у него своей воли, только ее желания он будет выполнять, проклиная их и не смея отказаться.

Софья внезапно затихла, накинула на голову шаль и встала.

- Все... - Она вздохнула, повернулась к Алексею и улыбнулась. И так белозуба, светла и добра была эта улыбка, что Алексей, словно пойманный с поличным, смешался и отвел глаза.

- Я тебе башмаки принесу, - сказала Софья, глядя на босые Алешкины ноги. - Болит нога?

- Болит.

- Я вылечу. А сейчас спи. Скоро утро. Я за тобой приду.

-3-

У Софьи дрожали руки, и она никак не могла повернуть ключ в замке. Видно, этой дверью пользовались редко, и замок заржавел.

- Дай я, - сказал Алексей.

- Скорее, скорее... - торопила девушка.

- Куда ключ деть? - спросил Алексей, когда дверь наконец раскрылась.

- Брось в крапиву.

- Я снаружи запру. А то поймут, что мы через эту дверь ушли.

- Они и так поймут. Бежим!

- Ты иди. Я тебя догоню.

Говорить это было излишне, потому что Софья уже бежала прочь от монастырских стен. Алеша бросился ее догонять, но нога отозвалась резкой болью. Скоро он потерял ее из виду за стогами сена.

- Беги, беги... В Новгороде встретимся, - проворчал Алексей и перешел на шаг.

Дойдя до опушки леса, он остановился и осмотрелся кругом, уверенный, что где-то рядом, спрятавшись в кустах, ждет его Софья.

- Эй, где ты? - крикнул он громко. Никто не отозвался. "Может, она за стогом прячется? "

Он оглянулся назад и замер с улыбкой, поэтическая душа его дрогнула. Монастырь стоял на взгорке. Словно поле всколыхнулось волной, и на самом гребне этой волны возникли, как видение, белые стены, по-женски округлые башенки, крытые медью и гонтом луковки церквей, и кружевные прапорцы на трубах, и звонница у Святых ворот с похожими на сережки колоколами, подвешенными к узорчатой перекладине. Солнце встало, и стены монастыря нежно зарозовели, казалось, они излучали тепло, а в карнизах, уступах, оконных проемах, щелевидных бойницах залегли лиловые тени, сохранившие остаток дремотной ночной сырости, и изразцовые плитки на барабане собора влажно блестели, словно листья, обильно смоченные росой.

"Куда же я бегу от такой красоты и тишины? - подумал Алексей. - Что надежнее защитит меня от Тайной канцелярии, чем эти стены? "

Он вспомнил проповеди отца Иллариона, и память услужливо нарисовала перед ним скорбный образ гречанки Анастасии, что семнадцать лет скрывалась под мужской рясой и даже стала настоятелем тихой обители. Только смерть Анастасии позволила монастырской братии угадать ее пол. А если его, Алексея Корсака, сама судьба обрядила в женские одежды, то почему бы и ему по примеру святой Анастасии не принять постриг и не исчезнуть среди робких монахинь. Уж здесь-то Котов его не найдет. "А как же я бриться буду? - подумал он вдруг озабоченно. - Ведь вырастет когда-нибудь и у меня борода".

- Долго мне тебя ждать? - раздалось над ухом.

- А? Вернулась с полдороги? - отозвался Алеша. - Ты что несешься, как угорелая? Не в салки играем!

- Мы на этом поле, как на ладони. Со стен далеко видно.

- Кому видно? Все спят.

- В монастыре всегда кто-нибудь не спит.

- Ну и что? Не будут же они нас из мортир обстреливать. Я не могу бежать, у меня нога болит.

Софья молча вытащила из узелка большие, растоптанные башмаки.

- Сядь, - бросила она хмуро.

Девушка внимательно осмотрела Алешину ногу и стала массировать ее, время от времени поливая маслянистой жидкостью из пузырька. Вначале она легко касалась ноги, словно гладила, но потом движения ее стали резкими и пальцы стали давить с такой силой, словно хотели отстирать эту ногу от синяков и царапин, выжать ее и выгладить катком.

- Осторожнее, - взмолился Алексей.

Но Софья до тех пор терзала его, пока нога не согрелась, а боль не стала легкой и даже приятной. Тогда она туго перебинтовала щиколотку льняным бинтом и ловко обула башмак.

- Спасибо, - сказал Алеша, блаженно улыбаясь. Софья, не обращая внимания на его благодарность, завязала свой узелок, встала и спросила сурово:

- Куда идти-то, знаешь? В какую сторону?

- Главное, дружок, взять правильный пеленг, - сказал Алеша, надевая другой башмак, - а там... были бы звезды.

- Чего?

"Ох ты, господи, что я болтаю? "

- Солнце должно в спину светить, - смущенно пробормотал Алеша. - Так и пойдем впосолонь. Потом спросим. Пойдем, что попусту разговаривать.

Софья шла легко, быстро, не оглядываясь на хромавшего сзади Алешу, словно и не было его совсем, только коса плясала по худым лопаткам в такт резво ступающим ногам.

Утро было нарядное, ясное. Видно, еще вечером вылился весь дождь, теплый ночной ветер прогнал тучи, и лес заиграл звуками, запарил, просушивая каждую ветку, каждый кустик свой. Хорошо шагать при такой погоде, радоваться чистому воздуху и неожиданной попутчице.

"Строгая девица, - думал Алеша. - Все угрюмится, строжится, да и такая хороша! Нога-то почти не болит - вылечила". Он представил себе другую, ту, драгоценную, что насмехалась над ним вчера в карете. Вот если б она шла рядом! Да разве позволил бы он дотронуться ножкам ее до этой мокрой тропинки? Чистым, отбеленным полотном надо выстилать перед ней дорогу, падать распластанному в дорожные ямы, чтобы шла по нему, как по живому мосту. А устанет, нести на руках, задыхаясь от восторга. "Но, поди, и тяжела она, красота-то! Одних юбок да кружев на полпуда, не меньше. Ее и уронить недолго. А уронишь - крику будет... Пусть уж лучше она в карете едет, а я с этой пойду, хмурой, что бежит вперед и ничего не просит".

В полдень они вышли к небольшой речке. Скрытый ивами невдалеке шумел скрипом телег и голосами Петербургский тракт.

- Привал, - сказал Алеша. - Садись. Отдыхать будем. Жарко.

Шустрая стая мальков блеснула серебряными полосками и скрылась, испугавшись собственной тени. Ветер шумел лозой, сыпал песок, раскачивал камыш и бело-розовые цветы болотного сусака, растущего у берега.

Алексей снял с головы косынку, привычным жестом хотел поправить парик и похолодел - вместо липких искусственных буклей рука его нащупала собственные волосы. Забыл! Парик остался висеть на гвозде под иконой.

Он мучительно покраснел и, отвернувшись от Софьи, быстро спрятал рассыпающиеся волосы под косынку. Но девушка не заметила его смущения. Она сидела, съежившись, уткнув подбородок в колени. Эта поза, зелено-коричневое платье, такого же тусклого цвета платок, скрывающий, подобно монашеской наметке, шею и плечи, делали ее фигуру неприметной, похожей на болотную кочку.

Алексей вытащил из кармана кусок хлеба и разломил его пополам.

- Возьми мой узелок, - сказала девушка, покосившись на протянутый кусок хлеба. - Там лепешки медовые. Их наша келарка матушка Евгения печет.

В узелке были не только лепешки, но и копченая грудинка, огурцы, мягкий пористый хлеб и молоко в глиняной фляге.

Огурец свеже хрустнул на зубах, и Алексей вдруг подумал - как это замечательно - ощущать голод и иметь столько великолепной еды, чтобы утолить его. Он расправил плечи и почувствовал, что у него крепкое тело и сильные руки, пошевелил забинтованной ногой - не болит, можно спокойно идти дальше. А когда он попробовал медовую лепешку и запил ее молоком, все его беды - и Котов, и брошенная навигацкая школа, и угроза ареста - отодвинулись, стали маленькими, словно он смотрел на них в перевернутую подзорную трубу.

Он пойдет в Кронштадт и поступит на корабль простым матросом. Когда-то так начинал карьеру его отец. Правда, на том корабле сам государь Петр ставил паруса! Сейчас не те времена. Но он будет прилежен, понятлив, знания, приобретенные в школе, помогут ему повыситься в чине. С корабля он напишет Никите, и тот скажет: "Молодец! А я боялся, что ты сгинешь в пути". А Белова он встретит на балу где-нибудь в петергофском дворце. Они обнимутся, и Саша скажет: "Ба! Да ты уже капитан! ", а он ответит: "Помнишь навигацкую школу? Ты предупредил меня в театре, а потому спас жизнь". И Белов засмеется: "Пустое, друг! "

"Что же я один ем? " - Алексей оглянулся на Софью.

- Садись поближе, поешь.

- Нет.

Они встретились глазами, и Алеша, не выдержав надрывного взгляда, отвернулся. "Вольному воля. Голодай". - Он спрятал остатки еды в узелок, затем ополоснул холодной водой лицо и шею, вытерся подолом и лег на спину, весьма довольный жизнью.

Софья запела вдруг тихо, не разжимая губ. После каждой музыкальной фразы, тоскливой, брошенной, недоговоренной, она замолкала, как бы ожидая ответа, и опять повторяла тот же напев. Пальцы ее проворно плели косу, словно подыгрывали, перебирая клавиши флейты.

- К кому в Новгород идешь? - не выдержал Алеша.

- К тетке. - И Софья опять повторила свой музыкальный вопрос. - Но ты, Аннушка, лучше меня ни о чем не спрашивай. Вставай. Пошли. Сама говорила - путь далек.

- Если спросят, скажем, что мы сестры. Поняла?

- Какие же мы сестры? Я тебя первый раз в жизни вижу.

- Если спрашивать будут... - сказал Алексей неожиданно для себя извиняющимся тоном.

- Кто будет спрашивать?

- Мало ли кто... Люди.

- Что хочешь, то и говори. Я никому ничего говорить не буду.

-4-

Анастасия поправила на груди мантилью, спрятала локоны под чепец и постучала в дверь.

- Входи. Садись. Как почивала?

Игуменья мать Леонидия сидела за большим рабочим столом, заваленным книгами: старинными фолиантами в кожаных переплетах, свитками рукописей, древними, обугленными по краям летописями, украшенными витиеватыми буквицами.

- Хорошо почивала. - Анастасия села на кончик жесткого с высокой спинкой стула. Охватившая ее робость была неудобна и стеснительна, как чужая одежда.

Игуменья сняла очки, положила их на раскрытую книгу, потерла перетруженные чтением глаза.

- А я, грешница, думала, что сон к тебе не придет, что проведешь ты ночь в покаянной молитве и просветит господь твою душу. Какое же твое окончательное решение?

- Париж.

- Париж... Значит, отвернулся от тебя господь. Анастасия с такой силой сдавила переплетенные пальцы, что ногти залиловели, как накрашенные.

- Что же мне делать? Ждать тюрьмы? Ты святая, тебе везде хорошо, а я из плоти и крови.

- Плоть и кровь - это только темница души, в которой томится она и страждет искупления вины.

- Ив Париже люди живут! - крикнула Анастасия запальчиво.

- Невенчанная, без родительского благословения, бежать с мужчиной, с католиком! Бесстыдница! - Игуменья широким движением сотворила крест, затем рука ее сжалась в кулак и с силой ударила по столу: - Не пущу! Посажу на хлеб и воду!

- Спасибо, тетушка. - Анастасия нервно, со всхлипом рассмеялась. - Спасибо, утешила... Мало тебе моих мук! А ты знаешь, как перед следователем стоять? На все вопросы отвечать надо одно - да, да... Другие ответы им не надобны. А потом составят бумагу:

"Обличена, в чем сама повинилась, а с розысков* в том утвердилась". ___________________________________________________________________

* Быть под розыском - т. е. под пыткой.

Ты этого хочешь?

Игуменья тяжело встала с кресла, распахнула окно. Чистый воздух, словно святой водой, омыл лицо. Вот он, ее благой мир! Монастырский двор был пуст. Инокини сидели за ткацкими станками, прялками, пяльцами, чистили коров, пекли хлебы, переписывали древние рукописи в библиотеке. Кривобокая Феклушка прошмыгнула под окном и скрылась за дверью монастырской гостиницы, пошла подливать масла в лампады.

Труд и молитва... Беленые стены прекрасны и чисты, как крыло горлицы, травка-муравка - живой ковер, и неба свод. Три цвета - белый, зеленый и синий, цвета покоя, благочестия и тишины.

Тридцать лет назад она вот так же умилилась этой картине. Села на лавочку у Святых ворот, прижалась спиной к узорной колонке и подумала - здесь она будет свободна. Монастырская стена оградит ее от житейских нечистот, переплавит она в мистическом горниле душу свою и искупит вину перед богом за себя и близких своих. Поднимайся взглядом выше колокольни, омой душу в живительных лучах света и забудешь...

Забудешь, как Мишеньку Белосельского, нареченного жениха, волокли избитого вниз по лестнице. Гвардейцы окаянные, Петровы выкормыши, куда тащите моего жениха? На казнь, девушка! На пытки, милая... Петровы мы, не Софьины! Горят костры в Преображенской слободе перед пыточными избами, вопят стрельцы, растекаются по Москве ручейки крови.

Как жить? Плакать не смей! Жаловаться некому. Маменька со страху совсем ошалела. Каждый вечер всовывает ее, как куклу, в иноземное платье, оголяет плечи и отводит в ассамблею. А там приседай, улыбайся, верти юбкой перед ухмыляющимся кавалером.

Когда сказала маменьке про монастырь, та завопила дурнотно и до синяков отбила руку о дочерины щеки. Только через год удалось уйти от сраму. Стала она сестрой Леонидией, не гнушалась самой черной работы, зимой и летом носила хитон из овечьей шерсти, воду пила из деревянного кубка и молилась в келье своей, не зажигая светильника. И удостоилась благодати. По сию пору мало кто знает в этих стенах, что в жилах сестры Леонидии течет благородная кровь Головкиных.

- Стучат, тетушка, - тихо сказала Анастасия. - Мать игуменья, стучат!

- Что? Ах, да... Войдите!

В комнату уверенной солдатской походкой вошла казначейша, сестра Федора, остановилась на середине комнаты, поклонилась и вытащила из-за пояса убористо исписанный лист бумаги.

- Я пойду? - Анастасия встала.

- Сиди, - строго сказала игуменья. - Разговор наш еще не окончен. - Она вернулась к столу, одернула мантию, села и только после этого обратилась к вошедшей: - Говори.

- Принесла, как велели, - зычным голосом отозвалась сестра Федора. - Все выписки сделала и пронумеровала.

Она откашлялась, подбоченилась и вещим голосом стала читать бумагу. В ней говорилось о первом общежитейском монастыре, основанном Пахомием Великим в 320 году в Тавенниси. Уклад этой обители имел любопытную особенность - Пахомий запретил монахам принимать духовный сан, для того чтобы напрямую, минуя церковную иерархию, общаться с богом.

Игуменья слушала с живейшим интересом. Сложные отношения Пахомия с епископатом были вполне понятны православной игуменье. Патриаршество в России умерло с последним патриархом - Андрианом, а вместе с ним умерло и древлее благочестие. Во главе русской церкви стал Синод - духовная коллегия. А что видела она от Синода? Угрозы, поборы да повинности. Бесконечные подати грозили монастырю полным разорением. И добро бы шли сборы на школы да богадельни. Так нет! Какие только обязанности не возлагали на тихий женский монастырь, какие только долги ему не приписывали! Строй флот, корми армию, содержи больных и увечных солдат. Почему монастырская казна должна нищать из-за богопротивных войн и прочих мерзостных страстей человеческих? Еще сейчас в памяти страшный год, когда взяли из монастырской казны все без остатка на "отлитие пушек нового формата". Это ли должно заботить дочерей Христовых?

На троне один царь - глупость людская! Будто сбесился род человеческий! Истлела гнилая оболочка морали, и не могут уже прикрыть срамоту людской подлости. Доходят слухи, что в Синоде суета, свара, взяточничество, фискальство и, страшно сказать, воровство. Бывшего архиепископа Новгородского монастыря Феофана Прокоповича обвинили в расхищении церковного имущества. Он-де продавал оклады со старинных икон, а на вырученные деньги покупал себе кареты, лошадей и вино. Есть ли дела более противные господу?

А ведь и в древности были люди, которые бежали от прелести*, от сраму. Непокорный Пахомий порвал связь с епархией. Сжималось сердце от жалости к братии - монастырь подвергался гонениям, а сам Пахомий едва не был убит на Соборе в Эзне, но сильнее был восторг в душе. Через тьму веков Пахомий Великий указывал ей, сестре Леонидии, и инокиням ее наикратчайший путь к Богу.

- Спасибо, сестра Федора, - сказала игуменья, когда казначейша кончила читать. - Твой труд угоден богу. Сегодня же прочти сестрам эту бумагу. Пусть каждая выучит житие Пахомия Великого. Вечером проверю.

Когда казначейша удалилась, игуменья долго пребывала в благоговейном молчании, а потом посмотрела на Анастасию просветленным взором и сказала мягко:

- Останешься в монастыре белицей**. Будешь жить вместе с моей воспитанницей Софьей, девушкой строгой, смиренной и благочестивой. А как пройдет гроза, вернешься в мир.

Анастасия отрицательно покачала головой.

- Глупая, неразумная... Глуши в себе страсти! Человеческое естество - цитадель сатаны! С этим наваждением бороться надо! Софья просветит тебя, обогреет. Она добра и, как роса в цветке, чиста и непорочна. Что там еще?

Речь игуменьи была прервана возней за дверью и разнотонными голосами. Кто-то причитал, кто-то читал молитву, а гнусавый низкий голос скороговоркой бубнил: "Бежала... Я-то знаю, бежала. Она вчера все по кельям ристала***".

Дверь распахнулась, и в комнату вошли две монашки, ведущие под руки убогую Феклушу. Та упиралась, но продолжала гугнить:

"Опреснок**** собирала и другое пропитание в дорогу. Я видела, видела... "

- Матушка игуменья, - сказала статная сестра Ефимья дрожащим голосом, - Феклушка говорит, что сегодня утром наша Софья бежала из монастыря с девицей, что приехала вчера в карете с господами. - Сестра Ефимья нерешительно кивнула головой в сторону Анастасии. - А в келье, где эта девица ночевала, Феклушка нашла вот это. - На пожелтевшие страницы раскрытой книги лег лохматый парик цвета прелого сена.

- О-о-о! - Робость Анастасии как рукой сняло. Она вскочила, схватила парик, надела его на кулак и присела перед ним в поклоне. - Мадемуазель гардемарин, вы забыли важную часть вашего туалета. - Она расхохоталась и покрутила кулаком. Парик закивал согласно.

- Софья бежала? - Игуменья не могла оправиться от изумления. - Почему? Кто ее обидел? ___________________________________________________________________

* Здесь "прелесть"- обман, ересь.

** Белица-девушка, живущая при монастыре, но не принявшая пострижение.

*** Ристать - бегать, носиться.

**** Опреснок - пресный хлеб.

- Матушка, кто станет обижать сироту?

- Настасья, - сказала сестра Леонидия суровым, раздраженным голосом, - положи парик, перестань дурачиться. О каком гардемарине ты толкуешь?

- Эта девица, - Анастасия показала пальцем на парик, - переодетый в женское платье гардемарин. Я его знаю. Он в маменькином театре играл. Она в нем души не чаяла. Такой талант, такой талант! Он вашу птичку в сети и поймал.

- Ты что говоришь-то? Сговор был?! Боже мой... Софья, бедная, как впала ты в такой грех? Не уберегла я тебя! Это ты, позорище рода человеческого, привезла соблазнителя в дом!

Анастасия швырнула парик на пол и сердито поджала губы.

- Этого мальчишку шевалье в дороге подобрал. Я не катаю в карете ряженых гардемаринов. Ловите теперь вашу овцу заблудшую, а я уезжаю!

- Прокляну! - Игуменья занесла руку, словно собиралась ударить. Лицо ее выражало такое страдание, так горек и грозен был взгляд, что монахини попятились к двери, а Феклушка повалилась на пол и завыла, словно она одна была виновата в побеге воспитанницы.

- Уйдите все, - сказала игуменья глухо.

- И мне уйти? - пролепетала Анастасия.

- И тебе...

И вот уже карета подана к воротам, и де Брильи торопливо подсаживает Анастасию на подножку, и Григорий, перекрестясь на храм Рождества Богородицы, залезает на козлы.

- Подожди, шевалье. - Анастасия хмуро оттолкнула его руку. - Я сейчас...

Она вернулась на монастырский двор, села на лавочку у Святых ворот, ища глазами окна игуменьи. "Неужели не выйдет ко мне, не скажет напутственного слова? Вот она... Идет! " На глаза девушки навернулись слезы.

Мать Леонидия быстрой, легкой походкой шла к ней по мощеной дорожке. Лицо игуменьи было печальным, черный креп клобука трепетал на плечах.

- Настасья, последний раз говорю, - игуменья положила руки на плечи племянницы, - останься. Девочка моя, не уезжай. Эти стены защитят тебя от навета и тюрьмы.

- И от жизни, - еле слышно прошептала Анастасия.

- Зачем ты приехала, мучительница? Зачем терзаешь мою душу?

- Благослови... - Анастасия опустилась на колени и прижалась губами к сухой, пахнувшей ладаном руке. - Боюсь, страшно...

-5-

Начало августа было жарким. Днем сухой воздух так нагревался, что, казалось, не солнце жжет спину через одежду, колышет марево над полями, а сама земля, как огромная печь, источает клокочущее в ее недрах тепло, и вот-вот прорвется где-то нарывом вулкан, и раскаленная магма зальет пыльные дороги и леса, потускневшие от жары.

Алеша боялся, что истомленная зноем Софья разденется и полезет в воду да еще его позовет купаться. Но опасения его были напрасны. Софья даже умывалась в одиночестве. Спрячется за куст, опустит ноги в воду, плещется, расчесывает волосы и поет.

На постоялых дворах и в деревнях они покупали еду. Бабы жалели молоденьких странниц, часто кормили задаром, расспрашивали.

Они сестры. Мать в Твери. У них свой двухэтажный дом. Дальше шло подробное описание хором, которые снимал Никита. Отец погиб на турецкой войне. Они идут по святым местам и бога славят.

Софья простодушно приняла эту легенду за истинную судьбу Аннушки.

- Где могила отца? Знаешь? - спросила она у Алеши.

- У него нет могилы. Он был моряк. Балтийское море его могила.

- Так он со шведами воевал?? Зачем же ты говорила людям про турецкую войну?

Алексей и сам не знал, почему решил схоронить отца на южной границе. Боясь проговориться о главном, он инстинктивно выбирал в своем рассказе места подальше от истинных событий.

- Говорила бы все, как есть, - не унималась Софья.

- Так прямо все и говорить? - Алешу злила наивность монастырской белицы. - А про себя сама расскажешь?

- Ты, значит, тоже беглая?

Он промолчал. Больше Софья ничего не спросила. Не сговариваясь, они стали заходить в деревни все реже и реже. Ночевали на еловом лапнике, срубленном Алешиной шпагой, или в стогах сена. Спала Софья чутко. Свернется, как часовая пружина, уткнет подбородок в стиснутые кулачки и замрет, а чуть шорох - поднимает голову, всматривается в ночную мглу.

Разговаривали они мало. Алеша ничем не занимал мыслей девушки. Будь она повнимательнее, заметила бы, как вытянулась и похудела фигура мнимой Аннушки. Алеше надоело возиться с толщинками и искать правильное положение подставным грудям. Пышный бюст он оставил под елкой, а стегаными боками пользовался как подушкой. Косынку с головы он не снимал даже на ночь.

Много верст осталось за спиной. Нога у Алеши совсем не болела, страхи мнимые и реальные потеряли первоначальную остроту, и даже приятным можно было бы назвать их путешествие, если бы не вспыльчивый, своенравный характер Софьи. Но в ее высокомерии было что-то жалкое, в заносчивости угадывались внутреннее неблагополучие и разлад, и Алеша прощал ей злые слова, как прощают их хворому ребенку.

Но чем покладистее и заботливее он был, тем больше ярилась Софья. Иногда и Алеша выходил из себя - нельзя же все время молчать! - и тогда они кричали и ругались на весь лес, однажды даже подрались.

Случилось это на третий день пути. Утром Алеша собрал хворосту, развел костер, вскипятил в котелке воды. Все хозяйственные заботы сами собой легли на его плечи. Софья и не пыталась ему помогать.

Он бросил в котелок ячневой крупы, покрошил лука.

- Вставай, - позвал он Софью. - Что хмурая с утра?

- А тебе какое дело? - отозвалась Софья, она лежала закутавшись в Алешин плащ и неотрывно смотрела в небо. - Язык у тебя, Аннушка, клеем смазан. Все выспрашиваешь меня, а о себе ни слова. Скажи, за что тебе волосы остригли?

- Я их сама на парик продала, - быстро ответил Алеша и нахмурился, пытаясь предотвратить последующие вопросы.

- На парик... - иронически прищурилась девушка. - А то я не знаю, за что косы стригут. А шпага у тебя откуда? Иль украла?

- Стыдись! Это память об отце.

- Отцы на память дочерям ладанки дарят да крестики. Что-то не слыхала я, чтоб шпаги дарили.

- Это у кого какой отец, - сказал Алеша добродушно. - Мой был честный воин. А кто твой отец?

Алексей не хотел ссориться, но чувствовал, что Софья не успокоится, пока не доведет его до бешенства.

- Только посмей еще слово сказать о моем отце! - звонко крикнула девушка. - Таскай свою шпагу, богомолка, мне не жалко. Но не смей мне в душу лезть! Я людям не верю. Они подлые! И не играй со мной в доброту. Взяла с собой, облагодетельствовала, так я тебе за это денег дам.

- Да пропади ты пропадом, колючка репейная, со своими тайнами! Они мне не нужны. И сама ты мне не нужна, и отец твой, и тетка постылая! - заорал Алеша.

- Не сметь тетку ругать!

Софья вскочила и бросилась на Алексея. Он сидел на корточках и от внезапного удара упал навзничь, ударившись головой об острый пенек. Котелок перевернулся, каша вылилась на горячие угли.

- У-у, блаженная! - взвыл Алеша от боли. - Кашу загубила!

В грудь его, как в барабан, стучали Софьины кулаки. Правый кулак он схватил быстро, а левый не давался, увертывался, коса била по лицу, как плетка. Наконец он поймал и левый кулак, повалил девушку на землю и придавил своим телом. Она попыталась ужом вылезти из-под Алексея, но тот держал ее крепко. Потеряв надежду освободиться, она напряглась из последних сил и укусила Алешу за руку. Зубы только царапнули запястье, а вся сила челюстей досталась рукаву.

- Ты еще кусаться! - Алексей тряхнул ее со злостью. Хорошо хоть руку не прокусила. Врезать бы ей по уху. Маленькая ведьма!

Софья брезгливо выплюнула лоскут и опять отрешенно уставилась в небо. Губы у нее пухлые, совсем детские. Кожа на носу обгорела. На лбу ссадина. Неужели это он ее оцарапал? Нет, ранка уже подсохла. Вчера, когда от собак через плетень лезли, она, кажется, упала.

- Что ты кидаешься на меня, а? - спросил Алексей тихо. - Кто тебя обидел? Люди всякие есть, и плохие и хорошие. Мать-то жива? Где твои родители?

Девушка молчала, и Алексей разжал руки.

А вечером, когда лягушки надрывались в болоте, провожая красный закат, и мириады комаров роились над низким тростником, Софья, уткнувшись в Алешин подол и давясь слезами, причитала:

- Прости, Аннушка, прости...

- Успокойся, все будет хорошо. Комар! - Он легко щелкнул девушку по носу. - Тетка твоя...

- Не говори про тетку. Я одна на всем свете. Пелагея Дмитриевна видела меня лишь в колыбели, может и не признать. Ты одна у меня на свете, Аннушка. Была еще мать Леонидия, но о ней вспоминать нельзя...

- Ну и пусть ее. Что дрожишь? - Он подбросил в костер еловых веток, и дым сразу полез во все стороны. Алеша поперхнулся, закашлялся. - Ну и место мы выбрали для ночлега! Гниль, болота... Но это ничего... - Он гладил Софью по голове и приговаривал тихо, мечтательно. - Скоро мы по таким местам пойдем! Там сухие леса и сосны высоки, как мачты на корабле. Ты видела когда-нибудь корабль?

- Нет.

- По утрам вокруг сосен клубится туман, не такой, как этот дым, а легкий, пахучий. В этом тумане виден каждый солнечный луч, и кора сосен розовеет, как твои щеки.

- У меня розовые щеки?

- Когда не злишься.

- Рассказывай... - шептала Софья.

- Там белый мох. Нога в нем тонет, как в пене. Тепло нам будет спать на таком мху. Он весь прогрет солнцем. Там папоротник и дикий лиловый вереск.

- Говори...

- Там синие озера, а берега покрыты сочной травой, и она стелется под ветром, шумит. А в траве запутались ветки ежевики, колючие, как твой нрав. Сейчас ежевика собрала в гроздья красные ягоды. Я накормлю тебя ими, когда они почернеют.

Они так и уснули сидя, кашляя от дыма и вздрагивая от внезапных, как укол шпагой, укусов комаров.

С этого дня отношения их изменились. Они по-прежнему мало говорили друг с другом, но не только перестали ссориться, но потянулись друг к другу, ища понимания и сочувствия.

На шестой день пути Алексей и Софья вышли к извилистой, полноводной реке. Возившийся с сетью старик сказал, что река эта - Мета, что перевезти их на другой берег он, конечно, может, отчего не перевезти, но вечер уже и гроза начинается, а потому "идите-ка вы, голубоньки, в деревню да попроситесь на ночлег".

Видно, и впрямь собиралась гроза. Ветер посвежел, поземкой мел по дороге пыль, трепал ветки прибрежной ивы и сыпал в темную воду листья.

У околицы Алешу и Софью догнала молодая чернобровая баба в сарафане из крашенины и красном повойнике. На затейливо расписанном коромысле она несла деревянные бадейки, полные воды.

- Силины? Зачем они вам? Дедушка послал? Пойдемте... Дверь в избу была отворена, в сенцах бродили куры, долбили клювами земляной пол.

Алеша шагнул в избу и замер удивленно. Снаружи силинская изба ничем не могла привлечь внимание: сруб в две клети, узкие, затянутые рыбьим пузырем окна, крыша в замахренной дранке с невысокой трубой. Алеша еще подумал - хорошо, что изба не черная, сажи на стенах не будет. Какая там сажа, внутри вся изба пестрела, цвела красками. И огромная печь, и лавки вдоль стен, и посуда, туески да короба, - все было разрисовано цветами, рыбами, птицами. Больше всего было лошадей, нарисованных неумело, но так резво и весело, что душа радовалась.

- Ой! Кто ж это все у вас так разукрасил? - восторженно спросила Софья, и Алеша оглянулся на нее с удивлением, таким вдруг теплым и ласковым стал ее голос.

- Это золовка моя, - чернобровая баба кивнула на сидящую за прялкой девочку лет четырнадцати. - Даренка, что дверь настежь?

- Только мне дела - за дверьми следить, - звонко отозвалась девочка. - Мое дело прясть, сами велели!

- Да языком молотить целый день, да стены пачкать, - ворчливо заметила темная, сухая старуха, месившая на залавке квашню.

- Мамаш, я странниц привела, покорми...

- Где ты их находишь, странниц этих, - продолжила старуха разговор сама с собой. - Человеку для работы руки господь дал, а не ноги. - И словно в подтверждение своих слов еще яростнее принялась тискать тесто.

- Людей постыдились бы говорить такое! - встряла девочка, стремительно оттолкнула от себя прялку и начала ловко перематывать пряжу с веретена на моток, выкрикивая с каждым поворотом мотовила. - Допряду кудель проклятую, и сама уйду странствовать - на Валдай ко Святой Параскеве. Я жизни праведной хочу, постной, а не вашу кудель прясть!

- Да огрей ты ее, Фекла, по сдобным местам! - прокричала старуха таким же пронзительным, как у девочки, голосом, и сразу стало ясно, кто родительница этих визгливых, страстных интонаций. - Праведница захордяшная! Не пугай людей! Ты странниц лучше накорми, напои, в баньке попарь...

Алеша только головой вертел, пытаясь уследить за этими выкриками, но последняя фраза привела его в ужас.

- Мы не можем в баньку, - быстро сказал он. - Мы обет дали.

- Какой обет? - Софья посмотрела на него с удивлением, а озорная Фекла в дверцах уперла руки в пышные бедра и захохотала.

Алеша надвинул косынку почти на нос, подошел к иконе и зашептал молитву.

Наконец их посадили за стол, дали каши с конопляным маслом, томленной в молоке моркови, постных пирогов с рыбой и квасу. Фекла сидела напротив, поглядывала на Алешу и усмехалась.

Пришли с поля мужики и парни, спокойные, молчаливые. Старик вернулся с реки и сел в угол плести корзину.

- Барки-то завтра пойдут в Новгород?

- Пойдут.

- Возьмите с собой богомолок, им к Святой Софии надо... Помолились и улеглись, кто на печи, кто на лавках, кто на полу на войлоках. Странницам принесли охапку свежей соломы. Уже перестала кряхтеть старуха, и чей-то размеренный храп потряс воздух, и сверчок робко, словно примериваясь, выдал первую трель, как из-за пестрой занавески показалось белое в лунном свете лицо Феклы, и Алеша услышал насмешливый шепот:

- Богомолка, а богомолка... Как звать-то тебя? Иди сюда, поговорим. - Вслед за этим раздался грохот, словно упало что-то тяжелое, и оглушительный смех: - Ой, беда, ой, не могу... Сколько раз тебе, Семен, говорила, не ложись ты с краю... - причитала Фекла.

- Уймись, беспутная! - закричала проснувшаяся старуха. - То-то из тебя природа прет! Семен, успокой ты ее, ненасытную.

Проснулись дети на печи и застрекотали, как кузнечики. Алеше показалось, что нарисованный Бова-королевич тоже зашевелился, погрозил кому-то похожим на веретено копьем, и голубая лошадь затанцевала от нетерпения. Изба заскрипела, закашляла, и тут, перекрывая все шумы и шорохи, взвился альт юной Дарьи:

- Чего ты, Фекла, гогочешь? Чего ты горлу своему луженому передышки не даешь? Да пустите меня в чистую обитель, чтоб зрила я то чистое...

... И умолкла. Похоже, кто-то из парней, устав слушать сестрины вопли, закрыл ей ладонью рот.

- Пойдем отсюда, а? - Софья ощупью нашла Алешино лицо и зашептала ему в ухо. - Что они так все орут? Ох и крикливые...

- Это у них по женской линии, - ответил Алеша. Гроза прошла стороной. Далекие сполохи освещали горизонт. По приставной лестнице они залезли на высокий стог.

- Аннушка, что она на тебя так посмотрела?

- Понравился, - буркнул Алеша и смолк в испуге, надо же "понравилась! " Давно уж не делал он таких ошибок. - Спи, милая, - зашептал он Софье озабоченно. - Завтра поплывем на барке, дадим роздых ногам.

- А это не страшно - плыть? Мета, говорят, порожистая.

- Это прекрасно - плыть под парусом! - Расскажи про море... То, что вчера рассказывала.

Алеша подложил руку под голову и начал:

- Далеко отсюда стоит скалистый и голый остров. Когда-то ой звался Ретусари, и там, на взморье меж двух дубов наш Петр поставил себе небольшой домишко, чтоб днем и ночью смотреть на море. Сейчас остров называется Кронштадт, нет тех дубов, нет и дома, но высятся у пристани мачты кораблей.

- Странная ты, Аннушка, - перебила вдруг Алешу Софья. - Ты очень странная. Никак тебя не пойму. Все мне кажется, что ускользает от меня что-то. Кажется, вот-вот поймаю это непонятное, но нет...

- Давай спать, - решительно сказал Алеша.

Он оставил Софье плащ, отполз на край стога и зарылся в сено. Хорошо, что он не видел широко раскрытых Софьиных глаз, которые внимательно за ним следили, не слышал ее шепота: "Странная... точно ряженая... "

-6-

До Твери Белова домчала почтовая карета. Везти его дальше чиновник отказался, туманно намекая на секретность груза. Саша понял, что с каждой верстой эта секретность будет возрастать, требуя дополнительной оплаты, а поскольку карман нашего героя не был перегружен звонкой монетой, он распрощался с чиновником и стал передвигаться дальше как придется - где пешком, где в карете, а то и в крестьянской телеге.

Мысли Белова были заняты Анастасией. Воображение рисовало мрачные картины - она в тюрьме, она плачет, ждет допроса, и никто не хочет ей помочь. "Скорее! Скорее! " - шептал юноша и уже не шел, а бежал вперед, сжимая кулаки от ненависти к ее обидчикам.

На четвертый день пути Белова подстерегало неожиданное приключение. Накануне его приютил на ночлег деревенский священник. Саша легко входил в доверие к людям и совершенно очаровал рассказами о московской жизни и хозяина дома, и попадью. На прощание он получил благословение, десяток вареных яиц и полезный совет - как скостить пятнадцать, а то и все двадцать верст пути.

- Впереди болото, - сказал священник. - Тракт делает огромную петлю, а ты иди напрямик. От храма к лесу и дальше тянется тропинка, она и доведет тебя по сухому до постоялого двора в Дрюкове. Только на всех развилках выбирай левую тропку и следи, чтобы солнце светило в правую щеку.

Саша поблагодарил за совет и зашагал по указанной тропинке. Через час ходьбы солнце странным образом переместилось и стало светить в затылок, потом и вовсе в левую щеку, а тропинка растворилась в болоте. Возвращаться назад было не в Сашиных привычках, он решил точно следовать совету, пошел напрямик и вскоре заблудился.

Березовый лес сменился чахлым, словно ржавчиной изъеденным кустарником, земля под ногами ходила ходуном и сочилась гнилой водой. Ярко-зеленые пятна трясины обступали Сашу со всех сторон.

Только к вечеру ему удалось выбраться на твердую землю. Вокруг шумели сосны. Он еле держался на ногах от усталости. Костюм его был в грязи, искусанное оводами и гнусом лицо распухло и бугрилось шишками. Он уже не кричал, не звал людей, а понуро брел куда-то, не разбирая дороги.

Внезапно лес кончился, и Саша увидел саженях в тридцати от себя едва различимую в сумерках коляску.

- Стой! - крикнул Белов осипшим голосом, боясь, что коляска растает в темноте, исчезнет, как мираж, и напролом через ракитник бросился к дороге.

Сидящий на козлах кучер пронзительно завопил, кубарем скатился на землю и кинулся бежать, продолжая вопить с таким ужасом, словно ожидал выстрела в спину.

- Умоляю, возьмите меня с собой, господа! - выдохнул Саша, с трудом открывая дверцу, и увидел, что просить было некого - коляска была пуста.

Похоже, ее оставили в большой спешке. На сиденье валялись пистолет и скомканный плащ, здесь же стоял открытый сак, полный бутылок. Одна из бутылок, на четверть опорожненная, стояла на полу. Когда Саша дернул дверцу, она упала, и вино пролилось на торчащий из-под сиденья плед. Саша схватил бутылку, поднял плед и увидел под ним ящик с увесистым замком. Он допил вино, аккуратно закрыл ящик пледом и пошел осмотреть коляску снаружи.

Причину задержки понять было нетрудно - коляска застряла в большущей луже и словно осела под тяжестью пирамиды из чемоданов, сложенных на крыше. Лошади стояли по колено в грязи. Завидев Сашу, они пытались переступить ногами, чтобы выбраться из топи, но сразу отказались от этой привычки и замерли, лениво помахивая хвостами.

Кучер не возвращался. Измученный Саша залез в коляску, поел вареных яиц и не заметил, как заснул.

Разбудил его далекий крик, который он вначале принял за волчий вой. "А-а-а", - доносилось с болот, слов разобрать было невозможно. Саша сложил руки рупором и стал кричать в ответ:

- Здесь, здесь! Идите сюда!

Далекие голоса приближались. Вскоре Саша увидел двигающиеся огни фонарей, и через несколько минут к коляске подошли трое мужчин, ведущие под уздцы лошадей.

Первый из них, молодой человек в дворянском платье, сунул в руки Саши фонарь и принялся радостно хлопать по коляске.

- Она! Всемилостивый боже... Она! Моя коляска! Поверите ли, сударь, - молодой человек, казалось, ничуть не удивился присутствию Саши, - я уже не чаял найти ее. Здесь кругом болота, и если бы не ваш голос, мы плутали бы до утра. А где ямщик?

- Удрал! Видно, принял меня за злоумышленника.

- Бездельник! Поверите ли, он совсем не знает дороги. А трус! Всю дорогу морочил мне голову разбойниками! По пути моего следования размыло мост. Мы поехали в объезд, попали в эту ужасную топь. Голубчики, - повернулся он к своим спутникам, как выяснилось, ямщикам с постоялого двора, - вы командуйте, а мы будем помогать. Не стоять же здесь до утра!

- Толкать будете, барин. Лошади отдохнули, впятером небось выдюжат.

Ямщик подал знак, лошади и люди дружно навалились и "выдюжили", коляска выбралась из топи.

- Боже, на кого мы похожи! Наплевать, почистимся утром. Прошу вас! - Молодой человек любезно распахнул перед Сашей дверцу коляски.

РНИ уютно расположились на сиденье, открыли бутылку вина.

- С кем имею честь? - галантно спросил незнакомец.

- Курсант навигацкой школы Белов.

- Чрезвычайно рад. Граф Комаров к вашим услугам. Куда путь держите?

- В Петербург.

- Не откажите в любезности воспользоваться моей коляской. Наш путь частично совпадает, хотя я еду гораздо дальше.

Утром на постоялом дворе Белов с трудом узнал в холеном щеголе того простого и веселого малого, с которым ночью они вытаскивали из грязи коляску. Комаров был разодет, накрахмален, напомажен. Атласный вышитый камзол с подкладными плечами скрывал полноту, обозначивал талию. Граф поминутно охорашивался и трогал мизинцем крупную, овальной формы мушку, словно опасался, что она улетит.

Это был тип придворного франта, которых позднее окрестили "петиметрами". Они были воспитаны на французский манер, и все отечественное подвергалось их насмешке и осуждению. Заботы, помыслы, таланты этих великосветских кавалеров были посвящены, с точки зрения нормального человека, сущим пустякам: чтобы штаны сидели по фигуре, чтоб в этих штанах лежала табакерка самого модного фасону, чтоб эту табакерку уметь изящно открыть и с томной улыбкой похвастать перед такими же петиметрами. Саша презирал таких людей, но втайне завидовал их светскости и удачливости.

Показная томность, однако, не сделала Комарова менее разговорчивым, только слова он стал произносить с растяжкой и круглил губы, словно дул в невидимую дудку.

- Не желаете ли вина? - говорил он за завтраком, - Это не наша русская дрянь. Это великолепное французское вино. Пенится, как морской прибой. А вкус!.. Так на чем я остановился? Ах, да... Я не люблю Лондон. Я люблю Париж. В Париже всякий день праздник и все поют...

- Да? - поддерживал Саша светский разговор.

- А в Лондоне все ходят в глубоком молчании. И еще туман. Там всюду жгут уголь и топят камины. Белье к вечеру становится черным от сажи. Как там ходить прилично одетым?... Так на чем я остановился? - продолжал он, когда коляска затряслась по ухабам. - Ах, да... Лондон. Я нигде не видел таких дорог, как в Англии. Засыпаны хрущом, укатаны катками, знаете ли... И чудесные портшезы - двухме-естные коляски. - Он легко икал после сытного завтрака. - Их можно получить за весьма умеренную пла-ату. Запад есть запад... Вчерашняя история могла случиться со мной только в России. Ди-ик-ая страна! Если бы человек мог сам выбирать, где ему родиться!

За обедом Комаров продолжал:

-... вообразите, на подъезде к Лондону надобно в руке держать четыре гинеи, потому что неминуемо разбойники начнут стучать тебе в стекло пистолетом. Это у них вроде пошлины, и все к ней привыкли. Ха-ха-ха! Мне рассказывали, что воры в Лондоне имеют свой клуб. По виду они вполне приличные люди. Правительство знает всех по имени, но не может арестовать - нет улик. Улики - вот безделица! Зачем улики, если точно знаешь, что он вор? И представьте себе наших разбойников и их клуб где-нибудь у Никитских ворот... Нелепость! Они все беглые. Их надо хватать и сечь батожьем. Без всяких улик!

И так далее и в том же духе.

Белов был попутчиком графа три дня и все три дня находился на полном его содержании. Саша не угрызался совестью и не страдал от унижения, решив, что честно заработал себе пансион, пребывая бессменным слушателем Комарова даже в ночные часы.

- Друг мой, - обратился граф к Белову при расставании. - Вы очень скрасили мое путешествие. Вы были великолепным собеседником, проявили тонкость в обращении и незаурядный ум. Молю судьбу, чтобы по возвращении моем в Россию дороги наши опять пересеклись и я смог бы отплатить вам за ту услугу, которую вы мне оказали.

- Помилуйте, граф. О какой услуге вы говорите?

- Вы помогли мне найти коляску. И еще... Я еду в Лондон и везу подарки английским министрам. В ящике под сиденьем лежат соболя, прекрасные солитеры, коллекция золотых медалей и прочие безделицы, а вы добровольно взялись разделить со мной заботу по охране груза.

- Я и не знал об этом!

- Вам и не надо было это знать. Со следующей версты меня будут сопровождать драгуны. Из Москвы я ехал один, чтобы не привлекать излишнего внимания к моей коляске. Молю судьбу, - Комаров потрогал мушку, - чтобы по возвращении моем из Лондона...

- Милостивый государь, - перебил его Саша, прижимая руки к груди, - если ваши слова не простая учтивость, то я возьму на себя смелость просить вас об одолжении сейчас. Вы влиятельный человек при дворе, и случайная встреча с вами для курсанта навигацкой школы не только чрезвычайно лестна. Она может сыграть столь значительную роль в его судьбе, что я не могу подчиниться природной скромности и не испросить вашего участия...

Комаров досадливо поморщился, явно усомнившись в том, что Белов тонок в обращении и обладает незаурядным умом. Но в выражении Сашиного лица было столько простодушия и почтения, что граф рассмеялся и воскликнул:

- Замечательно, что я уже сейчас могу быть полезен вам. Чем же?

- Я мечтаю попасть в гвардию. Мне нужно рекомендательное письмо.

- Моя рекомендация вряд ли будет иметь вес... Но мой опекун очень влиятельный человек при дворе и любит меня без памяти. Я напишу ему, что вы спасли мне жизнь. Или честь? Что лучше?

Саша пожал плечами.

- Напишем и то и другое. Правда, уже год, как я не видел моего опекуна. Надеюсь, что он в Петербурге.

- Счастливой дороги, граф!

Рекомендательное письмо было написано на плохой бумаге, небрежным почерком, зато граф не поскупился на цветистые и лестные для Белова эпитеты. Однако в спешке или по забывчивости Комаров нигде не упомянул имени Белова, и носитель всех добродетелей именовался как "податель сего". "Прими сего человека, дядюшка, - писал граф, - он сможет рассказать тебе о чрезвычайно интересных событиях".

- Расскажу, - прошептал Саша. - Даже больше, чем знаю. Письмо было адресовано графу Федору Львовичу Путятину. Саша полистал отцовскую книгу: "Их сиятельство граф Путятин Федор. Жительство имеет на углу Невской перспективы и Конюшенной улицы, напротив лютеранского собора. Человек строгий до чрезвычайности, но правдолюбив и честен".

-7-

На крутом берегу озера стоит окруженный вековыми елями двухэтажный особняк необычайной для русского глаза архитектуры. Был он срублен лет пятнадцать назад для охотничьих нужд багрянородного отрока - молодого царя Петра II. Место вокруг глухое, болотистое, множество дичи, лосей и кабанов, но мальчик-царь так и не успел удовлетворить здесь охотничьего азарта, потому что внезапно умер от болезни, в которой распознали оспу.

Чтобы не пропадало государево добро, в особняке поселили сторожа с женой, но за все эти годы придворная контора, ведающая охотой государыни, ни разу не вспомнила про дом на болотах.

Пришли в негодность мосты и дороги, соединяющие охотничьи угодья с большим миром, но кто-то помнил про лесной особняк.

Нет-нет да и свернет с большой дороги всадник и направит лошадь в комариную глушь. А в особняке его уже ждут. Встретятся, поговорят, обменяются письмами и разъедутся в разные стороны, а сторож после тайных встреч закладывает запоры трясущимися руками и шепчет молитвы.

Страшно быть соучастником антигосударевых дел, да не откажешься - у самого рыльце в пушку. Не по своей воле попал в этот забытый богом край. Жил он в Петербурге безбедно, состоял камерфурьером при дворе принцессы Елизаветы. От сытости, а может, от происков лукавого, впал он в те благостные времена в ересь - изуверился в вере православной в пользу католичества. Сейчас Елизавета государыня, а тогда только и чести ей было, что Петрова дочь. Она не могла защитить своего камер-фурьера, и угодил бы он в Тайную канцелярию, если б не спас благодетель - сиятельный граф Лесток.

Тайные люди, встречающиеся в царевом домике, называли шепотом это имя, как пароль, как угрозу испуганному вероотступнику - принимай да помалкивай!

Даже сейчас, когда Лесток чуть ли не второй человек в государстве, не прекратились тайные встречи. А от кого таиться? Какие тайны могут быть у Лестока от государыни?

Жена сторожа, Устинья Тихоновна, искренне считала, что главная служба их благодетеля не у трона государыни Елизаветы, а у престола Велиала, или попросту у сатаны, и даже не находила это зазорным, хотя муж, познавший все тайны "демонологии", боролся с ее заблуждением не только проповедями, но и плеткой.

- Бей не бей, а ареста жди, - отвечала мудрая женщина.

Особенность Устиньи Тихоновны состояла в том, что она видела сны и толковала их преискусно. Ночью смотрит, а днем мозгует, пророчествует, а когда и говорить больше не о чем, ложится на бок, чтоб увидеть, как завтра будут развиваться события. И жизнь уже не кажется такой пресной и однообразной.

Беда только, что сторожиха совсем запуталась, где сон, а где явь. Начнет рассказывать мужу случай трехлетней давности, а потом сама усомнится - было ли, пригрезилось ли? Сторож начал ловить жену на том, что она по событиям дня стала предсказывать сновидения, а то и того пуще, в каждом реальном происшествии улавливала тайный смысл.

Беда небольшая, как говорится, "чем бы дитя ни тешилось... ", но предсказания славной пророчицы касались неизменно "татар", как называла она секретных непрошеных гостей, или кары, ожидающей мужа за сношения с преступниками.

Ладно бы во сне видела проклятые яйца, после которых кто-то "явится", а то придет из курятника, начнет выкладывать яйца на стол и приговаривает: "Это же надо, сколько Пеструшка наработала! Ой, Калистрат Иванович, жди татар. Уж не арестовывать ли тебя, голубь мой заблудший? " "Голубь" кулак-то и приложит...

Во сне Устинья Тихоновна играла на органе - "к смерти", ловила на собаке блох - "к неприятностям", примеряла бекеш на вате с меховым воротником, что предвещало "новое предприятие, результаты которого сомнительны", а чаще всего видела "иву, средь поля растущую". А кто не знает, что ива - это тюрьма, а если ива одиноко средь поля стоит, то это уже плахой попахивает. И до того она этой ивой измучила мужа, что тот пошел в луга и спилил невинное дерево, чтоб не мозолило глаза и не навевало жене дурные сновидения.

В день, о котором пойдет речь, сторожиха видела во сне Пасху.

- Яйца были? - спросил муж с угрозой в голосе.

- Явственно не помню, но какая же Пасха без святого яйца? Меньше, чем двоих, не жди.

Действительность обманула самые худшие ожидания сторожа. Пошедшая было за ягодой Устинья Тихоновна вернулась назад бегом, что было почти невозможно при ее тучности.

- Карета, батюшка! Зачем я на болота пошла? Брусника всегда к неприятности! В карете полно татар.

- Конец, - прошептал сторож и привалился обмякшим телом к березе. - Арестовывать меня едут. Как они через Невинские болота в карете-то пролезли? Ума не приложу.

Карета меж тем приблизилась к дому.

- Принимай, хозяин! - залихватски крикнул кучер, и несчастный Калистрат Иванович побрел к карете, протягивая вперед руки, чтоб сподручнее было вязать их вервием.

Из кареты выскочил носатый, черноволосый господин и, не обращая внимания на паникующего сторожа, стал вынимать из подушек и пледов девицу в драгоценном наряде.

- Татарка... - одними губами прошептала Устинья Тихоновна. - Зачем вчера бекаса подстрелил? Бекас птица хитрая и обозначает встречу с прекрасным полом, небезопасную для вашего ума и кармана.

- Кыш, глупая! - гаркнул сторож и спрятал руки за спину, правильно полагая, что арест пока откладывается.

Господин подхватил девицу на руки, и Устинья Тихоновна бойко поспешила вперед, чтобы показать дорогу в покои. Вторая "татарка", покрикивая на сторожа, руководила разгрузкой чемоданов, баулов и саквояжей.

"Какой леший занес их сюда? - размышлял сторож. - Может, заблудились? Не похоже... "

- Почему меня не встречают? - спросил носатый, внезапно возникнув перед сторожем. - Меня должен был ожидать здесь... э... человек от господина Лестока.

- Никого нет, ваше сиятельство. Давно не было, - сказал сторож, согнувшись в поклоне, и подумал: "Француз... Я здесь на вашего брата насмотрелся".

Носатый несколько удивился, даже обеспокоился, но потом пожал плечами и сказал, что они останутся с барыней до прибытия нужного человека и что к ужину он желал бы зайчатину под белым соусом и токайского, так как другого вина в этой варварской стране не достанешь.

-8-

Время не пощадило богатого убранства царева домика. Дубовые панели в гостиной покоробились и выгнулись от сырости. Через разошедшиеся швы проглядывали бревна и мох.

Развешенные по стенам ружья заржавели, и пыль опушила их серым налетом, картины так потемнели, что при самом изощренном воображении невозможно было понять, что на них изображено. Огромный стол словно осел, и казалось, что его пузатые, как бутылки, ноги, раздулись не по измышлению скульптора, а от водяной болезни, и тяжелая столешница вот-вот прихлопнет их.

Устинья Тихоновна украсила стол лучшей скатертью голландского полотна, спрятав подтеки и налеты плесени под огромными блюдами и ярко начищенной медной посудой.

Шевалье де Брильи пододвинул к себе тарелку, понюхал, поморщился.

- Зайца умеют готовить только в Париже, - сказал он мрачно и приступил к трапезе. - К нему необходимы шампиньоны. Самое главное в любом блюде - соус. Ты знаешь, звезда моя, соус "борделез" или "бернез" с белым вином?

- Сережа, зачем ты привез меня сюда? - требовательным и строгим голосом спросила Анастасия. - Какого человека ты ждешь?

- В России я отвык от приличных вин. Забыл, что есть приличная еда. Холодная спаржа под соусом из шампиньонов... О, как это вкусно! Туда кладут мускатный орех...

Шевалье старался не смотреть в сторону Анастасии, но всей кожей чувствовал ее прямой, надменный и даже презрительный, боже, как это бесит, взгляд.

- Но главное - соус и вино... - продолжал он как бы про себя. - Маркиз Шетарди привез в Россию сто тысяч бутылок тонких французских вин. Правда, половина разбилась в дороге. Вся Москва, весь Петербург собирались у него отведать эти вина. Но соус не привезешь из Парижа.

- Сережа, не зли меня. Кого ты ждешь?

- Ну хорошо. Я скажу. Хотя это не для прелестных ушек. Это мужские дела.

- Ты будешь говорить? - крикнула Анастасия звонко, и дула ружей, как трубы органа, отозвались гулким эхом.

- Я жду выездной паспорт, - сказал де Брильи после долгого молчания.

- Ты иностранец. Зачем тебе паспорт? - изумилась Анастасия.

- Кто поймет ваши варварские обычаи? Ни один человек не может выехать за пределы России без бумаги за подписью вице-канцлера Бестужева. Таков его личный приказ.

- На меня тоже паспорт привезут? - спросила с усмешкой Анастасия.

- Нет, звезда моя. Лесток не знает, что ты поехала со мной, - шевалье словно и не почувствовал иронии.

- Если паспорт подписывает Бестужев, почему его должен привезти человек Лестока?

- Шетарди, звезда моя...

- И Шетарди участвует в этой кампании с паспортом? Его же нет в России.

- Но именно Шетарди вызвал меня во Францию.

- Зачем?

- 0-ля-ля! Звезда моя, это уже дела политические. Анастасия устало потерла виски и встала из-за стола, не притронувшись к еде. "Политические... Стоило бежать от русских политических дел, чтобы ввязаться во французские, - размышляла она, прохаживаясь по комнате. - Что-то он хитрит, мой католик". Она села в кресло у камина. Пружины скрипнули по-старушечьи, кожа, когда-то красная, эластичная, а теперь бурая и растрескавшаяся, как пятка крестьянки, царапнула голый локоток.

- Ты ничего не ешь, звезда моя. Когда мы приедем в Париж, я велю повару приготовить "кок о вен". Это очень вкусно. Туда добавляют три-четыре столбика тимьяна, и он дает особый, ни с чем не сравнимый аромат. До Парижа придется голодать. В России нечего есть.

- Так уж и нечего. - Анастасия смотрела куда-то сквозь де Брильи, словно он был прозрачным и неинтересным для нее предметом, а то, что находилось сзади него, стоило рассмотреть повнимательнее. Француз почувствовал, как в нем вспенивается раздражение.

- Русским только бы набить живот, - сказал он назидательно, пытаясь за менторской интонацией скрыть свое негодование. - Зачем тонкое вино, когда есть водка? А что ест русский крестьянин. Этот ужасный черный хлеб, капуста, каша, масло из конопли! Да и этого у него нет вдосталь.

- Вот уж не знала, что тебя так занимает русский крестьянин. Что до французов, то мне говорили, что их любимое блюдо - луковый суп. Долго-долго кипятят в котле одну луковицу, а потом заправляют кусочком сыра. Очень сытно... А на сладкое - каштаны. Может, это и вкусно, я не пробовала. И перестань, наконец, Россию ругать. И так тошно...

Обида, прозвучавшая в словах Анастасии, вернула де Брильи спокойное расположение духа. Он вытер рот, сложил салфетку и удобно откинулся на спинку стула.

- Вы, русские, очень обидчивы. Я заметил, что сами себя вы ругаете, как ни одна нация в мире, а стоит открыть рот немцу или французу, как вы сразу лезете в драку. Я не ругаю Россию. Я ее не понимаю. Видимо, сам климат, эта бескрайняя равнина, бесплодная почва, полное отсутствие гор, эти ужасные елки...

- Все в кучу, - прошептала Анастасия.

-... создают особый характер: покорный, ленивый, примитивный. Единственно, на что русские способны, это на подражание. Вообрази, в Москве у меня поломался замок от дорожного саквояжа, и русский оружейник взялся сделать подобный. Старый замок был сделан в Париже и сделан с изъяном - трудно вставлялся ключик. Казалось, делаешь новый замок - убери изъян, тем более, что это просто. Так нет, звезда моя, - голос француза звучал торжествующе, - оружейник сделал замок - копию с тем же изъяном. У русских нет гениев. Есть один талант - подражать!

Анастасия слушала внимательно, улыбалась и покачивала ногой в такт словам шевалье. Если тот замолкал на мгновение, чтобы глотнуть вина, башмачок замирал, но стоило французу продолжить рассказ, как он опять начинал маятником отсчитывать время.

- А баня? Разве в состоянии цивилизованный человек понять, что такое русская баня? Когда я увидел зимой голых мужчин и женщин, которые барахтались в снегу, я решил, что мне изменило зрение, что я сошел с ума. "Кто эти люди? - спросил я своего спутника. - Самоубийцы? “ - “Успокойтесь, - ответил он мне. - Это баня". Рубленый дом, откуда валит дым, а в нем в чаду и угаре русские занимаются вакханалией, развратом! И такие бани, говорят, есть в каждом доме, даже в приличном. Впрочем, это не для девичьих ушек. Прости, звезда моя...

- Сережа, ты говоришь чушь. В банях моются.

- Цивилизованный человек моется другим способом. Мне рассказывали, что русские ходят в баню дважды в неделю, а то и чаще. Тех, кто не соблюдает э... э... - в лице шевалье появилось этакое легкое, интимное выражение, - их обычаев, они секут розгами, здесь же в бане. Розги, благо, всегда под рукой, их вымачивают в кипятке...

- Калистрат, - позвала негромко Анастасия. Сторож явился сразу, словно стоял под дверью и ждал, что его позовут: - Истопи завтра баню с утра. Да пожарче. Мыться будем.

Шевалье несмело покосился на Анастасию. То холодна, как русалка, то вот... баня. Что ж, он честный человек, но этому он не будет противиться.

- А теперь спать, - Анастасия сладко зевнула. - Друг мой, Сережа, пойди скажи Лизавете, чтобы положила грелку в постель. Сыро...

-9-

Калистрат Иванович протопил баню по всем правилам. Рано утром по туману натаскал воды с озера, наполнил бочки. Григорий нарубил сухих березовых дров. Горели они жарко, до оранжевости раскалили камни очага. В чугунном котле запарил сторож березовый веник и выплеснул желтую воду на камни для запаха.

Когда баня наполнилась ядреным, стоячим паром и ушел, испарился запах гари, голый по пояс сторож выглянул из дверей.

- Григорий, иди раздевай барина. Дай ему тулуп. Не смотри, что сейчас лето. Над озером туман бродит. Француз - он хлипкий. У нас в Петербурге одна парижская княжна в кровати себе нос отморозила.

В гостиной Анастасия давала де Брильи последние указания.

- Все понял, - согласно кивал головой шевалье. - Я разденусь в доме, надену, как это... халат на меху... тулуп. Я буду делать все, что скажет Григорий. - И совал в руки кучера флаконы с жидким мылом и ароматической водой. Григорий брал их осторожно, как ядовитых жуков, и рассовывал по карманам.

"Баня - это варварство, - размышлял француз, - однако это пикантно, будет что рассказать в Париже". И шепнул в золотой локон:

- А ты когда придешь, звезда моя?

- Потом, потом, иди. Григорий, хорошо попарь барина! Пусть он по достоинству оценит русскую баню.

В окно Анастасия проследила, как де Брильи пересек двор. Фигура его в тулупе, одетом на голое тело, и в модных башмаках выглядела несколько странно, но значительно. "Осанистый, - подумала она, - важный, чужой".

Как только дверь бани захлопнулась, Анастасия бросилась в комнату шевалье.

Француз меж тем скинул в маленькой передней тулуп, и Григорий, уже раздетый донага, услужливо распахнул перед ним дверь мыльной.

- Дым! Почему дым? - воскликнул шевалье, когда жаркий пар окутал его с головы до ног. - Ах, да... В банях всегда дым. Господи, да здесь, как в аду!

У него перехватило дыхание, волосы от жара стали потрескивать, и он с ужасом начал тереть их руками.

- Холодненькой водицей смочите, ваше сиятельство, холодненькой. - И Григорий легонько плеснул в ошалевшее лицо француза ледяной водой.

Де Брильи хотел крикнуть: "Как ты смеешь, хам? ", но вдруг обнаружил, что не помнит ни одного русского слова и без сил опустился на лавку.

Григорий еще зачерпнул холодной воды, вылил ее на себя, охнул, похлопал по дымящемуся телу и вынул из кипятка веник:

- Ложитесь, ваше сиятельство.

- Toi, moujik, ordure, comment oses-tu? *-крикнул де Брильи и вскочил на ноги.

- Ложись, барин, - ласково сказал Григорий еще раз, зашел сзади и наотмашь, больно огрел шевалье веником меж лопаток.

Француз поперхнулся, отскочил в сторону и грозно пошел на кучера, но тот ловко ударил его по ногам.

- Се gredin que veut-il de moi? **-прошептал шевалье и попытался закрыться руками, но Григорий злорадно, как показалось французу, засмеялся и стал наносить удары один за другим. ___________________________________________________________________

* Как ты смеешь, мужик, рвань? (фр.).

** Что хочет от меня этот негодяй? (фр.).

Надо ли говорить, что шевалье попытался отобрать у Григория его мерзкое оружие. Как унизительно драться с голым мужиком! Если бы не жара... Она обжигала легкие, затрудняла дыхание. Григорий прыгал, как бес, скалил зубы. "Хорошо, - приговаривал он, - хорошо! " И шевалье не выдержал, сдался. Спасаясь от ударов розг, он полез куда-то наверх по раскаленным полкам и лег, чувствуя, что не может сделать больше ни одного движения.

- Давно бы так, - проворчал Григорий и сунул веник в котел. Затуманенным взором шевалье внимательно следил за кучером. "Зачем ему щипцы? Что делают русские в бане этими щипцами? Может, это орудие пытки? "- И закрыл глаза.

Он уже не видел, как Григорий прихватил щипцами раскаленный камень и пляхнул его в воду, не слышал громких восклицаний и советов кучера. "Только бы сюда не вошла Анастасия! Звезда моя. Какой выносливостью должно обладать, чтобы в этом аду помышлять о любви".

Голова его кружилась. Пот катился ручьями. Пульс колотил часто и звонко. Григорий что-то крикнул и опять взялся за веник.

"Боже мой, это конец... Так бесславно умереть, голым! " - подумал шевалье, собрал остаток сил и кубарем скатился вниз. Последним, что выхватил его взгляд, были запотевшие, сиротливо стоящие на лавке флаконы с ароматической жидкостью. Де Брильи потерял сознание.

Анастасия не знала, что она ищет в комнате шевалье. Уже был тщательно обследован дорожный сундук, проверены одни за другим камзолы, кафтаны, сорочки, жилеты - все, вплоть до носовых платков.

Должно же быть что-то такое, из-за чего Брильи срочно вызвали в Париж! Что это может быть?

Взгляд ее задержался на лиловом камзоле, небрежно брошенном на стул. Здесь же на спинке висели белые шелковые кюлоты. Она проворно обследовала пояс, карманчик для часов, даже проверила крепость шнуровки. Штаны как штаны.

Очередь была за камзолом. Он лежал на стуле, свесив до полу рукав. В этом его положении было что-то одушевленное, и Анастасия замерла на мгновение, смущенная чувством, что будет сейчас ощупывать не одежду, а спрятавшегося в ней человека. "Ну, - прикрикнула она на себя и решительно потянула за висящий рукав. Камзол раскрылся, обнаружив желтую подкладку. У подмышек шелк был пришит более крупными стежками.

"Зачем бы это? - подумала Анастасия. - Шевалье человек аккуратный". Она попыталась распороть шов ногтями, но это ей не удалось. Тогда она стала рвать нитку зубами. От камзола исходил слабый запах горьковатых духов.

- И пахнет-то как-то по-французски, - прошептала девушка, распоров, наконец, шов. Рука ее нырнула в жесткие складки накрахмаленной парусины и вытащила небольшой пакет, перевязанный алой лентой. - Вот оно, - Анастасия выглянула в окно, окинула взглядом баню, потом села и перевела дыхание.

Письма... Разные почерки, разные даты... Цифры, незнакомые фамилии, письма на иностранном языке. На уголке твердой, как пергамент, бумаги, она прочитала: "Ноябрь, 1733 год". Зачем в Париже нужны письма десятилетней давности? Чаще других в письмах встречалась фамилия Бестужева. А вот и его собственное письмо. А это что? Господи, имя ее матери... Зачем в этих бумагах имя Анны Бестужевой? И это де Брильи повезет в Париж? Это мы еще посмотрим! "

Во дворе раздался крик. Анастасия вздрогнула, быстро сгребла письма и, завязывая их на ходу лентой, подбежала к окну.

Дверь бани была открыта настежь. У порога лежал одетый в тулуп шевалье, а над его бездыханным телом шумно спорили сторож Калистрат Иванович и кучер Григорий.

- Ты, дурень, веником работать не умеешь! - кричал сторож. - Веник должен правильно ходить! Им по плечам музыку надо играть. Испарину гнать. Небось поперек спины лупил, удаль показывал.

- Веник знаю... Все знаю... - не поддавался Григорий. - Баню надо уметь топить. Угарная была баня! Шевалье открыл глаза и застонал.

- Помогли бы человеку, чем лаяться-то. - К лежащему шевалье, переваливаясь, подошла Устинья Тихоновна, помогла ему встать и повела к дому.

- Квасу готовь, - крикнула она мужу через плечо. - Да влей туда ложку уксуса. Отпоим!

- Водочки бы ему, - сердобольно добавил Григорий. Анастасия усмехнулась, перевела взгляд на письма, сунула их под подкладку лилового камзола, прошлась быстро ниткой и побежала встречать полуживого шевалье.

-10-

Черный лес пахнет прелым листом и хвоей. Пищит где-то одинокий комар. Елки... Ненавижу! Сама их форма и цвет нагоняют тоску. Когда же он выберется из этой проклятой страны?

Де Брильи дышит на стекло и пишет: "Париж"... Потом стирает и пишет снова. Париж, как далеко ты, город радости!

Четыре года назад в числе двенадцати кавалеров прибыл он в северную столицу России, сопровождая посланника Франции Иохима Жака Тротти маркиза де ла Шетарди. Что это был за въезд! Пятьдесят пажей, камердинеров и ливрейных слуг ехали в каретах, для отправления католических служб восемь духовных лиц оставили родину. Везли в страну варваров мебель, одежду, посуду... "Я покажу русским, что значит Франция! " - заносчиво повторял тогда Шетарди.

Он был послан в Россию с широкими полномочиями. Ему надлежало вступить в сношения с русским двором, выяснить состояние умов в России, состояние финансов, войск морских и сухопутных.

Политика Анны Иоанновны и ее министров не устраивала кардинала Флери. Россия имела слишком большое влияние на севере Европы. Привязанность русского двора к Австрии, давней противнице Парижа, также вызывала серьезные опасения. Поэтому главной задачей Шетарди было, ни больше ни меньше, как выведать возможность дворцового переворота в Петербурге, и не только выведать, но и похлопотать о нем.

И Шетарди похлопотал... Он обеспечил себе разветвленную сеть шпионов, доносчиков, подкупил чуть ли не треть русских министров, развязал, как ему казалось, а правильнее сказать - содействовал войне России со Швецией, способствовавшей поколебанию русского трона, но занятый сложной интригой, просмотрел переворот, и дочь Петра заняла трон не с его непосредственной помощью, а с кучкой гвардейцев, одного лекаря и музыканта, как горько жаловался потом французский посол.

Надо отдать Шетарди справедливость, он правильно понял состояние умов в России, понял, что Елизавета наиболее реальный и серьезный претендент на трон. Не понял только, что не его интриги и хлопоты возвели Елизавету на престол, это сделали руки самой истории. Русские умы устали от бироновщины, от засилия немцев. Они желали иметь русскую государыню и получили ее.

Не понял он и характера новоявленной императрицы. Он писал, в Париж, что Елизавета Петровна ветрена и простодушна, любит только наряды и куртаги, что политика ее не интересует, и, имея рядом умного человека (читай- Шетарди), она, сама того не ведая, станет послушной исполнительницей воли Франции.

Елизавета, действительно, не любила политику, но природный инстинкт и память о великом отце не позволили ей пустить государственные дела на самотек, она отдала их в крепкие, хищные руки вице-канцлера Бестужева.

Сколько ни хлопотал Шетарди, война со Швецией кончилась на условиях, выгодных только России. Именно ему, вице-канцлеру Бестужеву, был обязан французский посол своим позором. Все знали фанатичную фразу Бестужева, вбитую гвоздем в круглый стол переговоров: "Я скорее смерть приму, чем уступлю хоть один вершок земли русской! "

Шетарди был отозван в Париж. Многочисленная его свита перешла к новому послу Дальону.

Перед отъездом своего патрона де Брильи умолял взять его с собой.

- Нет, мой друг, нет, - сказал тогда Шетарди. - Париж любит победителей. Я один приму позор поражения! - Он любил цветисто излагать свои мысли. - Но с Бестужевым мы еще посчитаемся! Твердолобый фанатик, скряга, негодяй! - И уже держась за дверцу кареты, Шетарди, добавил: - Вас очень скоро отзовут в Париж. Только имейте терпение, мой друг...

Может быть, уже тогда созрела в голове бывшего посла мысль о похищении бестужевского архива?

Заговору Лопухиных обрадовались в Париже, как выигранному сражению. Самым привлекательным для французской политики было то, что в русский заговор был замешан маркиз Ботта. Посол Австрии помышляет о восстановлении в правах свергнутого младенца Ивана! Чем лучше можно ослабить австрийскую партию? "Положение Бестужева шатко", - писал в Париж Дальон.

Тут-то и получил де Брильи приказ от Дальона срочно ехать в Москву, где ждал его католической монах с ценным пакетом, перевязанным красной лентой. Кроме пакета, монах вручил Брильи шифровку, которая предписывала ему немедленно доставить пакет в Париж. Охотничий особняк указывался как место, где де Брильи должен был ждать посыльный от Лестока с выездным паспортом. В конце шифровки еще раз подчеркивалось - бумаги доставить лично Шетарди. Очевидно, бывший посол опасался чрезмерного любопытства Лестока. Пусть лейб-медик распутывает лопухинский заговор и не мешает Парижу вести свою игру.

Сразу после возвращения во Францию Шетарди был вызван к Флери. Можно себе представить, как велась беседа с великим старцем. "Вы очень запутали наши отношения с Россией, дорогой Шетарди, - начал разговор кардинал Флери, и жесткий голос его был расцвечен иронией, а Шетарди стоял перед ним, как провинившийся школяр, и вытирал пот кружевным платком. - Если Бестужева нельзя подкупить, то нужно найти способ скомпрометировать его в глазах всей Европы и самой императрицы Елизаветы". И Шетарди нашел этот способ. Имея на руках такие бумаги, как секретный архив вице-канцлера, маркиз не только "посчитается" с Бестужевым, но и поправит свое пошатнувшееся положение, а что получит он, де Брильи?

Посыльного нет. Кабы не Анастасия, он сам бы отправился в Петербург и вытребовал столь необходимый ему паспорт. А там... Довезти до Парижа этот пакет и забыть, что есть на свете политика, интриги, шифровальные письма, запрятанные в каблуки, - мерзкое занятие шпионов!

Только бы уехать... уехать, привести Анастасию к алтарю и быть наконец счастливым!

Анастасия не понимает его. "Нудный" - странное русское слово. Она не перестает повторять: "Ах, Сережа, какой ты нудный! " Он не понимает всей тонкости значения этого слова, но догадывается, что ничего хорошего оно ему не сулит. Погоди, звезда моя, во Франции я не буду "нудным".

Вот только где потом взять средства к той жизни, к которой привыкла Анастасия? Да, он ограничен в средствах, родовой герб не гарантирует богатство, но ведь и бедным его не назовешь. И потом, помрет же когда-нибудь этот старый пень маркиз Граф Дефон, а наследство будет немалое.

К слову скажем, что для характеристики де Брильи как нельзя лучше подходит частичка "не". Он не был злым, не назвать его добрым, не был трусом, не был глуп, он не был корыстен, не был равнодушен к вопросам чести. И во всех случаях жизни он умел быть несчастным. Днем мечтал выспаться, по ночам его мучила бессонница, летом проклинал жару, зимой умирал от скуки, на балу искал уединения, а в церкви размышлял о естественных науках, к которым если и не тяготел с особым жаром, то не испытывал отвращения.

И только в любви его к Анастасии не было места частичке "не". Он любил ее страстно! Но она холодна, ах, как холодна! Может, это естественная для девицы стыдливость? Может, русские девы почитают за великий грех подарить поцелуй до венца? Кто поймет этих русских!

Он и не помышлял воспользоваться ее сложным положением. "Мои намеренья чисты", - твердил он. Но она поехала по доброй воле, значит, он ей небезразличен. Как же объяснить тогда ее презрительный и надменный вид?

- Она меня не любит, - повторял шевалье сто раз в день. - Что изменится, если право на ласку будет дано самим богом?

И он ругал проклятый русский климат, невозможный русский характер, кретина сторожа с его невообразимой супругой. Анастасия смотрела на него бездумными, прекрасными глазами и улыбалась.

-11-

- Дошли... вот ведь странность какая. - Близость города и долгожданное свидание с теткой привели Софью в самое веселое расположение духа. - Думала, конца не будет нашему пути, а вот ведь дошли. - Те мысли занимали и Алексея: "Сегодня будем в Новгороде", но в отличие от Софьи, он совсем не радовался концу совместного путешествия. Он молча пылил ногами дорогу и хмуро осматривался, словно окрестная природа была ему чем-то враждебна. Еще один поворот дороги, потом пройти лес, что чернеет на горизонте, а там, поди, и Новгород виден.

Софья была хорошей попутчицей, верным товарищем. Пока они шли вместе, собственные его заботы отодвинулись на второй план, главным было довести ее до тетки. Теперь, когда цель была почти достигнута, он ощущал в душе мучительную пустоту.

- Давай передохнем, - сказала вдруг Софья. - Сядем здесь, - и она указала на большой серый валун, лежащий подле дороги.

День был солнечный, ветреный. По небу, словно сытые кони, резво бежали облака, и тени их скользили по еще не убранному ржаному полю, по скирдам соломы, по островкам васильков и ромашек, по стенам сельской церкви, выглядывающей из зелени.

- Грустно расставаться, - сказала Софья и застенчиво улыбнулась, когда Алеша согласно кивнул головой. - Но расстаемся мы с тобой ненадолго. Ты была добра ко мне, и я тебя не оставлю. Я ведь богатая, очень богатая...

- Не нужно мне твое богатство, - прошептал Алеша и отвернулся.

Софья положила руку ему на плечо, пытаясь как-то сгладить неловкость, возникшую из-за ее последних слов.

- Ты обо мне больше знаешь. Знаешь начало моего пути и конец его увидишь. А ты, Аннушка, пришла ко мне ниоткуда и уйдешь в никуда.

"А может, сказать ей все", - пришла вдруг Алексею в голову шальная мысль, но он тут же со смущением отогнал ее от себя. Каково будет Софье узнать, что восемь ночей и дней провела она в обществе гардемарина?

- Но я тебе верю, - продолжала Софья. - Слушай меня внимательно. В городе мы расстанемся, но ты не уходи, жди. Я тебе весточку пришлю или сама к тебе приду. Отдохнешь у тетки, отмоешься от дорожной пыли, выспишься на кровати. Но вначале я пойду одна. Я у Пелагеи Дмитриевны никогда не была, но матушка перед смертью так подробно все описала, что я ее хоромы с закрытыми глазами найду.

Софья внезапно помрачнела. Сомнения и тревоги опять взяли власть над сердцем ее.

- Ждать меня будешь три дня, - она исподлобья глянула на Алексея. - Если в три дня не приду и вестей не подам, тогда никогда не приду. И не молись за меня, милая моя Аннушка, потому что нет такой молитвы богу нашему, чтобы мне помогла. А теперь попрощаемся, родная. Только тебе верю! - И она кинулась Алеше на шею.

- Теперь ты меня слушай, - зашептал смятенный Алеша в мягкие волосы. - Если не придешь, где искать тебя?

Софья только плакала, трясла головой и прятала лицо на его груди.

- Не ходи к тетке. Я в Кронштадт иду. Пойдем со мной. Он понимал, что этого не только не надо, но и нельзя говорить. Куда он денет ее в Кронштадте, как устроит? Но слова его не дошли до понимания Софьи. Она их не услышала, не захотела осмыслить, а только одернула юбку, вытерла глаза концом косы и сказала:

- Пойдем. Пора.

***

Алексей долго раздумывал, какое ему купить платье - крестьянское, не приняли бы за беглого, ремесленника - куда деть шпагу, не прятать же в штанине. Дворянская одежда могла оградить его от лишних вопросов, но денег было мало, а продавать презенты благодетельницы Анны Гавриловны он остерегался, боясь привлечь к себе лишнее внимание.

Кончилось дело тем, что в лавке старьевщика подобрал он себе потертые бархатные штаны. Приглянулись они ему тем, что совпадали по цвету со шпагой, в этом созвучии цветов был некий шик, да и шпага не лезла в глаза. Старьевщик от скуки стал присматриваться к девице, столь внимательно обследующей покупку, и Алексей не рискнул попросить прочие принадлежности туалета.

Камзол он купил у бедного еврея, что весь свой товар таскает на груди. Хороши у камзола были только медные, тисненые пуговицы, но зато сидел на фигуре отлично. Нашлась и рубаха. Она была совсем целая, если не считать оторванных кружевных манжет, видно, они продавались отдельно. Товар был плох, но и покупатель и продавец остались вполне довольны друг другом. Первый не торговался против двойной цены, второй не проявлял излишнего любопытства. Купленная одежда пошла в мешок. Три условленных дня Алексей решил носить женское платье, а там видно будет.

Он ходил по городу, покупал на рынке горячие пироги, пил квас и молоко, за пазуху насыпал яблок. Наведался в Детинец, в Святой Софии отстоял обедню, церквей насмотрелся - не счесть, и все запоминал, где звонницу, где затейливо украшенное крыльцо, где удивительные росписи, чтобы потом показать Софье.

По городу ходил вольно, даже вид мундиров не вызывал в нем прежнего страха. Он вспомнил ужас первых дней своего пути и сочувственно улыбался тому растерянному, пугливому мальчику, который шарахался от собственной тени. Сейчас он верил в крепость своих рук и ног - убегу, если что, знал, что сумеет уже не в спектакле, а в жизни сыграть любую роль - обману, если надо будет, и жизнь казалась почти прекрасной.

В первую ночь после расставанья с Софьей он не пошел на постоялый двор, а отмахал добрых пять верст, прежде чем нашел место их последнего привала. Принес к серому валуну соломы, ловко соорудил себе постель и лег, раскинув руки. Где сейчас Софья, что делает, думает ли о нем? Сейчас он не признается ей ни в чем. Но ведь придет когда-то сладкая минута, когда он возьмет девушку за руку и скажет: "Прости, милая Софья. Я не Аннушка. Я Алексей Корсак, моряк и путешественник. Я привез тебе из далеких стран дорогие шелка, жемчуг и ветки кораллов".

И она засмеется. О том, что будет после, он не думал. Вся сладость мечты была сосредоточена в одной минуте, когда Софья взглянет на него, одетого в сюртук с красным воротником и золотыми галунами, узнает в нем свою давнюю попутчицу и засмеется.

Алексею давно хотелось представить эту сцену во всех мелочах, но присутствие Софьи смущало его. Как можно мечтать о далекой встрече, когда она лежит рядом и голова ее покоится на его плече?

Наутро он пошел к заброшенному костелу, где они условились встретиться с Софьей. Место было безлюдным. Костел прятался за кронами столетних вязов, заросшая тропинка соединяла его с торной дорогой, но по тропинке только козы приходили за чугунную поломанную ограду. Алексей кормил коз хлебом, вспоминал лужайку на Самотеке, друзей и Никитину белую козу с "бессмысленным прищуром". Господи, как давно это было...

Видно, когда-то костел был богат и иноземные купцы пышно справляли в нем свои службы. Розовые кирпичики изящно лепят свод, узкие, как бойницы, окна украшены витражами. Сейчас цветные стекла разбиты, может, полопались от суровой зимы, а может, православные потрудились, вымещая злобу на иноверцах. Окна затянула мохнатая, словно из шерстяных нитей, паутина, ласточки заляпали пометом лазорево-алые осколки стекол. Могучие лопухи сосут соки из жирной, удобренной многими телами, земли. На гранитных и мраморных надгробиях латинские буквы складываются в чужие, нерусские имена. Надгробные плиты нагрелись солнцем, на них хорошо дремать, прислонившись спиной к стволу вяза, и разговаривать с одиноким мраморным ангелом, который легкой, словно продутой ветром фигурой, неуловимо напоминал бегущую Софью.

Все это изучил Алексей за три дня ожидания, из которых первый был коротким, второй тревожным, а третий бесконечно длинным и страшным.

Софья не пришла.

-12-

Больше всего поразило Софью, что Пелагея Дмитриевна совсем не удивилась ее приходу. Сотни раз воображение рисовало девушке их встречу, как придет она к тетке, как сорвет с шеи ладанку, по которой признает она Софью Зотову, как обнимет ее тетка и поплачет над горькой судьбой племянницы.

Но ни одного вопроса не услышала Софья после своего рассказа, будто ей сразу во всем поверили, а когда, умоляя о защите, бросилась она к ногам тетки, Пелагея Дмитриевна устало махнула рукой и произнесла свою единственную фразу, тусклую: "Об этом после... "

Кликнула горничную, передала племянницу с рук на руки и исчезла не только из поля зрения Софьи, но, казалось, из самого дома.

Горничная, удивительно похожая на барыню, такая же толстая, маленькая и круглолицая, только с более живыми и любопытными глазами, была разговорчива и, пока мыла Софью в баньке, пока переодевала, причесывала и кормила, все выспрашивала девушку, называя ее "кровинкой заблудшей", "горемычной овечкой", "сиротинкой" и "лапушкой", но та, настороженная холодным приемом, твердо решила ничего лишнего не говорить. Поэтому за три часа непрерывного общения, обе не узнали друг о друге ничего, кроме имен, но Софья почему-то решила, что Агафья, как звали горничную, уже знает большую часть того, чем так настойчиво интересуется.

- Сейчас, барышня, в спаленку... Отдохнете с дальней дороги. Жилище тетки было старого покроя, боярского. Строители не соблюдали точно этажи, поэтому потолки в комнатах были разной высоты, а дом изобиловал лестницами, приступочками, нишами и глухими закоулками. Софья поднялась и спустилась не менее чем по десяти лестницам, прошла по залам, комнатенкам, коридорам и темным сенцам, прежде чем горничная привела ее на место.

- Вот ваша келейка. Почивайте, - и, поклонившись в пояс, Агафья ушла.

Комната была небольшая и уютная. Чуть ли не половину ее занимала мягкая лежанка, крытая вышитым покрывалом. "Монастырская работа, - подумала Софья, разглядывая диковинных, сидящих на ветках птиц. - И меня учили вышивать, да так не выучили".

Около лежанки стол резного дуба, на нем свеча в оловянном подсвечнике, в углу богатый иконостас, на полу красный войлок - вот и вся обстановка. Через узорную решетку открытого окна в комнату протиснулась ветка липы.

Проснулась Софья в сумерки. В доме было тихо, только шумели деревья за окном да хлопала где-то непривязанная ставня. Хотелось есть, видеть людей, тетку. Девушка встала, отворила дверь и увидела перед собой Агафью со свечой в руке.

- Кушать извольте идти, - и опять улыбка сладкая, как сотейный мед.

Тетка к ужину не вышла.

- Боли у них головные, - ответила Агафья на расспросы девушки.

- Передай барыне, что видеть ее хочу. - Голос Софьи прозвучал резко, и горничная обиженно поджала губы.

- Им это известно.

Стеариновые свечи в парных подсвечниках освещали часть стола. Агафья незаметно, вежливо, молчаливо приносила кушанья в богатой посуде.

По знакомому пути Агафья проконвоировала девушку в ее комнату.

- Почивайте...

- Я и так спала полдня, - обиженно воскликнула Софья, но горничная уже исчезла.

"Хоть бы в сад проводили или дом показали. Не бродить же мне одной в темноте! В монастыре сейчас вечернюю поют, - вспомнила вдруг Софья с грустью брошенную обитель. - Жила бы я у них покойно и тихо, если б не вздумали распоряжаться моей судьбой".

Она выглянула в окно. Темнота... Скоро луна взойдет. Где сейчас Аннушка? Рано посылать ей весточку. Да и с кем?

Софья свернулась калачиком на лежанке, и видение, предвестник сна, возникло перед глазами. Будто сидят они с Аннушкой на плоту, опустив ноги в воду, и река несет их быстрым течением. Аннушка сняла платок с головы и стала совсем на себя не похожа, вроде бы она и вроде кто-то совсем другой. Только улыбка осталась прежней. И так хорошо плыть...

Вдруг "щелк" - звук, неприятный и резкий, как ружейная осечка, прогнал сон. Аннушка, река, плот - все пропало, и Софья села, прислушалась.

Что это было? Во сне? Нет... Девушка бросилась к двери - так и есть, это ключ лязгнул в замке. Она заперта.

На следующее утро Агафья, сердобольно закатывая глаза, сообщила Софье, что головные боли продолжают мучить несчастную Пелагею Дмитриевну и вряд ли пройдут до вечера.

- Значит, я и сегодня не увижу тетку?

- Выходит, так.

- Ладно, - Софья решительно поджала губы. - Тогда я в город пойду прогуляться.

- И я с вами, - с готовностью согласилась Агафья. - Юной девице одной гулять не пристало.

- Почему же?

- Лапушка моя, да ведь обидеть может всякий! - И усмехнулась как-то нехорошо, нечисто.

И опять длинная дорога под караулом в столовую, и нигде ни человека, ни голоса. Софья не нашла ничего лучшего, как в виде протеста сказаться больной, но Агафья приняла это известие с облегчением и радостью, которую даже не пыталась скрыть. Принесла в комнату обед, стала предлагать лечебные снадобья. Руки по-кошачьи ласково гладили волосы, щупали лоб: "И впрямь жар, лапушка. Горите вся, барышня! "

Девушке казалось, что никого и никогда она не ненавидела так, как эту сладкую краснощекую женщину. Ей хотелось броситься на Агафью, дернуть за гродетуровую юбку, сорвать с головы повойник, зубами вцепиться в толстый загривок. Прибежит же кто-то спасать эту жирную клушу, когда она заверещит на весь дом! Или этот дом пуст?

Но это потом. Сейчас надо ждать и притворяться. Помни, ты пленница. Ты пришла к своей заступнице, а она посадила тебя в клетку с узорной решеткой и мягкой подстилкой, а сторожить приставила - ласковую змею. Но зачем?

Матушка не любила рассказывать о своей старшей сестре. За всю их монастырскую жизнь тетка ни разу не дала о себе знать даже письмом. Видно, неспроста...

Еще раз... все с самого начала. Тетка Пелагея верит, что я племянница? Да, верит. А коли не веришь, думаешь, что я самозванка какая-то - выгони! Может, она меня испытывает? Проверить хочешь - так проверь в разговоре. А если я мешаю ей чем-то, так отдай сестрам...

У Софьи похолодело внутри и сердце трепыхнулось болезненно, вот оно, вот правда - тетка хочет вернуть ее в монастырь.

-13-

Пелагея Дмитриевна Ворсокова еще в невестах заслужила звонкую кличку "тигрица". Была она хороша собой, приданым обладала немалым, и много охотников бы нашлось до ее руки, если б не кичливый, бешеный нрав. Уж младшая сестра ребенка ждет, а она все

в девках.

- Если хочешь мужа найти, надо быть более ручной, - увещевали ее родственники.

Муж наконец сыскался, покладистый, добрый, любитель псовой охоты и разных редкостей: греческих и этрусских ваз, мозаик и иноземных картин. В ту пору собирательство было еще редкостью среди русских дворян, и Ворсокова считали человеком странным. Пять лет прожила Пелагея Дмитриевна, рассматривая драгоценные вазы, Геркулесов и Диан, а потом, похоронив чудака мужа, уехала в опустевший к тому времени родительский дом и зажила там барыней.

От несчастного ли брака и несбывшихся надежд или от кипучей страсти, заложенной в ней самой природой, но жила она, словно вымещая на людях свои капризы и злобу. То веселится, на балах танцует и книжки читает, то станет грозная, строптивая, всех тиранит и держит в страхе. Не только собственные люди, но и уважаемые, именитые граждане в такие минуты ходили перед ней по струнке.

Больше всего доставалось крепостным. Под сердитую руку жалости она не знала. Секла людей больно и часто, и случалось, что не вставали они после плетей.

А то словно за руку себя схватит - станет богомольной, начнет поститься и жить затворницей.

Однажды в морозный вечер за невинную шалость заперли по ее приказу двух девочек на чердаке. Барский гнев отошел, но из-за дурного своего характера она забыла про девочек, и те замерзли во сне.

Вид обнявшихся детских трупов так ужаснул Пелагею Дмитриевну, что она разорвала на себе кружевное белье и облачилась во власяницу. Начала морить себя голодом, босая бегала по снегу и все молилась, плакалась богу. Стала щедрой к бедным и нищим, и в городе поговаривали, что раздаст она скоро свое имущество и примет иноческий сан.

Лицо ее потемнело, на теле появились красные стигмы* и струпья. "Святая... - шептали городские юродивые, - в миру приняла великий ангельский образ! "

Как-то за молитвой Пелагея Дмитриевна обнаружила, что во власянице завелись черви. Брезгливо икнув, она содрала с себя черные одежды и тут же сожгла их вместе с кишащей червями власяницей. Отпарилась в бане, оттерла стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей.

Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после сообщения о смерти сестры. Мать Софьи преставилась перед Пасхой в конце Страстной недели, в которую Христос страдал на кресте, и это показалось Пелагее Дмитриевне знаком всевышнего.

- Виновата, господи, не была добра и сострадательна к сестре, - жаловалась она богу, - прости меня, горемычную...

Она услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой и книгами в деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир ___________________________________________________________________

* Стигмы - пятна на теле верующего, которые появляются сами собой, как подобие ран Христа.

дольний ради мира горнего. Четьи-Минеи опять заменили ей французские романы.

Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и в Вознесенской обители, но встретиться с племянницей не пожелала. Игуменья мать Леонидия остерегалась говорить о постриге, больно молода Софья, но тетушка сама коснулась щекотливого вопроса.

- В одежде иноческой она мне милее будет, - сказала она со вздохом. - Поторопитесь с этим.

То, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье, перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну.

- Господи, воззвах тебе, услыши меня, - пела она покаянные стихи и приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву, к престолу творца.

За три дня до того, как переступила порог ее дома беглая племянница, к Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор был краток, и во всем согласилась хозяйка дома с неожиданными гостями.

- Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, - говорили монахини.

- Так-то оно так. Да ведь Софья с мужчиной бежала. А что если они ко мне уже венчанными явятся?

- Софью бес попутал, но девушка она чистая. Без вашего благословения она под венец не пойдет, - заверили монашки.

- Коли верны ваши предположения и придет ко мне Софья, то пусть поживет неделю в моем дому, - высказала Пелагея Дмитриевна свое единственное желание.

И когда предсказания сестер во всем оправдались и перед ней предстала племянница, она выслушала ее внимательно и в ту же ночь незаметно отбыла в свою загородную усадьбу, боясь растревожить себе сердце тяжелой сценой, которая неминуемо должна была произойти через семь дней.

-14-

На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню.

- Да ведь мылись уже с дороги, - упрекнула та.

- Бок застудила, может, отпарю, - процедила сквозь зубы девушка.

Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные помещения.

Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как одеяло, шалью.

- Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? - невинным голосом спросила Софья.

- Запамятовала... И не мудрено, совсем недавно в чистое обряжались, -Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой и только после этого пошла в дом.

Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было, только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой.

- Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные чресла! Ты меня еще поищешь, - ругалась Софья, закутываясь в платок и завязывая его длинные кисти у шеи и талии.

Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города!

Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью, она замерла на мгновение, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом быстро перекрестилась.

- Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне бог послал!

- Софья, девонька, - старуха молитвенно сложила руки. - А мне-то говорили - девица в дому. Дак это ты... А что это на тебе такое странное?

Странницу Веру Софья знала с детства. Когда-то в суровую, морозную зиму она осталась при монастыре и полгода состояла в няньках при Софье, потом опять ушла странствовать, но всегда возвращалась, не забывая принести своей любимице то глиняную куклу, то ленту в косы.

- Ты зачем здесь, нянька Вера?

- На харчи пришла. Дом Пелагеи Дмитриевны сейчас странноприимный. А сама-то она уехала.

- Уехала? Ладно, потом поговорим. Слушай меня внимательно. Я сейчас назад побегу, а то хватятся. Как стемнеет, приходи к моему окну. Оно в сад выходит... на втором этаже, а чтоб приметнее было, я свечку на подоконник поставлю и петь буду. Только приходи! Матерью покойной заклинаю! - И Софья, подобрав до колен платок, побежала назад.

Когда Агафья вернулась в баню с переменой белья, то застала свою подопечную за странным занятием. В большой, дымящейся лохани Софья яростно стирала синюю шаль.

- Что это вы делаете, барышня? - строго спросила горничная.

- Убирайся, не твоего ума дело!

- Чи-во? - И не успело смолкнуть раскатистое "о-о-о" Агафьиного гнева, как ей в лицо шмякнулась мокрая, скомканная шаль, а затем и вся бадья с горячей мыльной водой была опрокинута на ее голову. Оглушенную, ослепленную и визжащую, Софья вытолкнула ее в предбанник, села на лавку и спокойно стала выдирать из кос запутавшиеся в них репьи.

На обратном пути Софья не услышала и слова упрека, но ключ в замке щелкнул, не таясь, откровенно показывая, кто хозяин положения.

Но не успела горничная переодеться в сухое, как по дому раздался не кличь - вопль:

- Агафья!

- Крапивное семя, бесово отродье, - прошептала горничная и бросилась в комнату к Софье.

Девушка стояла у окна и рассеянно следила, как метались солнечные блики по стволу липы, высвечивая листья и темные гроздья крупных семян. Она казалась совсем спокойной.

- Бумагу и чернил.

- Бумагу? Зачем вам?

- Тебе-то что? Песню буду слагать.

- Не ведено, - сказала Агафья хмуро. - Пелагея Дмитриевна не велели.

- Это почему? - Софья круто повернулась и уставилась на Агафью темными, злыми глазами.

- А потому что известно им, кому вы будете слагать ваши песни, - ответила горничная и, испугавшись сорвавшейся фразы, прикрыла рот рукой, но так велика была в ней злоба на эту замухрышку монастырскую, что не утерпела и, нагловато прищурившись, сиплым от волнения голосом прошептала: - Тетушка ваша знает, с кем вы из монастыря бежали.

- С кем же я бежала? - процедила сквозь зубы Софья и непроизвольно сжала кулаки.

- Постыдились бы, барышня. Молодая девица... - проговорила Агафья нравоучительно, чуть ли не брезгливо, и начала пятиться к двери, стараясь не смотреть на девушку, таким страшным и жестким стало у нее лицо.

- С кем бежала? - повторила Софья и вдруг бросилась к Агафье, вцепилась руками в атласную душегрейку. Ополоумевшая горничная рванулась, заголосила, но девушка встряхнула ее и, уткнув колено в мягкий живот, прижала к дверному косяку. - Говори!

- Убивают, - дребезжаще пискнула Агафья.

Собрав последние силы, она отклеила, отпихнула от себя девушку и выпала в открытую дверь.

"Галуны золотые на душегрейке так и затрещали. Заживо вспорола... - рассказывала Агафья полчаса спустя сестрам-монахиням. - Как я живая выскочила - не помню! "Срамница вы! - кричу, - блудница вавилонская! " А она знай хохочет сатанински и кулаками в дверь тра-та-та! "С ряженым гардемарином, - кричу, - из монастыря бежать! Где вы только с ним сговорились? " Тут она, бесноватая, и смолкла. Словно сам господь рот ей запечатал. А я в самую замочную скважину губы вложила: "Бесстыдство развратное! " А она молчит... Увезите ее, сестры, пока она дом не подожгла... "

Когда подоспело время нести племяннице обед, Агафья позвала с собой дюжего мужика Захара, оставленного барыней в городе для исполнения тяжелых домашних дел.

- Ружье взять аль как? - усмехнулся в рыжую бороду Захар. Предосторожность Агафьи была напрасной. Ни жестом, ни звуком не ответила Софья на их приход. Она лежала ничком на лежанке, лицо в подушке, руки обхватили голову, словно спрятала ее от чьих-то ударов.

- Она же спит. Чего боишься? - насмешливо спросил Захар.

- Кошка бешеная, - прошептала Агафья и поспешила из комнаты.

Остаток дня Софья пролежала, не поднимая головы. Узорная тень от решетки поблекла, стушевалась, а потом и вовсе пропала, словно запутавшись в ворсе стоптанного войлока. Стены придвинулись к Софье, потолок опустился, комната стала тесной, как гроб, и только лампада в углу слала смиренный добрый свет.

- Вечер, - прошептала Софья. - Или уже ночь? Как же я забыла? Нянька Вера придет... Если бог хочет наказать, он делает нас слепыми и глухими. Куда смотрели мои глаза, зачем так быстро бежали ноги? Я даже имени его не знаю...

Захар вышел на крыльцо, перекрестился на первую звезду.

- Эдак все, - вздохнул, - чего от девки хотят? Скука скучная... - И поплелся закрывать да завинчивать на ночь ставни.

В темной столовой, шмыг-шмыг, пробежали темные тени. Монашки сгрудились у стола, засветили одинокую свечку, зашептались. То глаза высветлятся, то взметнувшиеся руки, то чей-то говорливый влажный рот - зловещий заговор, как над убиенной душой поминки.

Осторожно проскользнула в сад нянька Вера и пошла от дерева к дереву, всматриваясь в черные окна. Где ее голубушка, где лоза тонкая? Нет ей счастья на свете. Ох, грехи человеческие, ох, беды... Зачем дети страдают за дела родительские? Разве мать Софьи, покойница, не выплакала уже всех слез - и за себя, и за внуков своих, и правнуков?

Агафья сытно зевнула, прикрыла пухлый рот рукой. Ужин, что ли, нести пленнице? У запертой двери прислушалась - тихо... Кормить ее, беспутную, или уже все одно... Завтра поест... И пошла с полным подносом назад.

Когда шаги Агафьи растворились в шорохах дома, Софья опять приникла к оконной решетке.

- Найди его, найди... костел... Я пойду с ним. Пойду в Кронштадт. Передай ему. Поняла?

Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту:

- Розовый костел... за земляным валом... там пруд рядом. Какой завтра день?

- Софьюшка, громче, не слышу... День какой завтра? Животворного креста господня пятница.

- Только бы он не ушел. Только бы дождался...

Увезли Софью утром. Не дотянули смиренные инокини до назначенного Пелагеей Дмитриевной срока.

Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре сестры, как четыре вековые вороны, встали у кресла. Софья поняла, что просить, плакать - бесполезно, но уж покуражилась вволю!

- Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья! - кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: "А-а-а! "

- Остудишь ты свой нрав бешеный! - вопила клирошаня Марфа. - В Микешином скиту и не такие смиренье обретают!

- Захар! Да помоги, Захар, - причитала Агафья, но тот стоял у стены, заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву.

Когда сплетенную в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно курносился, придавая лицу удивленное выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у тех - четверых - поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали.

Нянька Вера подошла к Захару и вскинула на него испуганные глаза.

- Спеленали... А?

Захар сморщился, сжал кулаки.

- Эдак все - вперемежку. Скука скучная, - сказал он загадочную фразу и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой.

-15-

Гудят и воют сквозняки, раскачиваются стены, и кажется, что костел клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как фок-мачта, цепляется за облака, и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять старому костелу.

Уснуть бы, уснуть...

Кусок железа, остаток кровли, монотонно ударяет по карнизу, скрипит старая люстра - черный скелет прежней католической пышности.

Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся на разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки, или впрямь ожили бестелесные лики и усмехаются, и корчатся, и подмигивают красным оком через осколки цветных стекол.

Когда Алеша проснулся, было уже светло. Волосы его, платье, могильные плиты - все смочила роса. В уголках глаз, как в ямках после дождя, тоже скопилась чистая влага.

"Может, я плакал во сне? - подумал Алеша и промокнул рукавом/ мокрые ресницы. - Неужели и сегодня она не придет? "

Он посмотрел на такой мирный в утреннем свете храм и усмехнулся. Пройдет лето, осень, снег засыпет лопухи и наметет сугробы у щербатых окон, а он все будет ждать... Ах, Софья, Софья...

Встал, потянулся и пошел на рынок. Купил топленого молока, пару ситников и вернулся на свой сторожевой пост. У входа в костел сидела неприметная старушка.

"Плохое она место выбрала, чтобы просить подаяние", - подумал юноша и с удивлением увидел, что старушка машет ему рукой.

- Здравствуй. Тебя жду. Все правильно - на щеке родинка, глаза синие. Девицей ходишь? Я от Софьи.

- Письмо принесла? Наконец-то! - рванулся к старушке Алеша.

- Весточка моя на словах. Передай, говорит, ему...

- Кому - ему? - смутился он.

- Полно, юноша. Софья все знает.

Алешино лицо стало медленно наливаться краской. Какого угодно известия он ждал, но не этого. Старушка меж тем, не замечая его смятения, выкладывала новости одну другой удивительнее:

"Софья согласна идти с ним в Кронштадт... Софья просила привести его к ней под окно... "

- Ну так веди! - встрепенулся он.

- Поздно, мил человек, - виновато и через силу сказала старушка. - Да не смотри ты на меня так! Увезли Софью сестры монастырские. Нынче утром. Они и сказали ей, что ты мужчина.

Алеша опустился на мраморную плиту. Как волна накрывает с головой, забивает ноздри пеной, не дает дыхнуть, так оглушило его ужасное известие. Вот и все, конец мечте... И не скажет он никогда: "Милая Софья, я привез тебе жемчуга и кораллы... "

- Да очнись ты! - Старушка тронула его за плечо. - Софью повезли в Вознесенский монастырь, а оттуда в скит на озеро. Ей в миру жить нельзя. Она матерью покойной монастырю завещана со всем богатством.

- Да разве она вещь? Как ее можно завещать?

- Молод ты судить об этом. Матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у нее были беспамятные. Скоромного не ела даже по праздникам. А уж как молилась! Так молиться не только киноватки, но и великосхимницы не умели. Стоит с крестом и свечой в руке и ничего не видит, кроме лика святого. Свеча толстая, четыре часа горит. Я однажды крест после молитвы из ее рук приняла и уронила, грешница. Крест от свечи раскалился, как огненный, а она и не заметила, что ладони в волдырях. Обет монашеский потому не приняла, что дочь при ней жила, Софьюшка. Да и мужа она ждала.

- Откуда ждала?

- Из Сибири. Откуда еще? Отец Софьи богатый болярин был, да... - старушка сделала неопределенный жест рукой, - был "противу двух первых пунктов".

Кто не знал этих страшных слов - государев преступник, значит, подрыватель устоев державы, супостат, значит, пошедший противу двух первых пунктов государева указа.

Странно было слышать эти слова из уст странницы, но столь многим виновным и безвинным ставилось в упрек пренебрежение к "двум первым пунктам", что слова эти вошли в обиход.

- Был человек и не стало, - продолжала старушка тихим голосом. - Ждала она мужа, жила при монастыре тайно, а как ждать перестала, так и померла.

- Софью спасать надо, - страстно сказал Алеша. - Нельзя человека насильно в монастырь заключать. Помоги мне ее найти, сделай доброе дело!

- А кому - доброе? - Старушка внимательно всмотрелась в Алешу. - Ты скажешь - любовь...

- Любовь? - Он опять покраснел. - Я и не думал об этом.

- От любви добра не жди. - Она мелко затрясла головой. - Любовь - это морока, муки, смятение души. А в монастыре - тихо... Мать Леонидия - святой человек. Она Софью любит, не обидит. Привыкнет наша голубка и будет жить светло и праведно.

- Софья-то привыкнет? Она скорее руки на себя наложит. Пойми, не могу я ее бросить. Не будет мне покоя.

- Зачем девушку в Кронштадт звал? Разве ей там место?

- Видно, плохо звал, - вздохнул Алеша.

- Софью надо было к матушке своей вести, - вдруг сказала старушка проникновенно. - У тебя где матушка живет? Алеша назвал родную деревню.

- В какой волости, говоришь? - переспросила старушка. - Видно, бог вам помогает. Микешин скит тоже в той стороне.

- Микешин скит?? Так Софью туда повезут?

- Слушай и запоминай. Путь туда долгий.

-16-

После того, как Саша Белов в последний раз махнул рукой и выбежал из ворот дома в Колокольниковом переулке, жизнь Никиты Оленева была заполнена одним - он ждал известий от отца. Кажется, все сроки прошли, а нарочных из Петербурга с письмом и деньгами все не было. Никита томился, нервничал. Сама собой напрашивалась мысль, что отец не хочет его видеть, что тяготится самой необходимостью заботиться о сыне.

Август в Москве был пыльным и жарким. Занятия в навигацкой школе кончились до осени. Скучая без друзей и вынужденного безделья, Никита вспомнил свое былое увлечение - рисование. С утра, взяв картон и уголь, он уходил на весь день, чтобы, примостившись где-нибудь в тихом переулке, рисовать главки древних церквей, белокаменную резьбу на полукруглых апсидах и узорочье кокошников. Удачные рисунки он развешивал в своей комнате.

Особенно нарядной и веселой получилась церковь Ржевской Божьей Матери, стоящей на берегу глубокого Сивцева оврага. Гаврила долго рассматривал рисунок, потом вздохнул. - Похоже на наш Никольский храм. Тоже на холме стоит. А помните, Никита Григорьевич, надвратную надпись на нашем храме? "Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем". Матушку вашу покойную, княгиню Катерину Исаевну, очень эта надпись умиляла. - И словно спохватившись, что сказал лишнее, он поспешно вышел из комнаты.

Никита благодарно улыбнулся ему вслед. Гаврила, сам того не ведая, почувствовал в рисунке то настроение, в котором Никита провел весь предыдущий день. Шумела на ветру ольха, перекатывались по галечному дну воды тихой речки Сивки, старинная колокольня парила над Сивцевым оврагом. Ничто округ не напоминало присутствия большого города, и Никите казалось, что он опять на родительской мызе, за спиной стоит мать и, как бывало в детстве, водит углем, зажатым в его руке, и оттого линии на бумаге ложатся четко и ровно.

В этот вечер он лег с твердым намерением пойти завтра к тетке и узнать, не имеет ли она каких-либо сведений об отце.

Ирина Ильинична жила на Тверской улице в двухэтажном каменном особняке. Дом был построен при государе Алексее Михайловиче и отвечал всем требованиям тогдашней архитектуры, но ряд пристроек, сделанных сообразно моде последнего времени, совершенно изменил его облик, и теперь он являл собой странную помесь русской барской усадьбы и жилища голландского буржуа. Высокие окна с рамами на двенадцать стекол мирно уживались с подслеповатыми, забранными решетками, оконцами старой части дома. Просторный двор, отгороженный от мира бревенчатым забором, был распланирован наподобие цветника и украшен двумя жалкими беседками.

К покосившейся колонне одной из беседок был прикован лохматый пес. При виде Никиты он оскалился, залился злобным лаем и так натянул цепь, что, казалось, неминуемо должен был свалить хлипкое сооружение.

На стук в дверь вышел молодой краснощекий мужик, одетый несколько необычно: немецкого покроя камзол и франтоватый парик были под стать иностранной пристройке дома, а холщовые порты, заправленные в нечищеные сапоги, вызывали твердую уверенность в том, что никакая сила не может выбить из мужика русский дух. Он хмуро окинул Никиту взглядом, словно раздумывая, сразу ли захлопнуть дверь или выслушать пришедшего.

Все-таки выслушал, пошел докладывать, оставив Никиту в полутемных сенцах. Дом был полон криков, ругани, где-то совсем рядом заунывно пели женские голоса. Из боковой двери выскочила девка в грязном сарафане, пискнула при виде барина и пронеслась мимо, задев Никиту огромной бадьей. В нос ударил терпкий запах распаренных отрубей.

Мужик явился нескоро. Вначале раздался его голос за дверью:

- Я тебе, сонной тетере, голову за окорок оторву! - В ответ раздалось чье-то невнятное бормотание. - Ты поговори, поговори... - заорал мужик пуще прежнего. - Я тебе этим окороком хребет переломаю, ск-котина!

"Не торопится меня увидеть любезная тетушка", - подумал Никита и вышел из дому. Мужик догнал его в цветнике.

- Барыня Ирина Ильинична изволила сказать, что их дома нет, - отрапортовал он нагло.

- Передай своей барыне... - начал Никита, собираясь цитировать похищенную у Катулла фразу, и умолк, с внезапной жалостью заметив, что мужик кривой - левый глаз его был мутен от бельма и слезился: - Болит глаз-то?

- А то как же? - отозвался мужик, несколько опешив.

- Камердинер мой лечит глазные хвори. - И Никита неожиданно для себя подробно объяснил, как найти Колокольников переулок. Мужик засуетился, прикрикнул на собаку и побежал вперед.

- Опосля приходите, - прошептал он доверительно, распахнув перед Никитой калитку. - Денечка через два. Раньше они не утихнут. Сегодня с утра не в духах и сильно гневаются.

- А чего бы им гневаться? - зло усмехнулся Никита. - Какого рожна им надо?

Мужик вскинул на Никиту ясный правый глаз и, ничего не сказав более, поклонился в пояс.

Понедельник Гаврила начинал обычно с того, что "подводил черту" - запирался в своей комнате и считал деньги. Никита знал, что общение Гаврилы с черной тетрадью не предвещает ничего хорошего, особенно теперь, когда родительские деньги давно потрачены. В прошлый понедельник Гаврила получил срочный заказ на лампадное масло и употребил свое рвение на варево "компонентов", ему было не до хозяйственных расчетов. Теперь Никита ожидал получить двойную порцию вздохов, попреков за роскошь, за расточительство, за неумеренную доброту ко всякой рвани...

- Гаврила! Завтракать пора! - кричал Никита уже в десятый раз, но в комнате камердинера было тихо.

Наконец Гаврила появился с понуро опущенной головой и горестным выражением лица. "Денежная печаль", как называл Никита излишнюю бережливость, если не сказать жадность, своего камердинера, овладела Гаврилой полностью.

Накрывая на стол и подавая кушанья, он весьма выразительно вздыхал, но молчал, и Никита уже надеялся, что успеет уйти из дому до того, как Гаврила облачит в слова свое негодование.

- Собери папку и положи в сумку бутылку вина! - крикнул он беспечно после завтрака. И тут началось...

- Картона чистого нету.

- Почему же ты не купил?

- Деньги, батюшка, на исходе. Тут не барскую блажь тешить, не картинки рисовать, а живот беречь. Вы на эти свои художества угля извели - всю зиму отапливаться можно.

- Гаврила, ты сошел с ума, - сказал Никита спокойно.

- А как тут оставаться нормальным? Настоящие-то живописцы/ пишут картину долго-старательно. Иконописец одно клеймо неделю/ рисует, а вы тяп-ляп - изрисовали сто листов. Если уж вам такая быстрота требуется, нарисовал на одной стороне - переверни на другую. Что ж чистой бумаге пропадать?

- Гаврила, тебя сожгут! За жадность. Тебе "подведут черту". Ты будешь корчиться в огне, а я не протяну тебе руку помощи. Ты темный человек. А еще алхимик! Еще Эскулап. Знаешь, что говорили древние? Aes omnibus commun is! "Искусство - общее достояние! " А ты экономишь на угле.

- Тому рубль, другому рубль, - кричал в полном упоении Гаврила. - Что ж ваши друзья-товарищи не несут деньги? Растащили дом по нитке. Харчились всю зиму, а теперь носа не кажут. Идите в школу, требуйте долги!

- Какие долги? Студенты разъехались по домам.

- Вчера, в Охотных рядах встретил этого, как его... Маликова. Рожа голодная, так по пирогам глазами и шарит. Я ему говорю, когда, мол, долг вернешь, убийца? А он оскалится: "А ты кто таков? "

Продолжение рассказа Никита уже не слышал. Он схватил вчерашние неоконченные картоны и бросился вниз по лестнице, прыгая через две ступени.

Может, и впрямь сходить в школу? Может, есть сведения об Алешке? Да и следует узнать, не хватились ли пропажи двух паспортов.

Сухарева башня встретила Никиту непривычной тишиной. Славное время - отпуска! Пылятся на полках навигацкие словари, лоции и карты, отдыхают натруженные глотки педагогов, сохнут без употребления розги, сваленные в углу "крюйт-камеры".

Но не все студенты разъехались по домам. Кого задержали за провинность, кого забыли родители и не выслали денег на дорогу, а некоторым было просто некуда ехать. Оставшихся в Москве школяров, чтобы не шатались без дела, сторож Василий Шорохов приспособил чинить поломанный школьный реквизит.

Столярная мастерская расположилась во дворе в тени тополей. Колченогие столы, разломанные лавки и стулья были свалены в гигантскую кучу, словно не для починки, а для невиданного аутодафе скорбных останков навигацкой школы. Между деревьев были натянуты в два яруса веревки, и развешенные на них для просушки карты напоминали паруса допотопного корабля. Над этой странной мастерской гордо реял прикрепленный к бузине морской вымпел. Шорохов собственноручно подновлял его красками и штопкой.

Когда Никита пришел на школьный двор, Шорохов, сидя на корточках, варил на костре клей.

- Здравствуй, Василий. Скажи, Котов появился?

- Котова вашего мыши с кашей съели, - ответил Шорохов, не оборачиваясь.

- А Фома Лукич где?

- Придет сейчас, обождите.

Шорохов поднялся, вытащил из кучи поломанной мебели кресло и поставил его перед Никитой, не то предлагая сесть, не то приглашая заняться починкой.

- Какова пробоина, а? - задумчиво сказал он, стараясь запихнуть под гнилую обшивку сиденья торчащие во все стороны пружины. А, черт с ним! - И сторож, схватив кресло за ножку, с размаху бросил его в общую кучу. К ногам Никиты из недр хлама выкатился помятый глобус.

- Черт с ним! - весело повторил Никита и ударил по глобусу ногой. - Василий, дай-ка я твой портрет нарисую.

- Не велика персона. А рисовать, как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам.

- Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну, пожалуйста. "Хороша фигура, - думал Никита, быстро водя углем по бумаге. - Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фок-мачту... "

Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной.

- Как поживаете, батюшка князь? - писарь непритворно был рад видеть Никиту.

- Благодарствую. Поговорить надо, Фома Лукич.

- Пойдемте ко мне.

В библиотеке было прохладно и тихо, как в церкви. Одинокая оса билась в стекло. Никита привычно пробежал глазами по золоченым корешкам книг, и тоска сжала его сердце: "А ведь я сюда не вернусь, - подумал он. - Уеду и не вернусь".

- Какие новости, Фома Лукич? Был ли где пожар?

- Как не быть? Каждый день горит.

- А ловят ли разбойников?

- Как не ловить? На святой Руси да не бывать разбойникам! - Писарь нагнулся к уху Никиты, и, прикрыв ладонью рот, прошептал скороговоркой: - От Котова письмо пришло.

- Да ну? - удивился Никита.

- Оч-чень странное письмо. Не знаю, что и думать. Не арестовали ли вашего штык-юнкера?

- За что его можно арестовать?

- А заговор? Государыню хотели отравить.

- Одумайся, Фома Лукич. Котов-то здесь при чем?

- Штык-юнкер человек темный. Мне его осведомленность во всех делах всегда была подозрительна. Про Корсака он тогда первый бумагу написал.

- А что? - насторожился Никита. - Был и второй, кто написал донос на Алешку?

- Нет. Замяли дело. Про вашего друга вспомнят только осенью.

- Слава богу. А что написал Котов в своем письме?

- Отставки просит по болезни. Но письмо писал не он. Я его руку хорошо изучил. Да и стиль чужой.

- Откуда письмо?

- Неизвестно. Писано в дороге, такие конверты и бумагу дают обыкновенно на постоялых дворах.

- Так почему ж ты все-таки решил, что Котов арестован?

- Насмотрелся я, батюшка, за свою жизнь. Был человек, и не стало человека - значит, либо умер, либо арестован.

- Я по нему тужить не буду. Дали ему отставку?

- Дали, - кивнул головой писарь. - Но все это мне очень не нравится.

- Скоро я уеду, Фома Лукич. Запиши мой адрес в Петербурге. Если что узнаешь нового - сообщи.

На пороге своего дома Никита встретил теткиного кривого лакея. Сапоги он сменил на белые чулки и туфли с пряжками. Франт, да и только! В руке он сжимал пузырек со снадобьем и вид имел таинственный. Никита давно заметил, что все клиенты выходят от Гаврилы с таким же таинственным выражением лица, словно только что запродали душу дьяволу и теперь прикидывают - не продешевили ли.

Лакей поклонился, не подобострастно, а как-то даже изящно, и сообщил, что княгиня Ирина Ильинична сегодня в духе, всех принимает и со всеми любезна, и коли видеть тетушку надобность у Никиты не отпала, то лучшего дня, чем сегодняшний, придумать трудно. И Никита опять пошел к тетке.

Дом Ирины Ильиничны, словно отображая настроение своей хозяйки, был на этот раз тих и благопристоен, ни криков, ни ругани. Черного пса куда-то убрали, в цветнике возился садовник с кривыми ножницами. Уже знакомый лакей сразу провел Никиту в гостиную и напоследок шепнул:

- Спасибо за лекарство, барин.

Гостиная, большая продолговатая комната на пять окон, носила отпечаток если не скудости средств тетушки, то какой-то неряшливости. Шпалерные обои на стенах выцвели, и вытканные на них зеленые травы пожухли, словно побитые дождями и заморозками. Вдоль стены стояла шеренга стульев. Высокие черные спинки их, скошенные внутрь ножки напоминали сидящих в ряд кривоногих и недоброжелательных старух.

Тетка впорхнула в гостиную, пробежала вдоль стульев и села у лакированного столика, картинно изогнув шею.

- Ну? - сказала она вместо приветствия и усмехнулась.

- Я давно не получал известий из дому, - промолвил вежливо Никита, стараясь не смотреть на Ирину Ильиничну, чтобы не выдать своей неприязни.

- Понятно. Я знаю, почему вы не получаете известий. Я вас предупреждала об этом несколько месяцев назад. У князя родился сын. Намедни я не приняла вас, дала понять, что нам не надо видеться. Какие мы родственники, право?

- У князя родился сын? - Никита не мог сдержать улыбки.

- Не понимаю, чему вы радуетесь? - Ирина Ильинична встала, давая понять, что прием окончен.

- За что вы так ненавидите отца? - спросил он и тут же пожалел об этом. Лицо княгини вспыхнуло, плечи вскинулись, и мантилья упала на пол. В руке ее нервно задрожал непонятно откуда появившийся веер.

- А вы смелый молодой человек! О таких вещах не принято спрашивать. Не я его ненавижу. Он меня знать не желает. - Она подошла к поставцу, взяла с полки расписной флакон и долго нюхала его, томно прикрыв глаза.

"Ну и притвора, моя тетушка", - подумал Никита. Решив, что уже прилично показать себя успокоенной, Ирина Ильинична обернулась и, светски улыбнувшись, спросила:

- Вы, верно, без денег? Никита усмехнулся такой заботе.

- Розовая эссенция, - продолжала тетушка, - та, которую приготовил ваш Гаврила, очень хороша. Уступите его мне. Я хорошо заплачу. Теперь вам не к лицу такая роскошь, как камердинер.

- Я не торгую людьми, сударыня, - сказал Никита и, не простившись, вышел.

Иль страшилище ливийских скал, львица,

Иль Сциллы лающей поганое брюхо

Тебя родило с каменным и злым сердцем? *

Нет, она не львица. Она стареющая, озлобленная, раскрашенная помадой и румянами маска.

Никита не помнил, как очутился на берегу Сретенки. Жуки-плавунцы деловито бегали по воде в болотистой заводи. К берегу прибило самодельный мальчишеский плот. На бревнах ворохом лежали брошенные кувшинки. Никита взял лист и прижал его ладонями к лицу. Лист слабо пахнул малиной.

У них родился сын... У него брат. Маленькое существо лежит в колыбели - наследник! Он занял место Никиты. Разве он хотел был наследником земель, богатств и чести Оленевых? Да, хотел. Он хотел быть главным для отца. Хотел его уважительной ласки, которую оказывают только наследникам. Хотел оправдать все его надежды. Сейчас у отца нет на него надежд. Всю жизнь он будет живым укором, и отец будет ненавидеть его за то, что поступил с ним несправедливо. Пока не поступил, но поступит. Бедный отец!

В этот же день к вечеру из Петербурга прибыла карета. В подробном письме князь Оленев сообщил о рождении сына, крещенного Константином, звал Никиту домой и на радостях прислал вдвое больше, чем обычно, денег.

- Примите мои поздравления, барин. - Гаврила приложился к руке Никиты.

- Да-да... Завтра же едем. По дороге заедем в Перовское к Алешке Корсаку. Надо его вещи к матери завезти да узнать, нет ли от него вестей.

- А уместна ли сейчас задержка, когда их сиятельство ожидают вашего приезда? ___________________________________________________________________

*Катулл. "Как! Иль страшилище ливийских скал... " (пер. Л. Пиотровского).

Никита ничего не ответил. Вид у него был хмурый, и Гаврила не стал задавать больше вопросов.

- Компоненты свои успеешь упаковать?

- Большую часть я здесь оставлю. Возьму только самое необходимое.

- У барина багажа саквояж, у камердинера вся карета... Возьми ты лучше все с собой. Неизвестно, вернемся ли мы в Москву. Батюшка денег прислал. Отсчитай, сколько я тебе должен.

Гаврила с трепетом принял тяжелый кошелек, заперся в своей комнате и в приятном нетерпении потер руки. Потом долго складывал монеты столбиками, вычеркивал в черной книге цифры, вписывал новые. Одно его заботило - брать ли с барина причитающиеся проценты, а если брать, то сколько? "Надо по справедливости... по справедливости... " - приговаривал он.

- Гаврила, друг, - услышал он. - Нет ли у тебя чего-нибудь от печали?? Чего-нибудь с незрелыми померанцами или с незначительным количеством арака, чтобы отпустила тоска? Худо мне...

Камердинер захлопнул книгу. Какие уж тут проценты? И пошел в соседний трактир, чтобы купить венгерского или волжской водки.

-17-

По прибытии в Петербург Белов устроился на гостином дворе у Галерной гавани. Комната была сырая, темная, но накормили сытно и плату за ночлег затребовали вполне умеренную. Это было хорошим предзнаменованием и несколько ободрило Сашу, который, хоть и боялся себе в этом сознаться, оробел перед северной столицей.

Три "надо" сидели у него в голове: узнать о судьбе Анастасии, найти в Кронштадте Алексея и начать протаптывать дорогу к тому сказочному дворцу, имя которому - гвардия.

Верный себе, он ничего не стал решать с вечера. Будет день, будут мысли, вопросы, появятся и люди, которым эти вопросы можно будет задать. "Запомни этот день - четырнадцатого августа, - твердил он себе, как вечернюю молитву. - Это день нового отсчета времени".

Утром, еще не одевшись, он углубился в изучение отцовской книги. Под словом "Питербурх" он сразу натолкнулся на следующий текст: "В случае нужды будешь принят на жительство Лукьяном Петровым Друборевым, с коим вместе служили в полку. А жительство он имеет на Малой Морской улице противу дома прокурора Ягужинского".

Саша не верил собственным глазам. Дом ее покойного отца! Видно, само провидение водило пером родителя. Если Анастасию не проводили в крепость вслед за матерью, то где же ей быть, как не в этом доме?

Малую Морскую он нашел без труда. Первый же человек, к которому он обратился, указал на двухэтажный восьмиоконный по фасаду особняк с роскошным подъездом. Обойдя его со всех сторон, Саша обнаружил, что дом явно необитаем. Окна первого этажа были закрыты полосатыми тиковыми занавесками, которые никак не вязались в его представлении с обычаями и вкусами вельмож. Черный ход был наглухо забит досками.

Решив приглядывать за домом при всякой возможности, Саша обратился ко второму адресу. Дом бывшего сослуживца отца отыскать было непросто, потому что он, хоть и находился точно против особняка Ягужинского, прятался за длинным казенным строением. На стук Саши вышла полная женщина в русском платье: "Да, здесь проживает господин Друбарев, но сейчас он на службе. Домой пожалует к трем часам пополудни".

Белов пошел бродить по городу. Петровскому Парадизу не исполнилось еще и полвека. Юная столица была деятельна, суетлива, роскошна и бестолкова. В отличие от узких, прихотливо изогнутых горбатых и уютных улочек Москвы, широкие и прямолинейные магистрали Петербурга позволяли увидеть весь город насквозь, с дворцами, шпилями, крутыми черепичными крышами, набережными, верфями и гаванями.

Город активно строился, осушался, оснащался мостами и дорогами и тут же разламывался самым безжалостным образом. Обыватель с трудом отстроится, вымостит площадку под окном, внесет в полицию обязательные деньги на озеленение, а пройдет месяц-два, смотришь, уже рота солдат застучала, ковыряет булыжник - перепланировка!

Рядом с дворцами, как бородавки на теле красавицы, гнездились крытые дерном мазанки, великолепные парки версальского образца примыкали к грязным болотам, где между кочек, пощипывая осоку, бродили худые озабоченные коровы. То и дело встречались брошенные дома. Пожар ли, наводнение или указ департамента разворотил еще новую кровлю, унес двери и вырвал наличники из окон - бог весть.

А люди! Словно Вавилонскую башню собрались строить - везде чужая, разноязычная грязь. И сиятельства в каретах, и кучера - все иностранцы. Русские, и холоп и барин, ехали в Петербург по принуждению, и только немцы всех сортов, голландцы, французы являлись сюда по своей воле, привлеченные щедрыми обещаниями и деньгами.

Саша бродил по городу возбужденный до крайности, душа его жаждала приключений и романтических подвигов. Из опасения, что в нем узнают провинциала, он ни у кого не спрашивал дороги, подбоченясь, проходил мимо гвардейских мундиров и дерзко разглядывал красавиц в каретах.

Проголодавшись, он зашел в трактир, расположенный на углу двух прямых, как лучи, взаимно перпендикулярных улиц. В трактире по иноземному образцу подавали кофе, шоколад, пиво, жареных на вертеле рябчиков с клюквой и, конечно, вино.

Из-за дневного времени зала была почти пуста, только хозяин дремал за стойкой, да у окна за столом, густо заставленным бутылками, веселилась хмельная компания.

"Гвардейцы... " - уважительно отметил про себя Саша.

При появлении Белова офицеры смолкли, внимательно оглядели юношу с головы до ног и, не найдя в нем ничего подозрительного, возобновили беседу, приглушив, однако, голоса.

Саша заказал рябчиков и пива и, стараясь выглядеть безразличным, обратил все свое внимание на пейзаж за окном, не забывая при этом, словно по рассеянности, поглядывать на соседей.

Их было четверо: трое офицеров и франт в цивильном платье и желтом, как осенний клен, парике. И беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что не на дружескую пирушку собрались эти господа. Вид их, настороженный и угрюмый, сбивчивый разговор, полный колких намеков и язвительных замечаний, заставил Белова пожалеть, что он зашел в трактир и стал невольным свидетелем надвигающейся ссоры. Больше всех горячился плотный широкоплечий офицер в форме поручика Преображенского полка. После каждой фразы он опускал на стол кулак, словно ставил им знаки препинания, и тяжело водил шеей.

- Это ты правильно, Вась, делаешь, что со мной не чокаешься, - приговаривал он. - Я и сам с тобой чокаться не хочу.

Сидевший напротив поручика франт невозмутимо пил пиво, глядя поверх голов офицеров.

- Я и пить с тобой не хочу за одним столом, - продолжал поручик, - да поговорить надо. А разговор не клеится... - Он схватил кружку, опорожнил ее залпом и перегнулся через стол, пытаясь заглянуть франту в глаза: - Думаешь, мы не слыхали про Соликамск? Кому охота ехать в Соликамск по собственной воле? Все курляндцы канальи, а ты еще хуже, - он вдруг вскочил на ноги. - Когда-то ты был моим другом...

- Опомнись, Ягупов, - сказал тот, к кому были обращены бранные слова.

Сидевшие рядом офицеры дружно вцепились в поручика с двух сторон, пытаясь заставить его сесть, но тот расправил плечи, напрягся и зычно гаркнул:

- Сколько тебе платят за донос?

- Выбирай слова! Какие к черту доносы? - Франт тоже вскочил на ноги.

- Лядащев, уйди! Разве ты не видишь - он пьян, - умоляюще крикнул смуглый, с раскосыми, как у татарина, глазами, офицер. Он боролся с правой рукой Ягупова, но силы его были явно на исходе.

- Какие доносы? Те самые! - не унимался Ягупов. - Иначе зачем тебе с курляндцем компанию водить? Бергер мать родную не пожалеет, лишь бы платили. Бергер каналья, и ты каналья!

- Моли бога, чтоб я забыл этот разговор. А не то...

- Ты еще смеешь мне угрожать? Ах ты... - Ягупов рывком освободил правую руку и с силой метнул тяжелую оловянную кружку в Лядащева.

Тот пригнулся, но кружка все же задела его руку и со звоном упала на пол.

- Ты еще пожалеешь об этом, - угрюмо проговорил Лядащев, потирая ушибленный локоть и пятясь, потому что на него медленно надвигался Ягупов.

Каждый шаг с трудом давался поручику - на нем, как собаки на медведе, висели офицеры, и он волочил их за собой, скаля зубы, - вот, мол, я каков!

Отступая, Лядащев очутился за высокой спинкой беловского кресла и там остановился, угрожающе сжав кулаки.

Перепуганный Саша хотел было выскочить из-за стола, но не успел. Резким движением плеч Ягупов раскидал офицеров, вцепился в кресло и, словно не замечая сидевшего в нем Сашу, оторвал кресло от пола. Белов не пытался понять, зачем его подняли в воздух - может, Ягупов бахвалился силой, может, хотел сокрушить этим креслом своего врага, но чувствовать себя мебелью было так унизительно, что он, забыв страх, крикнул в вытаращенные глаза Ягупова:

- Это не по правилам!

Ягуповские пальцы разжались, кресло повалилось набок. Саша ударился головой об пол, но сразу вскочил на ноги и, заслонив собой Лядащева, звонко повторил:

- Так не по правилам. Вас трое, а он один. Дуэль надо производить с секундантами. Кулаками не защищают, а порочат дворянскую честь!

- Ты кто таков?? Тоже из топтунов! - Ягуповский кулак пришелся по левому уху, и Саша с размаху сел на пол.

- Ух ты... - прошептал он с недоумением и зажмурился, ожидая второго удара, но офицеры успели схватить Ягупова за руки и оттащить к окну. Лядащев помог Саше встать и усадил его в кресло.

- Я порочу дворянскую честь? - кричал Ягупов. - Щенок! Дуэли захотел? Так я тебя, пакостника, вызываю! Слышь? Я твои кишки намотаю на шпагу...

- Оставь в покое мальчишку! - прикрикнул Лядащев. - Драться будешь со мной! Зачем ты его ударил? - И тут же с досадой, но учтиво, словно не о нем только что шла речь, обратился к Белову: - Зря вы ввязались, сударь.

- Я сам вызываю этого господина, - доверительно прошептал Саша. - Дуэль необходима! Шпага - суть дворянской доблести. А кулаки... - Он держался за распухшее ухо и с удивлением вслушивался в свой чужой и словно треснутый голос: - В древних Афинах циник Крат повесил дощечку под синяк... чтоб все знали... и написал на ней...

- Ну, ну, - приговаривал Лядащев, приводя в порядок Сашин камзол... - Бог с ними, с Афинами. Здесь Россия. А вы не трус! Будете моим секундантом? Как вас зовут?

- Курсант навигацкой школы Белов к вашим услугам.

- Знакомьтесь. - Лядащев по очереди представил офицеров. -

Поручик Ягупов Павел, - тот что-то прорычал в ответ, - поручик лейб-кирасирского полка Родион Бекетов, - раскосый офицер щелкнул каблуками, - поручик Вениаминов, - третий офицер с миловидным, добрым лицом коротко взглянул на Сашу и опять обратил все свое внимание на Ягупова, который сидел на подоконнике, бессильно опустив руки.

- Где будем драться? - спросил Лядащев.

- Поехали на острова. Например, на Аптекарский... охотиться... Все ясно испытывали облегчение от того, что назревающая драка кончилась таким простым и приятным способом.

- Нет, там охота царская. На Аптекарском только государыня может зайцев стрелять. Лучше на Каменный.

- Каменный теперь Бестужеву принадлежит, а вице-канцлер скуп, - сказал Бекетов. - Из-за дюжины тетерок неприятность устроит...

- Плевать, - засмеялся Вениаминов. - Вице-канцлеру сейчас не до нас. А на Каменном, говорили, табор стоит. Поехали на Каменный.

Дуэль назначили на четверг, поскольку ближайшие два дня у Ягупова и Вениаминова были заняты - они дежурили во дворце.

- Встретимся на Васильевском у Святого Андрея, - сказал Лядащев. -Лодку я достану. Десять утра всех устроит?

- Господа, я новый человек в городе, - решился наконец Белов, - мне некого звать в секунданты... Не согласились бы вы...

- Я не калечу детей, сударь, - подал вдруг голос Ягупов. В мутных глазах его и в изгибе полных, красиво очерченных губ угадывались насмешка и удивление - откуда, мол, ты взялся, смелый воробей, и что-то еще неожиданно доброе и грустное. Александр почему-то смутился и понял, что куда больше, чем удовлетворять свою дворянскую честь, ему хочется подружиться с этим офицером.

- Ты меня прости, друг, что я тебя по уху звезданул, - продолжал Ягупов. - Это больно, я знаю. Но драться с тобой я не буду. Чего ради я с тобой буду драться? Вася - другое дело... Вася моим другом был. - Он вдруг сжал огромный кулак и погрозил кому-то неведомому. - Сволочи! - сказал он тихо. - Надька под стражей сидит, а я буду шпагой пырять, честь, понимаешь, защищать... - Он тяжело поднялся, оскалился на трактирщика, который наконец осмелился вылезти из-под стойки, и пошел к двери: - Все мы сволочи! - повторил он на прощание, и за тремя офицерами закрылась дверь. Лядащев и Александр остались сидеть друг против друга.

- Пожалуй, надо поесть, - нерешительно сказал Александр и нервно передернул плечами, - если мой рябчик еще не улетел.

- Улетел, так прилетит, - отозвался Лядащев. - Вы мой гость. Трактирщик! Убери все лишнее и принеси вина. А то здесь одни пустые бутылки.

Во время еды Александр старался держаться непринужденно, но каждое движение челюстей отзывалось такой мучительной болью в голове, что он против воли то и дело хватался за распухшее ухо и осторожно ощупывал его, словно пытался убедиться, что оно на месте. Лядащев был вежлив, учтив, но за его любезным поведением скрывалась легкая ухмылка - вот, мол, послала судьба защитника.

- Как секундант, я должен знать причину ссоры. Могу я вас спросить об этом? - вернулся Александр к интересующей его теме. - Сознаюсь, я еще никогда не принимал участия в настоящей дуэли.

- Спросить можно все что угодно, но не всегда можно получить ответ.

- А где находится Соликамск, которым так интересовался господин Ягупов? - Если бы ухо меньше болело, Александр бы давно понял, что пора остановиться в расспросах.

- Вы тоже интересуетесь географией? - усмехнулся Лядащев. - Это в Сибири, мой друг. Никому не пожелаю познакомиться с этим пунктом поближе.

- Простите, а кто такой Бергер?

- А вы умеете слушать, - нахмурился Лядащев. - Или подслушивать? Вот вам хороший совет - как можно меньше вопросов. Вы раньше слышали фамилию Бергер?

- Что вы? Я только вчера приехал в Петербург.

- И уже влипли в историю. Вы знаете, что сулит дуэлянтам, а равно и их секундантам российский закон?

- Знаю. Смерть. Но либо ты дворянин и обходишь законы, либо...

- Потише, молодой человек. - Лядащев присматривался к Александру с явным интересом. - Вам не мешало бы иметь в этом городе умного советчика, который умерил бы вашу прыть.

- У меня есть пара рекомендательных писем. - Александр полез в карман и наудачу вытащил записочку маленького графа, с которым обсуждал триумфальный въезд Измайловского полка.

- Ну и ну! - изумленно проговорил Лядащев, читая адрес. Александр заглянул через плечо и повторил, вытаращив глаза:

"Ну и ну... "

На записке было написано: "Дом немца Штоса против Троицкой

церкви. В собственные руки Лядащеву Василию Федоровичу".

- Вас зовут Василий, - выдохнул Белов.

- Ты далеко пойдешь, - сказал Лядащев, пряча записку в карман.

-18-

Лукьян Петрович Друбарев оказался крепким, благообразным стариком в суконном кафтане, теплом шейном платке и больших круглых очках в серебряной оправе. Очки, сидевшие на кончике носа, придавали его лицу выражение особого добродушия и, увеличивая и без того широко открытые глаза, делали его круглую голову похожей на кроткую сову, примостившуюся на кряжистых, как дубовый комель, плечах.

- Неужели Федора Белова сынок? Давно ли сами были такими? О, время, время...

Поскольку Александру, судя по возрасту, пристало быть скорее не сыном, а внуком Федора Белова, он воспринял причитания хозяина, как некий обязательный ритуал.

- Лукьян Петрович, - начал Александр пылко, не забыв опустить прилично возрасту глаза и проверить, надежно ли прикрывает локон распухшее ухо, - позвольте мне быть откровенным.

Друбарев не возражал, и в своей десятиминутной речи, где каждое лыко было в строку и слова шли пригнанно, как бусы на нитке, Александр так смог изложить дело, что Лукьян Петрович остался полностью убежденным, что юноша прибыл в Петербург именно к нему, что он должен стать Сашиным защитником и отцом родным и что если есть на свете сила, которая помогла бы Саше в его смелых мечтаниях, то именно он, скромный чиновник адмиралтейской верфи, является полным воплощением этой силы.

И хотя обладатель совиных глаз обладал мудростью, которой наделили люди эту птицу, и понимал, что не "удивительное душевное благородство и богатейший опыт жизни", коими наградил его юный гость, открывают путь в гвардию, наивная вера Саши в его силы была приятна, и он проникся к юноше горячей симпатией.

- Друг мой! Я несказанно рад буду твоему обществу. Бог не дал мне ни жены, ни детей. Живи как сын мой.

К вечеру Александр перенес из гостиного двора в дом на Малой Морской улице свой тощий узелок.

Жизнь Лукьяна Петровича прошла тихо, незаметно, без резких взлетов и падений. Он был практичным, рассудительным и аккуратным человеком. И дом его был под стать размеренной жизни и холостяцким привычкам хозяина.

Александр, который вырос в многочисленном и бестолковом семействе, где никогда не собирались вместе за обеденным столом, а ели на кухне стоя, зачастую не пользуясь ложкой, где дети не имели даже собственной одежды и для того, чтобы выбрать на день получше башмаки или потеплее кафтан, старались встать раньше остальных братьев и сестер, где поломанная мебель, одеяла, подушки и тюфяки, казалось, сами перемещались по дому, прячась в самые неподходящие места, в первый же вечер почувствовал налаженный и устойчивый распорядок своего нового жилища.

Часы пробили восемь, и в столовую вошел хозяин в теплом халате и суконных туфлях. Лысая голова его была повязана белоснежным платком, стянутым зеленой лентой. Он первый сел за стол, хлопнул в ладоши:

- Ужинать, мой друг, ужинать... Посмотрим, чем порадует нас Марфа Ивановна.

Тушеная капуста ароматно дымилась, мясо было сочным и жирным. Кровяная колбаса словно нежилась в листьях салата. На деревянном блюде лежал теплый пирог с вишнями.

- Я и вина купил, - приветливо улыбнулся Лукьян Петрович. - Выпьем за батюшку твоего. Сколько у него всего детей?

- Было девятнадцать, осталось пятнадцать, а внукам он счет потерял.

- Плодовит... Ты ешь, ешь. Я сам только к тридцати годам наелся. А дотоле все голодным был.

Забытое чувство покоя и беспричинной радости охватило Александра. Словно теплую ладонь положили на зудящий болью затылок - не волнуйся, сынок, не печалься. Забудь о превратностях судьбы - все как-нибудь образуется.

После ужина хозяин отвел Александра в светлицу, выходящую окнами на жасминные кусты.

- Лукьян Петрович, кто сейчас живет в доме Ягужинского? - спросил Александр, заранее уверенный, что Друбарев ответит: "Дочь Анастасия Павловна. На днях приехала из Москвы".

Но ответ был неожиданным.

- В этом доме давно никто не живет. Когда генерал-прокурор Ягужинский в тридцать шестом году преставился, дом сдали в аренду какому-то немцу, через год немец сгинул куда-то. Сейчас дом арендует некий Имбер, кажется, итальянец. В ягужинских апартаментах он устраивает маскарады. У него собирается весь двор.

- По каким дням бывают маскарады? - разочарованно спросил Александр.

- Имбер дает объявление через "Ведомости". Давно у него не было маскарадов. Сейчас при дворе грозно. Вот казнят заговорщиков, тогда опять можно будет веселиться. Спать ложись, час поздний.

Александр растянулся на огромной кровати. Лукьян Петрович кряхтел за стеной. Неслышно бродила по дому Марфа Ивановна, проверяла запоры, гасила свечи.

- Лукьян Петрович, - сказал Саша негромко, - а часто ли случаются дуэли в Петербурге?

- А тебе зачем? - отозвался Друбарев. - И так уж убит. Ухо, как фонарь горит. Ты драки из головы выброси. А Марфе Ивановне завтра скажи, чтобы она тебе на ухо компресс из арники соорудила. И опять симметричен будешь. Как говорят греки, поправишь эвмитрию. Спокойной ночи.

При упоминании о греках Александр вспомнил Никиту, сбежавшего неизвестно куда Корсака и подумал: "Утром схожу к графу Путятину, не лежать же мертвым грузом рекомендательному письму, а потом начну разыскивать Алешку. А где искать Анастасию? "

-19-

Дверь открылась сразу, как только Белов тронул шнурок звонка. Он собирался было произнести заготовленную фразу, но человек, открывший дверь, поспешно шагнул назад, и Александр молча последовал за ним.

За спиной кто-то засопел, Белов оглянулся и увидел второго мужчину. Даже в полутьме прихожей было видно, что он неимоверно конопат. Желтый, в цвет веснушек шарф украшал его жилистую шею. Он хмуро и настороженно рассматривал Александра, словно ожидая, что тот бросится к выходу и его надо будет удержать, не пускать.

Если бы Белов не был так уверен в благосклонности к нему судьбы, то вряд ли пошел сразу, не наведя никаких справок, по рекомендательному письму попутчика своего графа Комарова. Но ему казалось, что удача гонит его вперед, и каждый час, каждую минуту необходимо использовать с толком. "Кто эти люди? - думал Александр озадаченно. - Ни манерами, ни одеждой они не похожи на лакеев хорошего дома. И почему они видят во мне злоумышленника? Может быть, я ошибся домом? "

- Я к их сиятельству графу Путятину, - произнес он твердо.

- Пошли.

Александра провели по широкой лестнице на второй этаж и оставили одного в маленькой комнате. Через минуту туда вошел средних лет мужчина в распахнутом мятом камзоле. Лицо у него было тоже помятое, глаза красные, как после попойки, когда-то завитые у висков локоны развились и торчали, как мужицкие лохмы.

- Говори, - сказал граф. - Кто таков? Что надо? "Неужели это Путятин? " - пронеслось в мыслях Александра. "Больно молод и лохмат. - Он вспомнил строки отцовской книги: Человек строгий до крайности, но правдолюбив и честен. Не похож он на Путятина... " Но раздумывать было некогда, и Александр склонился в глубоком поклоне:

- Ваше сиятельство, я пришел к вам движимый надеждой найти в вашем лице... - неожиданно для себя Александр запнулся и принялся шарить по карманам, ища рекомендательное письмо. Граф терпеливо ждал. Наконец письмо отыскалось и было прочитано самым внимательным образом.

- Здесь не указано ваше имя.

- Граф Комаров рассеян.

- Какую неоценимую услугу вы ему оказали?

- Помог найти коляску. Она увязла в грязи.

- И только-то?

- Все дело в содержимом груза этой коляски.

- Вы его знаете?

- Кого?

- Не кого, а содержимое... тьфу, черт... Что вы так странно говорите - "содержимое груза". Надо говорить просто - груз. - Граф еще больше взлохматил шевелюру и продолжал: - О каких интересных событиях вы должны мне сообщить?

- Именно о том, что граф чуть не потерял коляску.

- Юноша, в ваших интересах говорить только правду. - Путятин не расспрашивал, а допрашивал резко и нетерпеливо.

"Этот человек не граф Путятин, - подумал Александр, - но почему-то хочет, чтобы его принимали за хозяина дома. Ну что ж... "

- Ваше сиятельство, почему вы сомневаетесь в моей правдивости? Граф Комаров сам говорил мне о ценности груза. Он ехал в Лондон с подарками для английских министров.

- А вы кто такой?

- Случайный попутчик вашего племянника.

- Это я понял. Имя. Александр представился.

- Давно из Москвы?

- Позавчера.

- Еще письма при себе имеете?

- Помилуйте, ваше сиятельство, какие письма и к кому?

- Это надобно проверить, - сказал мнимый Путятин и громко крикнул: - Треплев!

На зов явился конопатый и, ни слова не говоря, поставил Белова у стенки и стал выворачивать карман.

"Ну и влип, - думал Александр, покорно давая конопатому ощупывать себя. - Может, это шайка грабителей захватила дом графа? "

Треплев кончил обыск и выложил на стол кошелек, носовой платок и отцовскую книгу с адресами, с которой Александр никогда не расставался.

Лохматый "граф" взял книгу, небрежно ее полистал, но скоро заинтересовался и даже стал делать пометы на листах.

- Кто дал тебе эти списки? Ты их графу Путятину вез? - спросил наконец он, переходя на "ты".

- Это не списки, - ответил Александр с отчаянием, чувствуя, что дело принимает совсем нежелательный оборот. - Эту книгу составил отец, радея о моей карьере.

- Чей отец?

- Мой. Чей же еще?

- Надо опросить по всем правилам, - продолжал мужчина. Было видно, что он не верит ни одному слову Александра. - Не люблю я допросы снимать. Да и не мое это дело. Треплев, зови следователя с писцом.

- Я арестован? - спросил Александр тихо.

- Да, - бросил лохматый и вышел из комнаты. Следователь, допрашивавший затем Александра, был человек немолодой, опытный и скоро понял, что юноша правдив в своих ответах, но работа есть работа, и он монотонным голосом продолжал задавать необходимые вопросы.

- Зачем оставил Москву и прибыл в Петербург?

- Москву оставил на летний отпуск и прибыл в дом однополчанина отца моего - Лукьяна Петровича Друбарева.

- Что, что? - переспросил писец, поднимая голову. - Фамилию писать с "Т" или с "Д"?

Писец был бледный, курносый, с реденькой бородкой и напоминал молодого монашка. Лицо его выражало полную готовность все ухватить и записать, но рука не поспевала за ответами Белова, и он время от времени переспрашивал, притворяясь глуховатым. Следователя это злило, он повышал голос и угрожающе хмурился.

- Имел ли ты знакомство в Москве с генерал-майором Лопухиным?

- Помилуйте... Откуда? Я простой курсант.

- Так и писать - "помилуйте"? - опять вставил писарь.

- Пиши - "не имел"! - рявкнул следователь и, уже обращаясь к Александру, спокойно произнес: - А ты не лебези, а отвечай по чину. С бывшим офицером гвардии Михайлой Аргамаковым знаком ли?

- Не знаком.

- С графиней Бестужевой Анной Гавриловной знаком ли?

- Не знаком.

"Вот оно что? - размышлял Александр. - Взяли-то меня по лопухинскому делу. Неужели Алексея поймали? Только бы мне имени его не упомянуть, только бы не сболтнуть лишнего... "

Следователь меж тем взял заветную книгу и углубился в ее изучение. Александр, не дожидаясь вопросов, подробно объяснил, что это за книга, что пометы на полях делал не он, а господин, который прежде его допрашивал. Следователь согласно кивал головой.

- С девицей Ягужинской знаком ли?

Александр вздрогнул и, не в силах вымолвить ни слова, отрицательно замотал головой. Вопрос был задан в том же казенном стиле, но Белов сразу уловил разницу в тоне следователя. Он спрашивал так, словно заранее был уверен в утвердительном ответе. Адрес Анастасии Александр сам списал в отцовскую книгу и не просто вписал, а украсил виньеткой из незабудок.

- Коль ты не виновен, - сказал следователь строго, - то должен помочь следствию. Нам все известно. И то известно, что с девицей Ягужинской, равно как и с матерью ее Анной Бестужевой, ты знакомство имел.

- Господи! Да кому это "нам"? Что вы знать можете? - закричал Александр с отчаянием. - Не имел я знакомства с ее матерью! Следователь удовлетворительно кивнул.

- Какие разговоры имели с девицей Ягужинской при встрече?

- Не было у нас встреч.

- Какие поручения письменные или устные давала тебе в Петербург сия девица?

- Вы меня не понимаете... Она меня не замечала.

- Что-что? - пробормотал писец. - Писать "она его не замечала"?

- Пиши - "поручений не давала", - сказал следователь без прежнего раздражения. Он чувствовал, что поймал ниточку, но такую тоненькую, вот-вот порвется. Теперь надобно быть очень спокойным, очень аккуратным.

- А в последнюю вашу встречу заметила тебя Ягужинская?

- В последнюю заметила, - сказал Александр с горечью. - За топтуна приняла, приставленного за ее окнами следить.

- А зачем ты под ее окнами стоял?

- Зачем стоял? - шепотом повторил писец и поднял на Александра загоревшиеся любопытством глаза.

- Да вот стоял, - ответил Александр со злостью писцу. Следователь махнул рукой на писца, и тот сразу потушил взгляд.

- Я случайно очутился под ее окнами. Мимо шел. В ту самую ночь, когда ее арестовали.

- Припомни точную дату, - следователь спрашивал с полным " добродушием и сочувствием Александру.

- Да вам не хуже моего эта дата известна. Первое августа. И Александр рассказал, как он увидел подле дома Анастасии носатого господина. Прибыл он в карете, но к дому не подъехал, карету оставил за углом. Александр заново переживал волнения той ночи и вдруг, вслушиваясь в собственный голос, удивился новой мысли, пришедшей в голову. Удивился, испугался до помертвения, словно ледяной рукой кто-то схватил за сердце, сжал его. Почему он так уверен, что носатый из полиции? Маленькая горничная семенила за Анастасией, пряча под накидкой ларец, дюжий мужик сгибался под тяжестью сундука. Разве в крепость берут с сундуками? Вот почему следователь так внимателен. Но если это был не арест, то кто тот носатый господин и где сейчас Анастасия?

Следователь трижды повторил очередной запрос и, видя, что Белов молчит и смотрит на него невидящими глазами, встал и потряс юношу за плечо.

- Один ли был сей господин или вкупе с другими? - шептал писец, эхом повторяя вопрос следователя.

Теперь Александр стал очень осмотрителен в ответах. Больше он ничего не видел... Нет, было темно... Нет, он не помнит, какая карета.

Когда допрос кончился, Александр пришел к выводу, что место пребывания Анастасии Ягужинской следственной комиссии не известно, следователь же утвердился во мнении, что молодой человек неглуп, сдержан, а потому, конечно, оставил за пазухой кой-какие сведения, о которых его стоит спросить еще раз.

Следователь ушел, оставив на столе опросные листы. В комнату входили какие-то люди, топтались у порога, о чем-то невнятно разговаривали и исчезали незаметно. Вернулся Треплев и застыл подле Александра, карауля каждый его жест. Александр сидел, не поднимая головы, и безучастно наблюдал за руками, которые деловито перебирали опросные листы. На указательном пальце ухоженной красивой руки плотно сидел перстень с черным камнем.

"Где я видел этот перстень? - думал Александр. - Совсем недавно видел. При чем здесь перстень? Важно другое. Что со мной делать будут. Неужели отведут в крепость? А перстень, наверное, служит печатью. На черном камне вырезан череп. Где я его видел? "

Указательный палец двигался по бумаге: вопрос - ответ, вопрос - ответ...

- Подпишись, Белов.

Александр поднял голову и встретился с прищуренными глазами Василия Лядащева. Белов так и подался вперед, но Лядащев чуть заметно мотнул головой. Жест этот мог обозначать только одно:

"Мы не знакомы, курсант! " Александр взял перо и стал, не читая, подписывать опросные листы.

- И еще здесь...

В бумаге было написано, что "под опасением смертной казни" курсант Белов обязан хранить в тайне все, о чем был допрашиваем. Когда с подписями было покончено, Лядащев собрал бумаги и, не взглянув на Александра, вышел.

"Он мне поможет выбраться отсюда, - как заклинание, мысленно шептал Белов. - Он не может мне не помочь".

Еще час просидел Александр в обществе бдительного Треплева. Потом явился тот первый, лохматый, вернул кошелек и носовой платок. Отцовскую книгу он запер в стол, сказав, что она конфискована.

В последней бумаге, которую лохматый торопливо и с видимым раздражением подсунул Александру на подпись, говорилось, что курсант Белов "под опасением смертной казни" не должен оставлять Петербург и неотлучно находиться в доме чиновника Друбарева на Малой Морской улице.

Быстрым освобождением своим Александр был обязан следующей

беседе:

- Как попал сюда этот мальчишка? - Лядащев говорил как всегда небрежно, словно между прочим.

- Пришел с рекомендательным письмом к графу. Не думаю, чтобы он был порученцем Лопухиных.

- Так отпусти его. Мы и так за последнее время столько набрали ненужного народу, что родственники вопли подняли. Вся канцелярия завалена жалобными письмами на высочайшее имя.

- Списки при мальчишке интересные обнаружили.

- Ну и оставь себе эти списки, а мальчишку выпусти. Очутившись на улице, Александр дошел до речки Фонтанки, лег

в тени пыльного клена и закрыл глаза. Допрос его совершенно

измучил.

-20-

В четверг в назначенный день дуэлянты собрались у храма Святого Андрея.

- Рад тебя видеть, - сказал Лядащев вместо приветствия.

- Спасибо вам, - начал Белов, но Лядащев опять, как в гостиной графа Путятина, мотнул головой, и Белов умолк.

Ждали Вениаминова, он задерживался, но это никого не удивляло. Ночное дежурство во дворце могло сулить всякие неожиданности.

Ягупов на этот раз был благодушен, как-то даже залихватски беспечен. Он расхаживал вдоль чугунной ограды, шумно восхищался погодой, "красавицей Невой" и "прелестным лазурным небом". Легкий сивушный дух тянулся за ним, как шлейф бального платья.

- Уже набрался, - ворчал Бекетов.

- Одна маленькая бутылка в отличной компании...

- Где ты нашел ее с утра, компанию-то?

- Отчего ж с утра? - вмешался, подходя, Вениаминов. - Он пьянствовал всю ночь.

- Как это беспечно - накануне дуэли, - не удержался Александр.

- Дуэли... Ах ты, фухры-мухры! Уж не трусите ли вы, юноша? Александр обидчиво вскинул голову, но Ягупов миролюбиво рассмеялся, обнял Белова за плечи и прошептал на ухо:

- Я уж Ваську простил давно, а ему и вовсе на меня обижаться не за что. Но ты никому не говори, ду-э-эль ведь!

- Господа, все в сборе. Пошли, - сказал Лядащев. - Лодка у Биржи. Грести будем сами.

Лядащев сел за руль, остальные на весла, и лодка медленно поплыла вдоль пеньковых складов, обходя высокие парусники, струги с красными флагами и прытко снующие рябики. На корме лодки позвякивали бутылочки, торчали дула ружей, замаскированных сумками с провизией. Кто-то прихватил дыню, и она перекатывалась по дну лодки, распространяя легкий аромат.

Драться решили до первой крови и больше к этой теме не возвращались. Видно было, что предстоящая охота и пикник занимают всех несравненно больше, чем бой во славу дворянской чести.

Как уже говорилось, дуэль в ту пору еще не стала для русского человека необходимым способом удовлетворения обид. Когда рыцарская Европа вынашивала понятие чести и изыскивала способы ее защиты, Россия стонала под татарами, ей было не до рыцарских турниров. Вместе с немецким платьем, куртуазным обращением и ассамблеями пришло в Россию, как это принято в культурных государствах, и запрещение дуэли, хотя таковой не было в русском обиходе.

Но раз что-то запрещают, то необходимо попробовать, и нет-нет, а завязывались кое-где шпажные бои, хотя дуэлянтов, равно как и секундантов, по русским законам, ждала виселица. Вешать на общее устрашение рекомендовалось не только оставшихся в живых, но и трупы, если "таковые после дуэли окажутся".

Но и этот страшный закон не привил уважения к дуэли. Это была некая игра, в которую по этикету следовало играть, но ежели по-серьезному, если действительно надо было удовлетворить обиду, то обиженный с сотоварищами подкарауливал обидчика и избивал дубьем и кулаками до смерти.

Можно было и другим способом свести счеты. Страшный выкрик "слово и дело" утратил свою первоначальную прелесть и не был уже в ходу так, как, скажем, лет тридцать назад, но ведь можно и дома в тиши кабинета написать донос на обидчика. С точки зрения государственной и даже личной морали это было делом вполне естественным и отнюдь бесчестным. А дуэль... красиво, романтично, но... не по-русски.

Каменный остров был тих и пустынен. На небольшой лужайке, окруженной зарослями шиповника и жимолости, они обнаружили старые кострища, лежалое сено и срубленные ветки елок. Видно, здесь действительно стоял цыганский табор.

Офицеры выгрузили провизию. Ягупов отправился на поиски чистой воды: "Обмыть раны", - как он с улыбкой пояснил Александру. Бекетов таскал хворост и хвастался тульским ружьем с узорной чеканкой. Вениаминов рубил дрова и с азартом вспоминал достоинства рыжей суки, которая живьем брала зайца и приносила к ногам хозяина. Потом все вместе ругали хозяина суки, полкового майора, человека недалекого, педантичного и ревностного служаки, который даже в нестроевое время требовал от солдат и офицеров, чтобы они "втуне не разговаривали", а "ходили чинно, ступая ногами в один мах". Потом опять говорили про охоту. Потом пили вино.

Наконец встали в позицию. Лязгнули вынутые из ножен шпаги, и у Белова привычным восторгом откликнулось сердце. Ягупов фехтовал великолепно. Пропала его медвежья неуклюжесть, тело подобралось, ноги переступали легко, пружинисто, словно в танце. Лядащев тоже недурно владел шпагой, но дрался сдержанно.

- Дегаже... Удар! - не выдержав, воскликнул Александр. Шпага царапнула камзол Лядащева, он отскочил назад и упал, зацепившись ногой за кочку. Ягупов опустил шпагу и яростно ударил себя по щеке, прихлопывая комара. На ладони его отпечаталось кровавое пятно.

- Вась, кровь! Тебе этой крови не достаточно?

- Не дури, становись в позицию, - сказал, поднимаясь, Лядащев.

- Да брось ты в самом деле. По такой жаре шпагами махать! - обиженно проворчал Ягупов. - Если обидел - извини. Сам знаешь - Надька в крепости сидит. - Он забросил шпагу в кусты и пошел в тень промочить горло.

На этом дуэль и кончилась. В охоте Белов не принимал участия. Он разложил костер, вскипятил воду, вздремнул, хотя пальба стояла такая, словно брали приступом шведскую крепость. Подстрелили, против ожидания, мало - всего одного зайца и несколько крупных отъевшихся на поспевших ягодах куропаток. Щипать дичь никому не хотелось, и Лядащев принялся ловко жарить на вертеле вымоченное в уксусе мясо. Разговоры велись вокруг последних событий во дворце.

- Какой штос? Помилуй... сейчас не до карточной игры, - убежденно говорил Вениаминов. - Я всю ночь бродил по дворцу, как неприкаянный. У каждой комнаты солдат с ружьем. Тем, кто у покоев государыни, платят по десять рублей за дежурство.

- Я тоже хочу к покоям государыни. Три ночи, и я бы покрыл свой долг у канальи Винсгейма.

- Придержи язык, Ягупов, - серьезно сказал Бекетов. - Сейчас так не шутят. Сам знаешь, охрана во дворце усилена именным указом. Все на цыпочках ходят. Фрейлины спят только днем, ночью боятся.

- Если я что-нибудь понимаю во фрейлинах, - Лядащев усмехнулся, - они всегда спят днем и никогда ночью, и вовсе не потому, что боятся.

- Сегодня никого не отравили? - деланно невинным голосом осведомился Ягупов.

- Не болтай вздор. Пей лучше.

- Истина, святая истина. - Ягупов лег на спину, и вино, булькая, полилось в его широко раскрытый рот.

- Господа, а кто такая Лопухина?? - не удержался от вопроса Александр. Гвардейцы оживились. Каждому хотелось просветить простодушного провинциала.

- Наталья Федоровна Лопухина, - начал Вениаминов назидательно, - была красавица.

- Была?

- Да, лет двадцать назад.

- Брось, Вениаминов, она и сейчас, то бишь месяц назад, была окружена вздыхателями.

- Да, да, - подтвердил Лядащев. - Знаете эту историю? В прошлом году государыня на балу собственноручно срезала розу с напудренных волос Натальи Федоровны и отхлестала по щекам.

- За что?

- По правилам придворного этикета на бал запрещено появляться в платье одного цвета с парадом государыни. А Лопухина повторила туалет императрицы один к одному.

- И еще имела наглость быть в нем необыкновенно привлекательной. Несоблюдение этикета тоже политическая игра.

- Брось, Бекетов. - Ягупов принялся за новую бутылку. - Государыня просто не могла простить своей кичливой статс-даме ее красоту.

-

Муж

ее,

Лопухин

Степан

Васильевич,

камергер, генерал-кригскомиссар...

- И двоюродный брат царицы Авдотьи Федоровны, неугодной жены Петра...

- Авдотью Федоровну государь не любил, это правда, но двоюродного брата весьма жаловал и осчастливил красавицей женой, да, говорят, против его воли.

- Наталья Федоровна тоже была не в восторге от этого брака.

- А сердцу женскому нужна любовь, - стрельнул горячим глазом Бекетов, - и она нашла ее с графом Левенвольде.

- С бывшим гоф-маршалом?

- С ним... Ох, что за человек был!

- Щеголь! - крякнул Ягупов.

- Игрок! - вставил Вениаминов.

- Ради тщеславия и выгоды мог продать и друга и родителей, - воскликнул Бекетов, и гвардейцы дружно засмеялись. Видно, тема эта обсуждалась не раз, и за краткими характеристиками вспоминались пикантные подробности.

- Потом судим, приговорен к смерти, помилован и сослан, - подытожил Лядащев.

- Как интересно вы все рассказываете! - восторженно воскликнул Александр. - Господа, позвольте мне быть совершенно откровенным.

- Ну уж уволь, - буркнул Ягупов.

- Отвыкай от этой привычки, если хочешь понять Петербург, - обронил Вениаминов.

- Совершенно откровенным нельзя быть даже с самим собой, - присоединился Бекетов.

- Он это и без вас понимает, - прошептал Лядащев.

- Тогда сочтите это притворством, - продолжал, нимало не смущаясь, Александр, - но я прибыл в Петербург в надежде попасть в гвардию.

- Для этого нужно не надежду иметь, хотя это никогда не мешает, а заслуги!

- И связи при дворе!

- И рекомендации!

- За этим у него дело не станет, - усмехнулся Лядащев.

- У меня нет ни первого, ни второго. - Александр скосил глаза на Лядащева - тот флегматично жевал травинку, - ни третьего. Но вы забыли назвать четвертое - Их Величество Случай! Ведь не зайди я тогда в трактир... Знакомство с вами величайшая честь для меня, а советы ваши - это посох на пути к цели, фонари на дороге и ветер, раздувающий пламя надежды.

- Тебе не в гвардию надо, а в поэты.

- В гвардию идут не с посохом, а на арабском скакуне с саблей наголо.

- Не робей, братец, - сказал вдруг Ягупов сердечно. - Меня ты можешь найти каждую среду и пятницу в Летнем дворце, а прочие дни в Преображенских казармах. Это в Пантелеймоновой улице, в Литейной слободе.

- Я квартирую у немца Фильберга, его дом около аптеки на Исаакиевской площади, - присоединился Бекетов.

- А меня, курсант, - добавил Вениаминов, - можно найти в лейб-кампанейском дому. Это бывший зимний дворец. У этого дома трепещи: в нем скончался Петр Великий. Да не спутай двери, когда ко мне пойдешь. А то попадешь к придворным актерам, они тоже в том доме обитают. Хористки обожают хорошеньких курсантов навигацких школ!

- Что ж ты не принимаешь участия в судьбе будущего гвардейца? - прищурившись, спросил Ягупов у Лядащева.

- Я знаю, где найти Василия Федоровича, - поспешил с ответом Белов.

- Вот как? Я еще в трактире догадался, что вы знакомы. По долгу службы?

- Нет, мы познакомились потом, - пробормотал Александр и, чтобы уйти от щекотливой темы, решил вернуться к прежнему разговору. - А где сейчас гоф-маршал?

- В Соликамске на выселках, - буркнул Ягупов. - Хорошее место, отдаленное...

- В Соликамске? - насторожился Белов. - Прошлый раз, если мне не изменяет память, вы говорили...

- Она тебе изменяет, - строго сказал Лядащев.

- Что ты, Василий, все рот людям затыкаешь? Любознательный юноша... Хочет все знать.

- Иногда надо умерять свою любознательность! - ожесточился Лядащев.

- Ха! - Ягупов лихо закинул порожнюю бутылку за спину. - У них, Белов, такими любознательными все камеры забиты.

- У кого это - "у них"? - прошептал Лядащев. - Рубанут тебе когда-нибудь твой болтливый язык!

- Сам рубанешь или палача пригласишь? - Ягупов вскочил на ноги и выхватил из рук Бекетова наполовину пустую бутылку с венгерским.

- Прекрати, Ягупов! - закричали офицеры, но тот вылил остатки вина в костер и с криком: "Не будем мы с тобой пить! " - замахнулся бутылкой на Лядащева. Бекетов привычно вцепился в правую руку Ягупова.

- Ну что вы в самом деле, господа! - чуть ли не со слезами закричал Александр. - Кто же дерется бутылкой? Это совершенно противу правил! Бутылки... и дворянская честь!

- Кто тут про дворянскую честь? - прорычал Ягупов. - Это опять ты, щенок? Зализанная душа! Я тебе покажу "дуэль"!

Огромный кулак нацелился на Сашино ухо, но бдительный Вениаминов, повис на левой руке Ягупова.

- Белов, уйдите с глаз! Идите к лодке! - кричал красный от натуги Бекетов, пытаясь вырвать из руки Ягупова бутылку.

- Рубанут язык! - вопил Ягупов. - Надька в крепости сидит... Дворянская честь... мать твою!

- Поверь, Павел, я все делаю, чтобы помочь Надежде Ивановне, - тихо произнес Лядащев.

- Ничего не понимаю, - причитал Саша. - Зачем кричать, ругаться, когда можно выбрать позицию и удовлетворить обиду, смыть оскорбление кровью...

- Помолчи, курсант, - грустно сказал Лядащев.

-21-

Алексей шел в Микешин один. Путь его краешком задевал Невинские болота, старушка утверждала, что так идти много короче, чем по тракту.

Поплутав день в топях и хлябях, он вышел на тропу, и тропа привела его к озеру. Вечерело... На водной глади в другом конце озера плавало малиновое пятно. Казалось, свет исходит изнутри, со дна, но это было отраженное с высокого берега пламя костра, и Алексей пошел на него, пробираясь сквозь заросли ольхи и крапивы.

Свет шел не от костра, как думал Алексей, а из окон двухэтажного особняка, стоящего на крутом берегу озера. Через еловые ветки покойно светились окна нижнего этажа. Из высокой трубы шел дым.

"Печи топят в такую жару, - подумал Алеша. - Странный дом... Куда это я вышел? А... Старушка говорила, "царев домик"... Значит, правильно иду, не сбился с маршрута".

Алексей осторожно отодвинул еловую ветку и заглянул в открытое окно. В комнате находилось двое мужчин. Один сидел над остатками ужина, другой, высокий старик в синей поддеве, стоял рядом и наливал из большого штофа водку в граненую чарку.

- Груздочками закусывайте, ваше сиятельство, - приговаривал старик. - Груздочек сам проскальзывает.

- Груздочки - это грибы, - заплетающимся языком сказал тот, кого называли сиятельством. Голова его вдруг мотнулась вбок, грозя перевесить шатко сидящее тело, но он подхватил руками свою тяжелую голову и, словно крепя ее к шее, вернул в прежнее вертикальное положение. - Грибы... это к чему?

- Даме к беременности, мужчине - к удивлению, - с готовностью пояснил старик. - Но это, если во сне грибы видеть.

- У меня здесь все, как во сне.

Алексей присел под окном. Где он слышал этот голос?

- Так о чем я? - продолжал мужчина. - Грибы к утомлению... Нет, я говорил, что тебе надо ехать с нами во Францию. Калистрат, Франция - звезда души моей! Ты сгинешь в этих болотах, Калистрат. Болота - это к чему?

"Совсем недавно, - мучительно вспомнил Алеша, - эти бархатные интонации, этот акцент... "

Он решил заглянуть в следующее окно, для чего встал на четвереньки, пролез под низкорастущими ветками ели и замер, открыв от удивления рот.

Ее он узнал сразу... Она сидела перед горящим камином, головка ее над спинкой кресла изогнулась подобно экзотическому цветку.

Словно почувствовав Алешин взгляд, девушка повернула голову и, увидев прижатое к стеклу лицо, несколько секунд с удивлением его рассматривала, потом стремительно вскочила и выбежала из комнаты. Алексей и шагу не успел сделать, как она очутилась рядом.

- Молчи, - услышал он требовательный шепот. - Иди за мной. Не надо, чтобы тебя здесь видели.

Она толкнула низкую дверь и, уверенно держа Алешу за руку, повела его вниз по узким ступеням. В подвале было душно и темно, только в окошке у потолка светился рог молодого месяца. Сундуки, бочки, сваленные в кучу седла или что-то похожее на седла, в углу поблескивала позолотой огромная рассохшаяся зимняя карета на полозьях. "Как ее сюда втащили? - подумал Алексей и тут же одернул себя: - О чем думаю-то, мне-то что за дело? "

- Вот мы и встретились опять, богомолка. Испугался?

- Нет, сударыня, - ответил Алеша тоже шепотом.

- Врешь. Зачем ты здесь?

- Мимо шел. Хотел попроситься на ночлег.

- Здесь мимо одни шпионы ходят? Женские тряпки сбросил?

- Это была шутка, сударыня. Я поспорил, что в женском платье во мне не узнают мужчину.

- Все врешь. Ты не мужчина, ты мальчик. Красивый мальчик... И я тебя давно жду, а если не тебя, то кого-нибудь вроде тебя. - Она тихонько засмеялась и прижалась к Алеше, щекоча ресницами его лоб.

Алешина рука покорно легла на ее талию, голова закружилась:

"Что вы, сударыня? Я, право... " Девушка вдруг зажала его рот нежной ладошкой и замерла, вслушиваясь.

- Калистрат, где она? - произнес знакомый голос, и молодой месяц исчез, закрытый чьей-то спиной: - Я не могу жить без нее, а она отказывает мне даже в уважении. Да, да, она меня не уважает, - грустно добавил де Брильи и запел:

У окна сидела принцесса-красавица,

Все по ней вздыхали, никто ей не нравился,

Смеялась принцесса над всеми вельможами,

Досталась принцесса бедному сапожнику... *

- Как поет! - прошептала Анастасия восторженно. - Кто бы мог подумать, что он умеет так петь! Дверь в подвал внезапно отворилась.

- Там кто-то есть, ваше сиятельство, - крикнул сторож. Анастасия втолкнула Алексея в карету, прошептала на ухо:

"Жди меня здесь! " - и легко взбежала по ступенькам.

- Кошка кричала, как безумная. Я пошла в этот подвал, а там мыши пищат и темно...

- Звезда моя, - пылко воскликнул француз и тут же сник: - Прости меня, я пьян. О, эта проклятая русская водка!

- О чем ты пел, Сережа?

- Постель наша будет глубже океана глубокого, а в каждом углу расцветать будут ландыши. Так поют во Франции про любовь. Де Брильи привалился к стенке, ноги его не держали.

- Пошли, ваше сиятельство...

Алеша дождался, когда голоса стихли, и вылез из кареты. Неожиданная встреча с красавицей возбудила его до чрезвычайности. Что за странные колдовские слова: "Я тебя давно жду... " Никто и никогда не говорил ему таких слов. Может, эти слова таят в себе опасность и ему лучше уйти? Уж не заперт ли он в этом подвале?

Он тихо поднялся по ступеням. Дверь открылась от легкого толчка, в лицо пахнуло лесной сыростью, запахом прели и хвои. Алеша поежился. Провести ночь под крышей было куда приятнее, чем лежать в мокрой траве. Он вернулся назад, залез в просторную, как комната, карету и растянулся на пыльных подушках.

А впрочем, какое ему дело до этой красоты? Не о ней он хочет ___________________________________________________________________

* Народная французская песня XVII века (пер. И. Эренбурга).

думать. Надо расслабить мышцы, удобно положить щеку на ладонь, потом неторопливо рыться в памяти, вспоминая какую-нибудь из ночевок в лесу, костер, брошенный на лапник плащ, и тогда из темной глубины прошедшего, но такого недавнего и дорогого времени, выплывет лицо Софьи, и он услышит далекий зов: "Я жду... "

Уже кричали петухи и небо в амбразуре окна стало белесым, когда его бесцеремонно растолкали сильные руки Анастасии.

- Проснись, Алеша. Хватит спать!

- Откуда вы знаете, как меня зовут? - Остатки сна как рукой сняло.

- Я давно тебя знаю, да имя забыла. А ночью вспомнила. Скажи, курсант, согласен ты ради меня жизнью рисковать?

- Нет, - быстро сказал Алексей.

- Боишься?

- Я ничего не боюсь, сударыня. Но обстоятельства таковы, что именно сейчас мне очень нужно быть живым. Простите меня.

- Ты даже не спросишь, зачем ты мне нужен?

- Вы ошибаетесь, я вам не нужен.

- Вот как заговорил? А подарки любил получать? - Анастасия повысила голос, забыв о предосторожности. - Неужели тебе маменька больше меня нравилась, испорченный ты мальчишка?

- Я вас не понимаю... - голос Алеши дрогнул.

- Ты не знаешь, кто я? - удивленно спросила Анастасия.

- Фея, - пожал плечами Алеша, а сам с испугом всматривался в красавицу.

Анастасия посмотрела на него внимательно, пытаясь найти в бесхитростном его взгляде корыстные мысли или злой умысел, и вдруг расхохоталась.

- Знаешь, как мать тебя называла? Алеша-простодушный. Видно, ты такой и есть...

- Так вы?..

- Анастасия Ягужинская, любовницы твоей дочь... Алеша совершенно смешался, впору голову от стыда под мышку сунуть.

- Вы ошибаетесь! Я никогда не был... поверьте, - и, стараясь обрести почву под ногам, спросил: - Что с Анной Гавриловной?

- Ничего не знаю. Сама бежала из-под стражи. А спаситель мой - кавалер де Брильи - волк в агничьей коже. Он везет в Париж бумаги заговорщиков.

Так вот зачем они встретились... Сейчас Анастасия Ягужинская потребует, чтоб он и дальше служил ее матери и еще каким-то грозным, неведомым силам. Алеше хотелось в ноги ей броситься:

"Отпусти! Мне Софью спасать надо! " Но ничего этого он не сказал вслух.

Анастасия, путаясь в мантилье, достала с груди плотный, перевязанный лентой пакет и протянула Алексею.

- Вот эти бумаги. Я их у де Брильи выкрала, а на их место положила другие листы - из сонника выдрала да теми же нитками и зашила. Я думаю, что эти бумаги похитили, - она склонилась к Алешиному уху, - у вице-канцлера, и их надо ему вернуть. Но помни - только самому Бестужеву, из рук в руки... Да, расскажи, как они к тебе попали, и он поможет моей матери.

- Да вы что? Как же я к Бестужеву попаду? Шутка сказать... Здрасте, вице-канцлер, я к вам... - дурашливо тараторил Алеша.

- Да уж постарайся! - Анастасия даже ногой топнула, с силой засунула бумаги ему под камзол, но вдруг сменила тон на печальный и просительный: - Сделай, голубчик, как прошу. Это очень важно. И прощай! Поверь, я не виновата... - добавила она и быстро его перекрестила.

Алексей хотел было сказать, что и он не виноват и что поручение ее никак не выполнимое, но Анастасия уже подхватила юбки, и каблучки ее, выбивая тревожную трель, застучали по лестнице.

Алексей приоткрыл дверь подвала, осмотрелся, потом стремительно перемахнул открытую лужайку и, нырнув в кусты бузины, остановился, чтобы перевести дух.

Дом спал. Где-то квохтали куры. Пестрый хряк поднял из лужи голову и глянул на Алексея мутными, злыми глазками. Вдруг сверху с балкона раздался смех. Анастасия смеялась так беспечно и весело, словно не только тайные бумаги передала Алексею, но и все свои заботы, и тут же забыла о заговоре, о неожиданно обретенном посыльном и о матери, которая сидит в крепости.

Алексей потер обожженные крапивой руки и решительно зашагал вдоль озера.

"Нет, господа, я не слуга вам! Я ничего не понимаю в ваших интригах и заговорах. Пусть здравствует дочь Великого Петра - Елизавета. Таскайте сами каштаны из огня! Бросить эти чертовы бумаги под куст, и пусть леший творит над ними свои заклинания".

Так уговаривал он себя, пробираясь через сухостой и прыгая с кочки на кочку. Выйдя наконец на торный тракт, если можно было таковым назвать полусгнившую гать, он уже знал, что ноги принесут его не в Микешин скит - это потом, а в родную деревню. У маменьки добудет он себе быстрого коня, а бумагам найдет посыльного, который и передаст их вице-канцлеру "из рук в руки". Вот только кто поедет в Петербург? Он вспомнил отца Никанора - стар и немощен, и однорукого майора - соседа, тертый калач, но брехун, и дальнего родственника Силантия Потаповича, который, конечно, по бедности, гостит у маменьки... И все эти люди казались совершенно неспособными на подобное поручение.

-22-

Лесток не удивился, когда получил от Дальона письменный приказ срочно оформить для де Брильи выездные бумаги. При дворе всем было известно страстное желание француза вернуться на родину. Несколько смутила Лестока приписка, небрежно нацарапанный постскриптум, в котором как бы между прочим сообщалось, что сам де Брильи в Москве (что его туда занесло?), что в Петербург он не поедет по причине разыгравшейся подагры и будет ждать посыльного с паспортом в охотничьем особняке на болотах. Ехать в особняк - не малый крюк, болота - не лучшее место для подагры. И вообще, при чем здесь подагра? В тридцать лет не болеют подагрой!

"У Брильи назначена на болотах встреча со шпионом от Шетарди, - решил Лесток. - Место для этого самое подходящее. Подождем... "- И не стал оформлять кавалеру паспорт. Отговорка у Лестока была самая убедительная. В связи с чрезвычайным положением в государстве все бумаги для выезда из России подписывал лично вице-канцлер.

Чрезвычайное положение в стране Лесток создавал, в прямом и переносном смысле, своими собственными руками. Ивана Лопухина дважды поднимали на дыбу. Никаких новых показаний он не дал, только кричал по-звериному. Отец его, бывший генерал-кригс-комиссар Степан Лопухин, висел на дыбе десять минут. И тоже без толку.

Бормотание... Хрип невнятный. Да, говорил крамольные речи. Мол, беспорядки сейчас... Мол, лучше бы Анна Леопольдовна была бы правительницей... Мол, министров прежних всех разослали... Мол, будет еще тужить о них императрица, да взять будет негде... Замышлял ли переворот в пользу свергнутого Ивана?

Опять бормотание... Говаривал с женой Натальей, что ее величеством обижен, что без чинов оставлен... Говаривал, что сенаторов нынче путных мало, а прочие все дураки... Мол, дела не знают и тем приводят ее величества народ в озлобление...

Все это бормотание несказанно злило Лестока. Как доказать, что арестованные не болтуны, а заговорщики и отравители? И хоть бы кто упомянул на розыске имя вице-канцлера Алексея Бестужева! А иначе для чего эта возня с семейством Лопухиных, зачем пытать Анну Бестужеву, безмозглого графа Путятина и всех прочих?

В Петербурге и Москве шли обыски. Везли к Лестоку личную переписку арестованных: целый узел писем Степана Лопухина из Москвы, любовные письма да неграмотные отцовские наставления, изъятые у преображенца Михаилы Аргамакова, письма адъютанта лейб-конного полка Колычева Степана. Привезли длинный, оклеенный нерповой кожей, ящик с перепиской Анны Бестужевой. Выудить из этих писем информацию, касающуюся заговора, все равно, что в сточной канаве поймать карася. Правда, в ящике нерповой кожи нашли пару писем Михаилы Бестужева, где он как-то скользко и невнятно жалуется на своего брата. Но из этих жалоб обвинения в антигосударственной деятельности не сочинишь.

Лесток задал работу всем своим сыщикам, денег не жалел, лишь бы добыть подкупом или отмычкой личную переписку вице-канцлера.

В это самое время из отчетной депеши верного агента Лесток узнает о слухах, именно слухах, не более, что в Москве полмесяца назад из потайного сейфа вице-канцлера были украдены важные бумаги и что похититель то ли монах-бенедиктинец, то ли капуцин из католического собора, а может, и ни тот ни другой, но кто-то из еретиков. Даже не получив точного подтверждения этим слухам, Лесток поверил им, поскольку доподлинно знал, как интересуется бестужевскими бумагами маркиз Шетарди. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы связать внезапное желание де Брильи уехать из России с пропажей этих писем.

Шетарди с Лестоком в одном лагере, они почти друзья, но маркиз - дипломат до косточки, а потому - обманщик и плут. Для него все средства хороши. Похищенные бумаги помогут Шетарди сделать себе карьеру, Франция станет навязывать России свою политику, постоянно шантажируя вице-канцлера, а он, Лесток, останется ни при чем и должен будет выйти из игры.

Необходимо найти способ получить бестужевские письма у Брильи. Но как?

Исчезновение девицы Ягужинской не заботило Лестока. Пусть ее, видно, решила отсидеться в каком-нибудь монастыре. Анастасия Ягужинская пуглива и покладиста, она могла бы еще пригодиться следственной комиссии, но сейчас не до нее. И так дел по горло.

И вдруг, читая показания какого-то недоросля, курсанта навигацкой школы, Лесток встречает описание побега Ягужинской. И с кем? О Брильи в первую очередь скажешь - "носат"... И сроки совпадают точно. Неужели она бежала с французом?

В дом на Малой Морской улице солдаты явились ночью. Марфа Ивановна долго спрашивала перед закрытой дверью - кто да зачем, а когда наконец поняла, слабо ахнула, сняла засовы и спряталась в маленький закуток в сенях, где и простояла до утра.

"Куда меня повезут? Опять на допрос? - думал Александр, спешно одеваясь. - Зачем? Все уже рассказал. А может, пронюхали про вчерашнюю дуэль? Так не было дуэли-то, господа! Хотя по нашим законам все равно - петля! "

Лукьян Петрович вылез из теплой постели, пришел в горницу, по которой со скучающим видом расхаживали солдаты. Один из них, молодой, щербатый парень, бросился навстречу:

- Хозяин, попить бы, а?

Лукьян Петрович посмотрел на него испуганно и ничего не ответил.

- Хозяин, морсу бы или кваску, а, - продолжал просительным тоном солдат, шепелявя так, что разобрать его слова можно было только с величайшим трудом.

- Ты, Кондрат, в одном доме водки просишь, во втором закуски, а в третьем рассолу, - проворчал старый драгун, покойно сидя в кресле Лукьяна Петровича.

Перед тем, как войти в горницу, Александр остановился, перевел дух, потом решительно открыл дверь, но, увидя там, кроме солдат, Лукьяна Петровича, смешался и виновато произнес:

- И вас разбудили?

- Саша, за что? Куда? - Старик дрожащей рукой перекрестил Александра.

- Простите, что навлек подозрение на ваш дом, но я...

- Полно, полно... Бог с тобой!

- Хозяин, горло пересохло, сил нет!

- Да выйди ты в сени, - взорвался вдруг Лукьян Петрович, - там воды целая бочка. Хоть топись!

- Но, но! - обозлился щербатый. - Поговори у меня! Как ошалели все. Воды попить нельзя. А ну пошли! - подтолкнул Александра к выходу разлапистой рукой.

Белова отвели на улицу Красную, где в двухэтажном особняке заседала следственная комиссия. В нарядном этом доме, выходящем высокими чистыми окнами на реку Мойку, проживала когда-то Елизавета, и из уважения к императрице в комнатах поддерживались прежний порядок и роскошь.

Солдат спереди, солдат сзади, солдат сбоку. Колеблется пламя свечи в руке конвоира, и особняк, словно престарелая красавица, спешит показать свое тронутое тленом великолепие. То золоченая рама выплывает из темноты, то парчовая портьера засеребрится, как водная гладь, то чье-то лицо - не сразу поймешь, живое или нарисованное, блеснет глазами и исчезнет.

Шепнул ли драгун это слово, это сказочное имя - Лесток, или только почудилось Александру? Или сами стены в этом доме бормочут, шуршат, как мыши, - Лесток, Лесток...

Дверь распахнулась, и Александр, зажмурившись от яркого света, шагнул в просторную залу. В лицо пахнуло нагретым от свечей воздухом. Александр боялся открыть глаза. "Да, я у Лестока. Драгун сказал правду. Дуэль здесь ни при чем. Меня вызвали по делу заговорщиков. Чем-то я их заинтересовал. Ты у Лестока, курсант Белов. У тебя на руках козырный туз. Только не сболтни лишнего. Спокойнее, спокойнее... Удача ведет тебя за руку".

О лейб-медике императрицы ходила в обеих столицах дурная слава. Должность хирурга приучила его спокойно относиться к виду крови и хрусту костей, какая разница, где свежевать плоть - на дыбе или операционном столе? Чужие страдания не волновали царского лекаря, и все подследственные, зная об этом, стояли перед Лестоком в гусиной коже от страха.

Великий человек сидел, втиснув тучное тело в кресло. Вытянутые ноги в больших желтых туфлях покоились на низкой, обитой бархатом, скамейке. Он был без камзола, рубашка прилипла к телу, затемнила мокрыми пятнами подмышки, пышное жабо распласталось под тяжестью двойного подбородка. На лысой, не покрытой париком голове, отражались огоньки свечей пудовой люстры-паникадила, и казалось, что от круглой головы идет сияние. Он поигрывал сцепленными на животе пальцами и ждал, пока мальчишка отупеет от страха, затрепещет и можно будет начать разговор. Но курсант не трепетал, а с провинциальной восторженностью, и даже с какой-то идиотской беззаботностью, таращил глаза.

"Либо глуп, либо смел", - подумал Лесток и начал, грозно сведя брови к переносью:

- Когда и зачем прибыл в Петербург?

- Прибыл пять дней назад, томимый желанием попасть в гвардию.

- С какой нуждой пришел в дом графа Путятина? Александр отвечал на вопросы не торопясь, обстоятельно и подробно, но все свои поступки объяснял одной и той же нелепо настойчивой фразой: "Движимый мечтой о гвардии... " Присказка эта повторялась столь часто, что Лесток, наконец, не выдержал и спросил с раздражением, зачем Белову нужна гвардия и какое отношение гвардейцы могут иметь к их разговору. Страстная, патриотическая речь во славу лейб-кампанейцев и преображенцев была прервана язвительным вопросом:

- Под окнами у Анастасии Ягужинской дежурил ты, шельмец, тоже движимый мечтой о гвардии?

- Да, - быстро согласился Белов, не смутившись и словно не понимая нелепости своего ответа.

"Глуп", - подумал Лесток и спросил:

- Знал ли ты, что девица на подозрении?

Знал, поскольку мать ее была арестована, а слухи в Москве быстро расползаются. Он шел по улице в приятных мечтах о гвардии и вдруг увидел юную девицу в окне. Поскольку упомянутая девица весьма красива и лицезреть ее не лишено приятности, он притаился за липами. Вскоре к дому подошел мужчина в дорожном плаще и шляпе и завернул к черному ходу в дом Бестужевых. Он, Белов, продолжил свой путь, а спустя полчаса, опять проходя мимо дома, не переставал думать о гвардии...

- Это я уже понял. Дальше!

- И спустя полчаса, поглощенный мыслью о гвардии, - твердо повторил Белов, - я заметил, как из дома вышел упомянутый господин и дама, в которой я с удивлением узнал девицу Ягужинскую. Они прошли вдоль палисадника и завернули за угол, их, очевидно, ждала карета.

"Милая, - думал Александр, - прекрасная, прости меня. Я проболтался, как олух, как последний болван! Но ведь я даже предположить не мог, что твой ночной отъезд - побег от мучителей. Какое счастье, что они не знают, где ты! "

- Опиши господина, - приказал Лесток.

- Высокий, важный, носатый. Хороший такой нос! Тень от него была как от коромысла. Что еще? Шляпа с полями. Темно было. Хорошо не рассмотрел. Да я и не рассматривал.

- Да, - усмехнулся Лесток, - ты же был поглощен мыслями о гвардии. Узнаешь этого человека, коли увидишь?

- Пожалуй, узнаю.

- Вот что, курсант. - Лесток задумчиво погладил лысину. Рыжеватые умные глаза его внимательно прошлись по Сашиной фигуре. - Ты исполнишь мое поручение. Небольшая прогулка в обществе приятного человека. Ты должен будешь узнать того мужчину, о котором сейчас шла речь. Если ты справишься с поручением, то по возвращении твоем мы продолжим разговор о гвардии.

- О, ваше сиятельство...

- О нашей сегодняшней беседе не должна знать ни одна живая душа. Я не стращаю тебя смертной казнью, до этого не дойдет. Я тебя просто... - Холеная короткопалая кисть вдруг взметнулась из оборок манжета, и Александр поспешно кивнул, сделав непроизвольно глотательное движение.

- Куда и когда ехать, ваше сиятельство?

- Куда - знать тебе не надобно. За тобой придут. Поедешь с поручиком лейб-кирасирского полка, - Лесток помедлил, словно раздумывая, стоит или нет называть фамилию.

- С поручиком... - не удержавшись, подсказал Александр.

- Бергером.

-23-

Австерия уже работала. А может, она и не закрывалась на ночь, готовая выдать по первому требованию вина, колоду карт и дымящуюся трубку.

- За австерией по правую руку от набережной, - шептал Александр, - двухэтажный дом немца Штоса. Окна на втором этаже, выходят в палисад. Внизу ставни закрыты, все спят. Только бы он был дома. Заспанная служанка быстро открыла дверь и, не удивляясь, не задавая вопросов, провела Александра на второй этаж. Дверь в комнаты Лядащева оказалась незапертой.

- Проснитесь, Василий Федорович! Проснитесь, умоляю вас. Я пришел, чтобы отдать вам в руки судьбу мою и жизнь. Мне надо понять, удача ли прискакала ко мне на арабском коне, или беда стучится в дверь. Да не смотрите так удивленно! Меня вызвал к себе Лесток. Я не могу рассказать, о чем он со мной говорил. "Под страхом смертной казни" - так говорят в Тайной канцелярии. Но мне нужна ваша помощь. Я пешка в чьей-то игре. Но я должен понять, что творится вокруг. В чем обвиняют Лопухиных? За что взяли Бестужеву? Какое отношение к заговору имеет дочь ее Анастасия? Вы знаете все, недаром я встретил вас в доме графа Путятина.

- Тебе Лесток дал поручение?

- Я этого не говорил, - поспешно отозвался Александр.

- А иначе зачем бы ты прибежал ко мне в такую рань? - Лядащев зевнул, поскреб пятерней подбородок и сел, опустив ноги на пол. Только сейчас Александр заметил, что Лядащев спал не раздеваясь. Пышный парик примялся с одной стороны. Скомканный камзол заменял подушку, и на правой щеке отпечатался причудливый узор золотого шитья. - Пили мы вчера у Ягупова. 0-ой! - Лядащев опять глубоко, со стоном зевнул. - Ненавижу это занятие, да отказаться нельзя - обида на всю жизнь. Домой меня чуть живого привезли. Кто - не помню.

- Василий Федорович, выслушайте меня. Я не пришел бы к вам, если бы дело касалось меня одного. Но все складывается так, словно я помогаю следствию поймать ее.

- Кого поймать? Говори толком.

- Вы же читали опросные листы. - Голос Александра прозвучал умоляюще. Ему очень хотелось, чтобы Лядащев сам догадался, о ком идет речь. Но тот ничего не хотел домысливать сам.

- У меня, братец, от этих опросных листов в глазах троится. Вот ведь зевота напала... Посмотри-ка там, в углу, за стулом... Нет ли там бутылки? Если меня привез домой Ягупов, то она непременно должна там стоять. И полная! Есть? Значит, точно Пашенька меня на второй этаж приволок. Возьми бокалы на подоконнике. Налей... Ну вот, теперь рассказывай. И все сначала. Значит, ты был у Лестока.

- Был, Василий Федорович. - Александр помолчал в надежде, что дальше Лядащев начнет говорить сам, но тот молча прихлебывал вино и ждал. - Хорошо, я все расскажу вам. Цена этой откровенности - моя жизнь. - Он погрозил кому-то пальцем и продолжал: - Я люблю дочь Анны Гавриловны Бестужевой - Анастасию. Случайно я видел, когда и с кем она бежала из Москвы. Теперь Лесток хочет, чтобы я опознал этого господина.

- Ну и опознай. Я-то здесь при чем?

- Что ей грозит?

- Анастасии Ягужинской? Да ничего. Она такого наговорила, любовь твоя, что ее не наказывать надо, а деньги платить за показания.

- Как - деньги? Она помогла раскрыть заговор?

- Ничего не раскрыла, а просто перепугалась до смерти и подписала все, что от нее хотели. А хотели, чтобы она оговорила мать. Но ее показания ничего не решали. Бестужеву взяли после допроса Ивана Лопухина. Тот постарался, ничего не утаил. Но я, как он, на дыбе не висел, и не мне его судить.

- На дыбе висел... - повторил Александр глухо, а потом, словно поймав на лету подсказку Лядащева, подался вперед. - Так Анна Гавриловна невиновна?

Лядащев рассмеялся невесело.

- Знаешь, как в городе называют дело об отравителях? "Бабий заговор". Лесток всем и каждому говорит: "Как же не быть строгим, если, кроме пустых сплетен да вздорной болтовни, ничего нельзя добиться от упрямых баб? " И этих "упрямых баб" пытают без всяких скидок на их красоту.

- Зачем же их пытать? Может, они и впрямь только сплетницы? Лядащев хмыкнул неопределенно, опять зевнул и перекрестил рот.

- Знать надо, братец, о чем можно сплетничать, а о чем нельзя.

А то больно много сплетников развелось. И посол австрийский Ботта в их числе. Ты на меня так преданно не смотри. Я тебе никаких тайн следственной комиссии не выдаю. Об этом весь Петербург говорит, - Лядащев вдруг подмигнул Белову, - и все "под страхом смертной казни".

- А какую роль во всем этом играет Бергер?

- Дался тебе этот Бергер!

- Так я еду с Бергером.

- Куда? - Лядащев быстро спросил и внимательно посмотрел на Александра. - Зачем тебе ехать с Бергером?

- Я вам уже говорил. Я еду с Бергером для опознания. Куда - не знаю.

- Хорошая компания, ничего не скажешь, - проворчал Лядащев. - Посиди-ка один. Пойду умоюсь. Башка раскалывается. - И ушел в другую комнату.

Мылся Лядащев долго, отфыркивался, старательно полоскал рот, Александр терпеливо ждал. Ему казалось, что Лядащев тянет время, решая для себя, насколько можно быть откровенным с пятидневным знакомым. А Лядащев раскачивался на нетвердых ногах и думал, с ненавистью рассматривая полотенце: "Как этой гадостью можно лицо вытирать? Хозяин Штос - сквалыга и сволочь! Это не полотенце, это - знамя после обстрела и атаки, все в дырах и в дыму пороховом. А может, это портянка? Не буду вытираться. Так обсохну. Еще водичкой покраплюсь и обсохну... "

- Слушай, - сказал он наконец, входя в комнату, - Расскажу я тебе, кто такой Бергер. Начнем с географии. Есть такой город - Соликамск. Знаешь такой город? В нем живет на поселении бывший гоф-маршал Левенвольде, а при нем охрана, а при охране - офицер. У офицера вышел срок службы, и ехать к нему на смену должен был некто... - Лядащев многозначительно поднял палец.

- Бергер, - подсказал неуверенно Александр.

- Вот именно. Соликамск далеко, на Каме. Жить там, хоть ссыльным, хоть конвойным - пытка. Кругом соляные прииски и больше ничего, степи... Я всегда думал, Белов. - Экая несправедливость! Считается, что ссылают одного, и никто не пожалеет ни в чем не повинных людей - солдат и двух офицеров, что едут в эту глухую, забытую богом дыру. А? Тебе не жалко конвой, Белов? Они ведь тоже люди!

- Мне очень жалко конвой, Василий Федорович, - твердо сказал Александр, опуская глаза в пол. - И палача жалко. Считается, что наказывают одного, а получается - двух.

- А ты остряк... Так о чем я? Ах, да, Бергер... С Иваном Лопухиным Бергер служил в одном полку и, говорят, был дружен. Про любовь Натальи Лопухиной к ссыльному Левенвольде знал весь двор. Не было этой тайной и для Бергера. И вот прослышала Наталья Лопухина про новое назначение в Соликамск и просит сына своего Ивана, чтоб передал он через Бергера поклон от нее Левенвольде. "Пусть верит, что помнят его в столице и любят", - наказала она передать да еще добавила такую фразу: "Пусть граф не унывает, а надеется на лучшие времена". Слушай, Белов, посмотри-ка в углу под окном. Там кусок обоев оторван. Там должна быть... Есть? Тащи сюда. Наливай. Мне чуток, себе полную. Пей, пей! У тебя уже щеки порозовели. Я когда тебя увидел, ты был на сосульку похож. Я еще подумал, что это Белов на сосульку похож? Лето ведь...

Александр оторопело посмотрел на Лядащева. "Как странно он говорит! Да он пьян, - понял Александр наконец. - Пьян в стельку. То-то он разговорчивый такой! Мне повезло. А то бы я из него лишнего слова не вытянул. Зачем же я, дурак, пьяному про Лестока рассказывал? Нет... Он меня не выдаст. Не такой человек".

- Еще налей, - сказал Лядащев и тряхнул головой. - На чем мы остановились? Ага... "Так надейся на лучшие времена", - передала Наталья Лопухина своему соколу. Дальнейшие события по-разному объясняют. Кто говорит, что Бергер сразу пошел с этой фразой к Лестоку, мол, какие же это такие "лучшие времена" - опять младенца Ивана на трон? Кто рассказывает, что за домом Лопухиных давно слежка была. Все это не суть важно. А важно то, что Лесток усмотрел в этой безобидной фразе скрытый намек, что готовится левенвольдево освобождение, и поручил Бергеру выведать у Ивана Лопухина все, что возможно. А тут случилась пирушка в вольном доме у Берглера.

- У кого? - переспросил Александр.

- Да у курляндца одного, пакостника. Все немцы эти - кто Бергер, кто Берглер. И все пакостники. Какой уважающий себя немец поедет в Россию? У него и дома дел полно.

- Я знал в Москве одного немца - он производил очень хорошее впечатление, - виновато сказал Александр.

- Да? Впрочем, я тоже знал двух. Отличные парни! Один, правда, был французом, а второй - скорее всего эфиопец...

- Ну вот видите... Но мы опять отвлеклись от темы.

- На этой пирушке вызвал каналья Бергер пьяного Лопухина на откровенность. - Лядащев налил еще вина, выпил.

"На что это он намекает? Уж не считает ли он и меня такой же канальей? " - смятенно подумал Александр и заерзал на стуле, но Лядащев утер рот ладонью и, не обращая на смущение Александра ни малейшего внимания, продолжал:

- А Иван и рад поговорить. Мальчишка тщеславный, заносчивый! Наплел таких несообразностей, что дух захватывает. Ныне мол, веселится одна государыня да приближает к себе людей без роду, без племени. Мол, каналья Сивере из матросов, Лялин из кофишенков. И чины им, мол, дали за скверное дело. Государыня, мол, потому простых людей любит, что сама на свет до брака родителей появилась.

- Как можно? - не выдержал Александр.

- Ты дальше слушай. Царица Елизавета, мол, императора Ивана с семейством в Риге держит под караулом, а, того не знает, что рижский караул с ее канальями лейб-гвардейцами потягаться может.

- Ну и подлец! - воскликнул Александр. - Зачем же это все говорил?

- Затем, что дурак! Болтун безмозглый! Три дня водил его Бергер по кабакам. Иван водку лакает и приговаривает: "Мне отец говорил, чтобы я никаких милостей у царицы не искал, потому что наши скоро за ружья примутся", а за стеной сидит лестоков человек и слово в слово эти дурацкие речи записывает.

- А каких "наших" он имел в виду?

- Да не было никаких "наших", одно хвастовство. Ну а дальше уже Лесток постарался. Бергера представили императрице, и она подписала приказ об аресте Лопухиных. А Бестужева - сердечная подруга Натальи Лопухиной. После того, как у Бестужевой брата Михаила Головкина сослали, она во всех гостиных жалобами да воплями язык обтрепала. Может, и наговорила чего лишнего. Какая за ней вина - не знаю, но Лесток держит ее за главную заговорщицу. И знаешь, Белов, мне их не жаль. Они под пытками столько ни в чем не повинных людей оболгали, что их и впрямь надо смертию казнить. У Ягупова сестра в крепости сидит. Она замужем за поручиком Ржевским. Сам-то он лишнего не болтал, но был, на свою беду, в тот вечер в доме у Берглера, этого вздорного мальчишку Лопухина слышал и не донес куда следует.

- А Бергер так и не поехал в Соликамск, - задумчиво сказал Александр.

- Слушай, Белов, посмотри-ка в углу под иконой на полочке... Да, за занавеской... Нет? Ты хорошо посмотрел? Значит, не Ягупов меня в дом тащил. Ягупова, наверное, тоже кто-нибудь тащил. Не иначе, как Родька Бекетов. Пожалел бутылку. И правильно! Никогда не пей без меры, Белов!

- Не буду, Василий Федорович. Спасибо, Василий Федорович. Я пойду. Я все понял, - кивал головой Саша.

- Кабы еще я сам все понял, - вздохнул Лядащев, - вот было бы славно. - И он опять завалился спать.

-24-

Никита переворошил черновики, нужные разложил перед собой веером, глубоко макнул перо в чернильницу и вывел на чистом листе бумаги: "ТРАКТАТ О ЛЮБВИ, написанный Никитой Оленевым после ночного разговора с другом Алексеем Корсаком в селе Перовском".

"Каким лучшим подарком природа одарила живущих, чем любовь? Какие тайны мироздания может скрывать она от людей, какие новые пути к счастью может измышлять человек, если каждому - красавцу и уроду, дураку и умному, подлецу и святому - вручил Господь несравненный сосуд светлых мук и надежд, услад и нежности и имя ему - ЛЮБОВЬ. Все могут открыть этот сосуд, но не все умеют выпить влагу его, питающую душу подобно неиссякаемому лесному ключу.

Все любят под солнцем - твари морские, птицы, черепахи, травы и папоротники, но высшее понимание любви дано лишь Человеку.

Огромен его мир. Его населяют те, кто живет сейчас, и те, которые умерли, и те, что еще не родились. Мертвые - наши главные наставники, наши духовные пастыри. Они смотрят на тебя со старых полотен, с книжных страниц, из самого нутра души твоей, куда они переселились, чтобы учить, утешать и исцелять твои беды. И каждый из них любил и рассказал тебе об этом. О любви уже сказано все, и эти строки - ответ мертвым и напутствие нерожденным: "Да, вы правы, я согласен с вами. Любовь нетленна, она всегда жива, она - тот дар и то наследство, которое нельзя растратить".

Никита дунул на уже ненужную свечу. Где-то совсем рядом пропел пастуший рожок, неуверенно, словно пробуя голос, потом еще раз повторил свой призыв. Сонно промычала корова, за ней другая.

- Стадо погнали. - Никита потянулся, закинув руки за голову.

- Что не спишь, барин? - раздалось под окном. - Попей молочка парного да ложись почивать. - Худая старушечья рука поставила на подоконник большую глиняную кружку с отбитой ручкой.

- Спасибо, бабушка.

Он дунул на розовую пену и одним глотком осушил половину кружки. "Отчего мои трактаты каким-то необъяснимым образом связаны с парным молоком? - подумал Никита. - Поэт должен пить нектар или вино, или в крайнем случае холодную воду из стеклянного бокала. Я же все парное молоко лакаю! "

Он отточил новое перо...

"И коли не попал ты в круг избранных, и любовь по глупому твоему недоразумению отвернулась от тебя, не оставив даже надежды, да пожалеют тебя внуки и правнуки, и дети твои, зачатые без веры, да вздохнут за тебя в могиле ушедшие родители твои и родители твоих родителей, ибо главная тайна жизни от тебя сокрыта".

"То-то и оно, что сокрыта, - подумал Никита с неожиданным раздражением. - Все меня тянет писать о том, чего сам не испытал. Молочка парного попью и пошел строчить, мысль за пером не поспевает. Но ведь бродит она где-то, та, которую сам полюблю... "

"Он полюбил... Мой друг, бесхитростный и мудрый, принял в трепетные руки свои бесценное наследство, и оно дало жизнь каждой капле его крови, он стал героем, каким не был до этой минуты, он стал талантлив и смел. Необъятный и свежий мир перевернулся перед ним в дороге, по которой он пойдет к своей любимой, не превращается в точку на горизонте, а лежит от края до края, во все небо, и ждет его.

- Я найду тебя, любовь моя, - шепчет он на закатном солнце. Я приду, - твердит он, как утреннюю молитву. - Монашеская одежда не скроет тебя от ласк моих, и если ты предпочтешь меня богу, я украду тебя у него. Я поцелую тебя, цветок мой весенний, и ты поймешь, что нам друг без друга ни в этом мире, ни за чертой его нет места.

Жди того счастливого часа, когда скажут тебе - ИДИ! Прими муки ради нее. Соскобли с души окалину недоверия, чтобы сердце кровило от нежности к ней! Счастье по плечу только сильным, потому что страшна потеря его. И если тебе плохо без меня, любимая, это прекрасно! Если стоны твои заглушает ветер - так и надо, потому что я иду к тебе и близка минута великого причащения. Я - спасенье твое, и без меня тебе не жить... "

Никита подумал и приписал: "О бумагах бестужевских не беспокойся. И вообще, Алешка, дворцовые интриги, заговоры - все это вздор. Твои дела поважнее".

***

- Барин, Никита Гаврилович, ехать пора. Пока еще нежарко...

- Сейчас, Гаврила, сейчас иду. - Никита опять обернулся к Алеше.

Они молча стояли друг против друга на пороге дома. Маменька Вера Константиновна стояла поодаль в тени черной от ягод черемухи и с нежностью смотрела на Алешеньку и друга его, такого обходительного юношу, жаль, погостил мало, и казалось ей, что все так хорошо и счастливо, что и понять нельзя, отчего всего неделю назад она думала, что жизнь ее прожита и не сулит ничего, кроме ожидания старости.

Солнце ярко высветило белую рубашку Алеши, било в глаза, и он щурился, заслоняясь рукой от света.

- Отец поможет мне испросить аудиенции у вице-канцлера, - сказал Никита. - Я сделаю все, как должно. Алеша кивнул.

- А Сашка хотел тебя в Кронштадте искать... Не терзайся, ты все правильно сделал. Я там на столе тебе трактат на память оставил. Там все написано. Ну... удачи тебе!

Никита вскочил в карету. Гаврила закинул внутрь подножку и взобрался на козлы.

- Я приеду в Петербург при первой возможности, - крикнул Алеша.

Он еще некоторое время бежал рядом, держа руку Никиты в своей, но лошади, выйдя на прямую дорогу, убыстрили шаг, и он отстал, махая рукой до тех пор, пока карета не свернула за молодой лесок.

Проводив друга, Алексей прошел в свою комнату и через час вышел одетый в дорожное платье. Маменька Вера Константиновна бросилась было причитать: "Куда? Гостил в родном дому одну ночь! Виданное ли дело! ", - но увидев в лице Алеши серьезное, непреклонное и, к своему удивлению, взрослое выражение, смирилась.

Но хоть Алеша и говорил о полной безопасности поездки, никак, однако, не объясняя причины ее, хоть и твердил, что одному ему сподручнее, Вера Константиновна уговорила его взять с собой кучера Игната, самого здорового мужика из дворни, чтоб ходил за лошадьми и оберегал здоровье молодого барина.

-25-

По инструкции Лестока Бергеру надлежало получить от де Брильи похищенные бестужевские бумаги, но не шантажом, не угрозами, а полюбовно, заключив с французом сделку. Роль главного козыря в этой игре Лесток отводил даме - Анастасии Ягужинской. То, что де Брильи, доверенный человек французского посла, ввязался в дела заговорщиков, похитив находящуюся под следствием девицу да еще такую, могло объясниться только одним - любовью. Де Брильи не мог не знать, что в Париже его за это похищение по головке не погладят, а накажут, могут лишить должности, а то и вовсе отлучат от двора - значит, это не интрижка, не флирт, здесь попахивает истинной страстью. Любовь - надежная валюта в политической интриге, влюбленные глуповаты и нерасчетливы. "Ты с ним не хитри, - напутствовал Лесток Бергера. - Ты намекни этому франту, что про бумаги мы все знаем, затем намекни, что девицу Ягужинскую мы в любой момент можем у него отнять и в кандалы обрядить. А потом ставь перед ним выбор: или открытая дорога в Париж со своей милой, естественно, в обмен на бумаги, или ни милой, ни Парижа. Я найду способ задержать его в России. Знать бы только, куда он упрятал оную дочь Анны Бестужевой... "

Белову в этом деле была отведена скромная роль - опознать де Брильи, и если тот начнет отпираться, мол, никаких девиц не похищал, выступить свидетелем и прижать француза к стене.

В дороге неожиданно для себя Белов узнал о цели поездки куда больше, чем по замыслу Лестока ему следовало знать. Объяснялось это тем, что Бергер был излишне болтлив и трусоват.

Бергер понимал, что выполняет поручение величайшей важности и в случае успеха карьера его будет под надежным обеспечением. Но Лесток не забыл предупредить его, что де Брильи капризен и щепетилен в вопросах чести, любит помахать шпагой, и воображение рисовало Бергеру самые неожиданные картины.

"Коли не выйдет полюбовно, - размышлял он, - француза надо будет взять да производить по всем правилам обыск. Лесток, правда, приказывал - не доводить до крайности. Понятно, Он с Шетарди ссориться не хочет. Но главная задача - достать бумаги, а там... Победителей не судят". Для дерзкой этой затеи нужен был помощник, и Бергер надеялся обрести его в лице курсанта.

Но уж больно мальчишка неразговорчив, все хмурится, косится. Но с другой стороны, как поговоришь на полном скаку? Курсант небось одним озабочен, как бы из седла не выпасть. Это и не удивительно, двенадцать часов в седле. Уж на что Бергер привычен к верховой езде, а у самого ломит спину и поясницу колет. Хорошо хоть дорога знакома. Год назад Бергер ездил в охотничий особняк по одному весьма деликатному поручению Лестока.

Только к ночи они прибыли на постоялый двор, который Бергер наметил для ночлега. Саша сполз с лошади, осмотрелся. Черная, словно обугленная изба стояла на развилке двух дорог - одна вела на мост через заросшую камышом речку, другая, воровато шныряя меж невысоких, проросших щетинистой травой холмов, исчезала в глубоком овраге. Плотный, казавшийся липким туман затопил все окрестности.

- Приятное место... Вы уверены, что это трактир, а не притон? - впервые за день обратился Саша к Бергеру.

- А черт его знает, - с раздражением отозвался тот. - Хозяин - бывший каторжник, это точно. Но кормят хорошо и клопов нет. По мне будь хоть преисподняя, лишь бы пожрать дали.

Против ожидания трактир встретил их приветливо. Изба была просторной, столешница сияла добела выскобленными досками, в углу мерцал не по-крестьянски богатый иконостас, украшенный гирляндами хмеля. Благообразный старик поклонился приезжим в пояс и молча принялся накрывать на стол.

- Это каторжник? - спросил Саша испуганным шепотом.

- Он, - с удовольствием согласился Бергер.

Хорошее расположение духа вернулось к нему. На постоялом дворе, как и в любом другом месте, где не было лиц старше его чином, он чувствовал себя хозяином, которому все дозволено. К столу подсел проезжий шляхтич и, застенчиво улыбаясь, стал жаловаться на плохую дорогу, на лошадей, на бессонницу.

Саша поспешно, не разбирая вкуса еды, проглотил содержимое тарелки, выпил кружку теплой, остро пахнувшей калганом браги и первым вышел из-за стола. Глаза у него слипались. Ему казалось, что как только донесет он себя до лавки, то сразу заснет. Но не тут-то было.

"Что он так орет? - думал Саша про Бергера. - Что он шляхтича спать не отпускает? Странное лицо у этого курляндца. Днем глаза были, как щелочки, все щурился, а теперь стали круглые, незрячие, словно вместо глаз повесили на переносье спелые сливы... "

Бергер рассказал старику и шляхтичу про какую-то белокурую Машку-красавицу, и Саша, решив, что это история несчастной любви, все силился понять, отчего их встречи происходили в конюшне.

В избе было почти совсем темно. Из экономии хозяин заменил свечу тонкими, воткнутыми в железные вилки, лучинами. Обгорелые угли падали в лохань с водой и слабо шипели, распространяя угарный запах. Старик хозяин сидел на лавке под образами и ждал, когда неугомонные постояльцы пойдут наконец почивать. Шляхтич, босой без парика и кафтана, дремал, опершись на руку.

- Слушай... Ты не вороти рожу-то! - талдычил в дымину пьяный Бергер и толкал шляхтича в бок: - Я - человек государственный. Выпили - надо поговорить... Машка моя и улыбаться умела. Не веришь? Приду, бывало, в стойло, а она губой мягкой эдак...

- Спать пора, - сказал вдруг шляхтич и встал, но Бергер поймал его за руку и прохрипел злобно:

- Нет уж, сиди! Сам, сукин сын, на бессонницу жалуешься, а сейчас вдруг спать? У меня бессонницы не бывает. Давай со стариком поговорим... Интересный, я тебе скажу, старик! Убийца. Старик, иди ближе! Да ты рожу-то не вороти! Ну-ка, старик, расскажи нам, за что ты на каторгу попал?

- Не надо, барин, - неожиданно испуганным и умоляющим голосом попросил хозяин. - Я уже все вам рассказал. Бергер довольный рассмеялся.

- А ты еще расскажи. Вот господин не слышал, а тоже любопытство имеет.

- Не имею, - выдавил из себя шляхтич и уронил голову в медный, залитый брагой поднос. - Отвяжись от него, сатана!

- Да ты послушай... - Голос Бергера прозвучал неожиданно проникновенно, и даже легкая грусть проскользнула в его интонации. - Он ведь человека ножом в спину пырнул. Нож по самую рукоятку... Понял? Ты бы смог человека зарезать? Нет? А вот он смог. И знаешь, из-за чего он на смертоубийство пошел? Из-за бабы! - Бергер опять повернулся к старику. - Ты головой-то не верти. Ты мне в глаза смотри! Мы тебя сейчас судить будем!

Саша вскочил с лавки и вне себя от ненависти прошипел в лицо Бергеру:

- Если вы не оставите старика в покое и не ляжете спать...

- Ты что, совсем ошалел? - перебил его Бергер. - Перепился, что ли? У нас суд идет...

- Прекратите этот спектакль, или я никуда не поеду, - продолжал Саша, тряся кулаками от злости. - Господин Лесток...

- Тише ты! - при одном упоминании этого имени Бергер ссутулился, тело его подобралось, а глаза словно сдвинулись к переносью: - Тихо! Спать так спать.

Встали они рано, солнце только взошло над холмами. Бергер был мрачен, но как всегда разговорчив.

- Ты только взгляни - кого подсунул мне этот старый плут, - вопил он, стараясь как можно скорее загладить неловкость, возникшую после ночной сцены. - Не сразу и разберешь, какой эта кобыла масти. Видно, была гнедой... Бабки распухшие, как у ревматика. Кр-р-асавица! - И, видя безучастность Белова к своему негодованию, спросил сочувственно: - Да ты в лошадях-то понимаешь толк?

Саша только хмыкнул в ответ и тронул поводья. Лошади, осторожно ступая, прошли по шаткому мосту, с усилием поднялись в гору и, не обращая внимания на ярые понукания всадников, ленивой трусцой направились к синевшему на горизонте лесу.

"Чего он передо мной лебезит? - думал Саша. - Боится, что Лестоку на него донесу? Пока еще нечего доносить... И о чем он мне вчера толковал? Про какие письма? Мол, мы французу паспорт, а он нам - письма. А ты - помогай... В чем помогать? Надо бы его сегодня разговорить... "

- Где вы так хорошо выучились говорить по-русски? - спросил Саша, чтобы начать как-то разговор.

- В России, - с готовностью отозвался Бергер. - Мой отец приехал из Курляндии при Петре I и стал главным конюхом царских конюшен.

- А? Так вот почему вы назначали свидания...

- Какие свидания?

- Вы сами рассказывали давеча про белокурую Марию.

- Помилуйте... Это лошадка моя! В амурных делах я пас. Саша вполне искренне посмеялся вместе с Бергером, а потом спросил, словно между прочим:

- А вы знакомы с тем господином, к которому мы сейчас направляемся?

- С французом, что ли? С де Брильи? Нет, не знаком. Ты познакомишь. Черт с ним, с французом. Не о нем сейчас речь. Мою Машку плут-конюх продал барышнику. Я ему, конечно, устроил обструкцию, всю рожу синяками разрисовал. После Машки у меня был Буян, англичанин. Великолепный экземпляр! Он бы эту дорогу за два дня покрыл!

- А ездили по этой дороге раньше?

- Ездил, но не на Буяне, конечно. Такие путешествия нужно совершать только на казенных. Своего коня загнать можно. Все в жизни лучше иметь казенное - квартиру, форму, пить лучше с казенными людьми и баб лучше иметь казенных...

"Поговори... - думал Саша, - я тебя с этой лошадиной тематики столкну. Ты у меня разговоришься, казенная душа... "

-26-

Стук копыт по лесной дороге первой услыхала Устинья Тихоновна и толкнула спящего мужа локтем:

- Принимай, Калистрат Иванович, еще татары скачут. Видно, кончится скоро наша мука, съедут гости.

Сторож торопливо оделся, запалил свечу и пошел отпирать дверь. Бергера он узнал сразу и зашептал:

- Вас ожидают и очень изволят то скучать, то гневаться.

- Прими лошадей. Да не перепои их с дороги. Они чуть живые, - сразу начал распоряжаться Бергер. - Мы сами устали, как собаки. Вина дай да поесть что-нибудь принеси. Камин растопи, парит, как в бане. Пока не буди никого, понял? Дай в себя придем. - И повернулся к Белову: - Садись, отдыхай.

Камин наконец запылал. Устинья Тихоновна собрала на стол, украсив тарелки с различной снедью штофами водки, настоянной на зверобое, мяте и чесноке.

Бергер уже опрокинул в себя изрядную рюмку для храбрости, но против обыкновения молчал, чему Саша был рад. В любую минуту в комнату может явиться похититель Анастасии. Узнавать или не узнавать? Саша может по-разному сыграть свою роль... Можно сказать Бергеру, что он видит этого человека впервые, а потом, оставшись наедине с похитителем, предупредить его, что грозит Анастасии.

Может, удастся узнать что-нибудь о судьбе девушки... А если догадка Лестока неверна и в комнату войдет совсем незнакомый человек? Нет, путь уж лучше похититель... Самому бы только признать его! Ведь и впрямь было темно. То-то будет мука - смотреть на него и думать: "То ли он, то ли не он... "

- Он! - воскликнул Саша неожиданно для себя. Появившееся в проеме двери лицо было так рельефно, так носато,

так похоже на то, которое запечатлелось в памяти, что признание

вырвалось само собой.

Сидевший спиной к двери Бергер вскинулся взглядом на Белова

и чуть заметно кивнул головой.

- Я думал, вы никогда не приедете, - сказал де Брильи вместо приветствия. - Отчего такая задержка. Вы привезли паспорт?

Он был в черном вышитом халате, в мягких домашних туфлях на босу ногу. В руке он держал канделябр и пытливо всматривался в приехавших, словно тоже надеялся узнать их.

- Здравствуйте, сударь! Разрешите представиться, - Бергер щелкнул каблуками, - поручик лейб-кирасирского полка Карл Бергер к вашим услугам, а этот молодой человек, мой сопровождающий... - он вдруг сообразил, что не знает его имени.

- Белов, - негромко подсказал Саша.

- Вот именно - Белов. Садитесь, шевалье, выпейте водки.

- Вы меня угощаете? - Француз насмешливо прищурился, однако сел за стол, плеснул в бокал водки и повторил настойчиво: - Вы привезли паспорт?

- Нет, - важно сказал Бергер и вдруг зачастил скороговоркой. - В связи с чрезвычайным положением в столице на паспорте должна стоять виза самого вице-канцлера, а он отказался завизировать ваши документы.

- Вот как? Я пленник России?

- Ну что вы, шевалье? Ваш отъезд домой только несколько задерживается... до выяснения неких сложных отношений при дворе. Вы меня понимаете? Вам надлежит ехать в Петербург.

- Что значит "мне надлежит"? Кто мне может приказывать? Лесток?

Бергер понял, что переборщил и быстро поправился:

- Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится и ехать куда угодно, кроме как за пределы России.

- В Париже меня ждет Шетарди.

Де Брильи говорил спокойно и сдержанно, но легкая усмешка, проскользнувшая в начале разговора, опять появилась на его губах и стала ширмой, за которой он прятал закипающий гнев. Под этой усмешкой Бергер вдруг съежился, словно из потаенного нутра души своей, если была таковая у Бергера, он получил четкое указание, что этот носатый старше его чином в иерархии человеческих характеров, и сразу сменил привычное амплуа хозяина на роль просителя.

- Нам стало известно, сударь, - Бергер выдавил из голоса легкую дребезжинку, - что маркиз де ла Шетарди находится в дороге в Петербург.

Это была ложь. При русском дворе поговаривали, что государыня простила маркизу чрезмерное усердие в ее делах и опять готова принять Шетарди - более приятного собеседника было не сыскать во всей Европе. Но то, что Шетарди решил воспользоваться милостивым прощением, было чистым вымыслом. Лесток посоветовал Бергеру бросить пробный камень, чтобы по реакции француза определить, общается ли тот с Шетарди в обход его, Лестока.

- Это приятная весть для меня, - произнес де Брильи угрюмо. Бергер понял, что француз не верит ни одному его слову. Де Брильи явно не хотел брать инициативу в разговоре. Он сидел, мрачно рассматривая свои худые вытянутые ноги, и молчал. Бергер выпил водки на чесноке и с хрустом закусил огурцом.

- Я могу вам сказать, почему вас не выпускают из России, - сказал он, наконец, стараясь придать голосу некоторую интимность.

- Только ради бога, не надо одолжений, - де Брильи поморщился.

- Вы ввязались в чужую игру, - продолжал Бергер, словно не замечая пренебрежительного тона, - и у вас могут быть более серьезные неприятности, чем эта временная задержка. - Он молчал, ожидая вопроса, но де Брильи был безучастен: - Заговор, следственная комиссия ведет доследование, работает днем и ночью, и вдруг становится известным, что вы похищаете девицу, имеющую прямое отношение к делам заговорщиков.

Де Брильи оторвался от созерцания собственных ног и внимательно посмотрел на Бергера.

- Кому становится известно?

- К нашему счастью, об этом не знают ни Ушаков, ни князь Трубецкой. Лесток готов помогать вам, - Бергер так и подался вперед, - но вы должны отдать бумаги, которые везете в Париж!

- А... - де Брильи неожиданно рассмеялся. - С этого и надо было начинать. У Лестока неплохие ищейки. Отдать бумаги? - закричал он вдруг, стиснув подлокотники кресла так, что пальцы побелели: - Может, Лестоку отдать и шпагу в придачу? Или подарить мой родовой замок?

- Отдайте бумаги, и вы получите паспорт, - почти умоляюще выдохнул Бергер. - И можете ехать в Париж со своей красавицей. Или вы не собираетесь везти ее с собой? - неожиданно для себя курляндец хихикнул. Он не хотел придать своим словам игривого оттенка, боже избавь, но этот нервный всхлип, фамильярный, как подмигивание, сообщил его словам именно тот оттенок, и де Брильи, задохнувшись от ненависти, вскочил с кресла.

- Убирайтесь, - прошипел он. - Передайте вашему Лестоку, что он не получит от меня ничего.

Бергер тяжело повел шеей, пытаясь поймать взгляд Белова и подать ему оговоренный и чуть ли не прорепетированный в дороге знак. Но Саша сосредоточил все свое внимание на горящих в камине поленьях. Когда курляндец опять посмотрел на Брильи, тот стоял в дверях, держа в руке бронзовый канделябр и с угрозой шептал французские ругательства.

- Ax ты! - крикнул фальцетом Бергер и, добавив Белову: - Навались! - метнулся к французу, обхватил его колени и рывком дернул на себя. Прием этот был неожиданным для Брильи, но падая, он все-таки успел ударить Бергера по выпирающим лопаткам.

- Ну же, курсант! - Бергер дергался, пытаясь сбросить с себя выпавшие из канделябра свечи, но ноги француза держал крепко. - Я же заживо сгорю! Белов!

Рука француза замахнулась для нового удара. Миг, и Саша придавил тело Брильи к полу.

- Скажите, где Ягужинская, и я помогу вам, - шептал он в ухо французу. Тот извивался под тяжестью двух тел.

- Руки вяжи ему, руки, - хрипел Бергер. - Веревку бы надо! Калистрат, где ты, каторжник? Веревку!

- Скажите, где Анастасия, - твердил Саша. - Ради всего святого, где Ягужинская?

- Зачем это я вам понадобилась?

Перед Сашиными глазами мелькнула золоченая туфелька, наступила каблуком на дымящие фитили свечей и скрылась под зеленой оборкой. Затканная серебром ткань царапнула щеку.

"Она! "- произнес внутри Саши ликующий голос. Тело его обмякло, и Брильи скинул его с себя, как тяжелый куль. Вложенная Анастасией в руку француза шпага ткнулась острием в налитую кровью шею Бергера.

- Защищайся, негодяй! - гаркнул француз.

Бергер вскочил на ноги и выхватил шпагу.

Они носились по комнате, падали перевернутые кресла, со звоном разбивалась посуда, закатив глаза от ужаса, маячил в дверях сторож, а Белов стоял на коленях перед Анастасией, не в силах пошевелиться под ее рукой, словно не кружева украшали эту ручку, а тяжелые доспехи. Она посвящала его в рыцари, забирала в пожизненный полон и даже не знала об этом. Ей и дела не было до застывшего в нелепой позе молодого человека, с веселым любопытством она наблюдала, как метался по комнате, потерявший в пылу битвы туфли, Брильи, как победно развивались полы халата у его крепких, поджарых ног, как Бергер, втянув голову в плечи, отражал удары француза.

Курляндец уже понял, что его игра проиграна, и теперь боялся потерять большее, чем расположение Лестока и обещанное богатство. "Господи, только бы не убил, проклятый! - молился Бергер. - Только бы не убил... Ишь, как глаза горят! Каторжник! Ну пырни куда-нибудь несмертельно, каналья, и проваливай ко всем чертям! О, Господи... "

Всевышний внял жалостливой молитве, шпага де Брильи пропорола правое плечо курляндца, и он рухнул на пол, зажимая пальцем рану.

В комнату тут же вбежали сторож и Устинья Тихоновна.

- Серный запах нюхала, анчоусы ела - к несчастью! - загадочно причитала бедная женщина. - Лань, бегущая и прыгающая, - обманчивая мечта. Все не к добру, все...

- Да вы живы ли, сударь? - лепетал сторож, пытаясь поднять Бергера.

Брильи стоял рядом, широко расставив босые ноги, и тяжело дышал.

- Не трогайте меня, я жив, - произнес Бергер, неуклюже поднялся и тут же упал в объятия сторожа. Калистрат Иванович натужно крякнул, супруга его, ласково твердя про "лань, бегущую и прыгающую", словно призывая Бергера перейти на аллюр изящного зверя, обхватила курляндца за талию, и вся эта живописная группа повлеклась в верхние апартаменты делать перевязку.

- Теперь этого. - Анастасия сняла руку с плеча Александра. Де Брильи вытер салфеткой окровавленную шпагу.

- Вы опять меня не узнали, мадемуазель, - прошептал Саша и встал с колен. - Я приехал сюда в надежде помочь вам...

- Вот как?? - Она махнула рукой французу. - Погоди, Сережа, не петушись. Подними кресло и поставь к камину.

Анастасия села в кресло, откинула голову на жесткую спинку и с минуту внимательно рассматривала юношу. Потом сказала нерешительно:

- Да, я тебя видела...

- Я был представлен вам в доме госпожи Рейгель.

- Веры Дмитриевны? А... вспомнила. Ты курсант навигацкой школы. - Она звонко расхохоталась. - А нынче урожайный месяц на курсантов. Сережа, сознайся, ты случайно не курсант навигацкой школы?

- Тебя никогда совершенно нельзя понять, звезда моя, - проворчал де Брильи, разыскивая свои туфли.

- Чем же ты можешь мне помочь, курсант?

- Вся моя жизнь принадлежит вам! - пылко воскликнул Саша.

- Щедро... А что мне с ней делать, юноша? Скажи лучше, этот... Бергер привез паспорт для шевалье?

- Да. Выездной паспорт в его камзоле во внутреннем кармане.

- Сережа, пойди поищи в тряпках этого... Де Брильи брезгливо поморщился, но тем не менее пошел наверх.

- Садись, курсант, поговорим...

Саша сел на пол, обхватив колени руками. Его не оставляло чувство неправдоподобности всего происходящего. Эта гостиная с опрокинутой мебелью, битой посудой, с раздавленной каблуками жареной рыбой, огурцами, пронзительным запахом чесночной настойки - разве это место для НЕЕ? И он сам - только очевидец, но никак не действующее лицо. Все дальнейшее происходило для Саши словно во сне - в том нереальном состоянии, когда тело легко может оторваться от пола и взмыть к потолку, когда можно читать чужие мысли, как раскрытую книгу, и когда при всех этих щедрых знаниях ты со всей отчетливостью понимаешь, что ничего нельзя изменить в книге судеб и никому не нужны твои взлеты и понимание происходящего.

- Странно, - сказала Анастасия, - я не помню твоего лица, но хорошо помню фигуру и как ты стоишь - руки опущены, голова чуть вбок. Где?..

- Под вашими окнами.

- Так это был ты? И в последнюю ночь? - Анастасия вдруг всхлипнула по-детски. - А я все думала - кто же провожал меня в дальнюю дорогу?

И всматриваясь в Сашины черты и узнавая их, Анастасия не просто поверила каждому его слову, а растрогалась, вся озарилась внутренне. Ей казалось, что еще в Москве в толпе безликих вздыхателей она выделила настоящий взгляд этот и потому только не откликнулась на него, что время еще не пришло. Сколько же надо было переплакать, перетерпеть, чтобы понять со всей очевидностью, что время пришло...

- Что о матери моей знаешь? - спросила она тихо.

- На дыбе висела...

- Ой, как люто... Как люто! У тебя мать жива? Не дай бог дожить тебе до такого часа. Ты мне все говори, не жалей меня. Что ее ждет, знаешь?

Саша опустил глаза. Анастасия заплакала, заломила руки.

- Голубчик, но ведь все знают, что Елизавета обет дала не казнить смертию...

- Помилует.

- Если помилует, то кнут. В умелых руках он до кости тело рассечет, я знаю, рассказывали. Все прахом... Все надежды, вся жизнь. Видел, как горит мох на болотах, быстро, ярко, только потрескивает, вот так и моя душа... Матушка моя, бедная моя матушка...

Саша хотел пододвинуться ближе, но Анастасия сама легко соскользнула с кресла, села рядом и положила к нему на грудь голову. От раскаленного, как кузнечный горн, камина несло нестерпимым жаром.

- Я люблю вас, - прошептал Саша еле слышно.

- Вот и славно, мой милый. Люби меня. Хорошо, что здесь на родине будет живая душа по мне тосковать и плакать. А я не умею... Француз говорит, что я холодная, студеная... Тошно мне, голубчик мой, скучно. Живу, как холопка, - невенчанная. В Париже мне католичкой надобно стать, чтоб под венец идти. Дед мой был католик, но мать, отец, я сама - все православные, воспитаны в вере истинной. Это не хорошо - менять веру?

- Веру нельзя поменять. На то она и ВЕРА, - прошептал Саша отрешенно.

Анастасия чуть отстранилась, вглядываясь в его лицо, словно пыталась запомнить навеки.

- Как тебя зовут?

- Александр, - выдохнул он, - Белов.

- Са-аша, - ласково протянула Анастасия и осторожно, пальчиком погладила его брови. - Красивый, грустный... Са-а-шенька...

Радостный де Брильи ворвался в комнату, размахивая над головой паспортом.

- Звезда моя, все отлично! Через неделю мы будем в Париже! - И тут же осекся, взглянув в красное, раскаленное от каминного жара и слез, лицо Анастасии: - Что это значит? Ваше поведение... Почему вы сидите на полу и обнимаетесь с этим?..

- Этот мальчик последний русский, с которым я говорю, - запальчиво сказала Анастасия и еще теснее прижалась к Саше. - Он меня понимает и жалеет. - И, видя, что удивление де Брильи близко к шоку, добавила: - Я же еду с тобой, что же ты еще хочешь? Иди, упаковывай сундуки!

- Да как вы смеете так..? - Француз оторвал Анастасию от Саши и, словно куклу, бросил ее в кресло.

- Не прикасайтесь к ней, сударь! - Саша не помнил, как очутился на ногах, как выхватил шпагу. Он готов был биться со всей Францией, со всей Курляндией, со всем светом, но Брильи отмахнулся от него с досадой.

Анастасия вдруг вскочила и выбежала из комнаты. Де Брильи последовал за ней.

Саша сидел у камина до тех пор, пока последний уголек, исходя остатками тепла, не вспыхнул алым пламенем, чтобы сразу потускнеть и погаснуть. Тогда он встал и пошел к Бергеру.

Курляндец лежал на высокой кровати с выцветшим, когда-то розовым, балдахином и надрывно стонал. Добрые руки Устиньи Тихоновны запеленали его бинтами до самой шеи, подсунули тугой валик под раненое плечо. Услышав, что кто-то вошел, он осторожно сдвинул мокрую тряпку со лба и поднял на Сашу мутные от боли глаза.

"Ловко пырнул его француз", - подумал Саша. Лицо Бергера посерело, нос заострился, как у покойника, веки набрякли.

- Какие будут распоряжения? - Саша нагнулся к его лицу. - Мне находиться при вас?

- Нет... - Бергер пожевал губами. - Скачи в Петербург.

- Что сказать Лестоку?

Бергер опять надолго замолчал, рассматривая пыльный полог над кроватью, изъеденные древесным жучком резные столбики.

- Скажи, что ты ничего не видел и не слышал, - сказал он наконец громко и зло: - Опознал, мол, и ушел. И еще скажи, что француз-каналья чуть меня жизни не лишил. А лишнее скажешь, то, как вернусь в Петербург, такого о тебе расскажу, что Сибирь станет твоей родиной и кладбищем.

"А еще говорят - страдание облагораживает", - подумал Саша и ушел, хлопнув дверью.

Светало... В доме царила предотъездная суета. Саша бесцельно мерил шагами гостиную, спотыкаясь о сундуки и чемоданы, он старался ни о чем не думать: "Горевать будем потом, когда она уедет... "

- Вас барышня кличут. - Маленькая горничная выглянула из двери и поманила Сашу пальцем.

- Куда идти? - прошептал он непослушными губами. Анастасия, в белом утреннем платье, исплаканная, бледная, словно не ходила, а плавала в утренней полутьме.

- Исполни, Саша, мою последнюю волю. - И, словно испугавшись своего высокопарного тона, она испытующе заглянула ему в лицо. - Передай это моей матери.

Саша послушно раскрыл ладонь, и на нее лег четвероконечный, ярко сияющий крест. В середине - тело спасителя взметнулось в последней муке, крупные алмазы украшали перекрестия, а в оглавии, в финифтяной рамке, матово поблескивал гладкий, выпуклый изумруд.

- Анне Гавриловне в крепость? - растерянно прошептал Саша.

- Да, сделай доброе дело.

- Я передам.

- Что бы ни присудили ей - смерть или кнут, казнь будет всенародной. Ты пойди туда, донеси до нее мои молитвы.

- Донесу.

- Обо всем, что с ней будет на эшафоте, об ее последнем слове, знаке ли, о том, как примет муку, напиши мне. Дай срок, я человека пришлю из Парижа, ему и отдашь письмо. Скажи только, как тебя найти?

Саша назвал дом Лукьяна Петровича Друбарева. Анастасия хотела еще что-то сказать, но смутилась, отвела

глаза, глядя на еловые ветки за окном, их раскачивал ветер и сыпал

обильную росу.

- Что на память тебе дать? - спросила она вдруг.

- Вот эту ленту, - глухо сказал Саша. Анастасия тряхнула головой, и розовая лента, стягивающая волосы, упала к ней на колени.

- Нет, лента - это не то. - Она с трудом стала отстегивать от пояса сапфировую брошь, сделанную в виде букетика фиалок. - Коли попадешь в Париж, это будет твоя визитная карточка. Вот и все...

Через полчаса Анастасия спустилась в гостиную уже в дорожном платье и больше не отпускала от себя Сашу до тех пор, пока не села в карету.

- Прощай, Саша, - она протянула ему руку. - Прощай, голубчик.

Де Брильи окинул его недобрым, ревнивым взглядом, но ничего не сказал.

"Мы еще свидимся... " Впрямь ли она это шепнула или только почудилось? Колеса тяжело повернулись, заскрипели, и карета покатила по усыпанной хвоей дороге. Глядя ей вслед, Саша подошел к березе, погладил влажную кору.

- А правда ли, что русские делают нарезки на березах, собирают сок в сосуды и потом из этого варят мед? - очень серьезно спросил у него шевалье за завтраком. - У нас во Франции мед собирают пчелы... Кто поймет этих русских? - добавил он словно про себя.

- А правда, кто их поймет? - сказал Саша. - И почему я не умер? И почему не бегу вслед за каретой? - И он заплакал, прижимая к лицу жесткие ветки березы.

-27-

Дошел, доскакал... Вот он, Микешин скит. Кажется, рукой дотянешься до стены, саженей двадцать - не больше, но ближе не подойдешь. Стоит скит на острове, не только высокие стены, но и глубокая вода озера ограждает от мира служительниц божьих. Черные от времени, плотно сбитые бревна забора, ворота с фасонными накладками, а над всем этим двускатная тесовая кровля с крестом и купол колокольни, крытый свежими лемехами. Мужчине туда даже в монашеском платье хода нет, а в камзоле да при шпаге - он для них сатана, нежить!

Игнат тоже спешился и суетился около коней, подтягивая подпруги.

- Вот что, Игнат. Отправляйся-ка в деревню да сыщи место для ночлега. Дня на три, а там видно будет.

- Уж лучше вместе, Алексей Иванович. Матушка наказывала, чтоб я от вас ни на шаг...

- Полно тебе. Я не ребенок. Слушай, верстах в пяти есть две деревни. Через Кротово мы проезжали. Но нам лучше остановиться в Хлюстово. Эта деревенька на острове стоит. И хорошо бы лодку достать. Поговори в деревне, разузнай про скит. Скажи, мол, барину надо повидать одну из стариц по семейному делу. Может, найдешь кого отнести письмо в скит. Много денег не сули...

- Посулю... как бы...

- Да я бы все отдал, до последней рубахи, да боюсь излишнего любопытства. Все дело может прогореть.

- Какое дело-то? Скажите, барин, Христа ради. Мотаемся по дворам, по чужим углам, а чего...

- Вечером с лошадьми приезжай в это же место, - продолжал Алексей, словно не слыша причитаний кучера, - но тихо, потаенно. Понял?

"А то не понял... Как бы... - подумал Игнат. - Последнюю рубаху отдать! Не иначе, как зазноба ваша за этими стенами. Эх, Алексеи Иванович. Как говорится - любви, огня и кашля от людей не спрячешь! "

Оставшись один, Алексей лег в тени прибрежных кустов, решив наблюдать за скитскими воротами - может, как-то проявится жизнь, выйдет кто-нибудь за ограду или лодка отойдет от берега с той или с другой стороны. Но монастырь был тих и неприветлив. За час ожидания Алексей не увидел ни одного человека подле его стены.

Он побрел вдоль берега, надеясь, что водная гладь сузится и можно будет вплавь добраться до острова. На белом промытом песке росли жесткая трава и выцветшие бессмертники. Корабельные сосны высоко над головой шумели хвоей, между их могучими стволами, как резвящиеся у родительских коленей дети, молодые сосны распушили ветки. Изогнутые стволы мертвых кустов можжевельника напоминали сражавшихся осьминогов, что окаменели в борьбе и, как водорослями, поросли бородатым мхом.

Уже стены скита и колокольня скрылись за поворотом, а расстояние до острова не уменьшалось. Алексей разделся, связал одежду в тугой узел. Вода у берега была прозрачная, ярко-голубая, а дальше заросшее водяным хвощом дно уходило круто вниз, в плотную, словно стеклянную синеву. Алексей на минуту засмотрелся на оранжевые плавники окуня и поплыл, держа узел над головой.

Остров встретил его запахом медоносных трав. На высоких малиновых головках чертополоха дрожали крыльями коричневые бабочки. Он задел узлом колючую ветку, и бабочки закружились легким роем вокруг его мокрого тела.

Он натянул рубаху, отер подолом лицо и засмеялся вдруг - все будет хорошо. Софья ждет его за этими стенами. Она верит ему, только ему, на всем белом свете, так она сказала при расставании.

Алексей оделся и углубился в лес. Сосны скоро сменились березами. По неглубокому овражку бежал чистый ручей, видно, где-то выше пробился на поверхность земли ключ.

Он лег на землю, раскинул руки, уставился в небо невидящими глазами и стал думать о Софье. Может быть, по этим самым травам, что примял он спиной, ступала ее легкая нога? И далекий голос кукушки она тоже слышала и по томительным крикам отсчитывала дни, оставшиеся им до встречи. И этот гул, жужжание, стрекот прогретой солнцем травы радовал ее слух... И эта божья коровка:

"Полети, расправь крылышки, шепни Софье, что я уже здесь, жду... " Он потерял счет секундам, и только пульсация крови напоминала о том, что время движется, и потому надо вставать, прощаться с островом и плыть назад.

Игнат уже вернулся на условленное место.

- Я вас, Алексей Иванович, больше часа жду. Ужинать пора.

- Нашел избу для постоя?

- Нашел. В Хлюстово.

- А про скит?..

- Расспросил. Говорят, что глух, мирских не пускают даже по праздникам. Стариц в скиту двадцать, все строгие. За провизией сами ездят в монастырь, вернее, не ездят, а в лодке плавают. Монастырь отсюда верстах в двадцати.

- Нашел кого-нибудь, кто записку бы в скит отнес?

- У них найдешь. Как бы... Им теперь не до записки. У них там такое веселье идет...

- Какое веселье?

- Гроб по деревне таскают целую неделю.

- Вот уж весело! Какой гроб?

- С бабушкой. Носатая такая бабушка, рот впал, лицо желтое. Бабушка как бабушка...

- Зачем же ее таскают да еще в гробу?

- Затем, что мертвая.

- Мертвых хоронить надо.

- В том-то и шутка, что не могут они бабушку похоронить. Больше Алексей ничего не мог добиться от Игната и поскакал в веселую деревню.

Чтобы объяснить странную историю недельного таскания бабушки по деревне, необходимо вернуться несколько назад. У местного архиерея Саввы и барина, которому принадлежало Хлюстово, без малого двадцать лет продолжалась великая тяжба из-за земли - покосных заливных лугов. Хозяин Хлюстово был человеком мягким, набожным и, желая избежать лишнего шума, все годы платил сквалыжному архиерею отступные деньги, поэтому Савва окончательно утвердился во мнении, что луга принадлежат монастырю. Барин умер. Молодой наследник обретался за границей и никаких денег платить архиерею не собирался. Крестьяне, как и сто лет назад, продолжали косить на лугах, не ведая, что с точки зрения архиерея посягают на чужую собственность. Поэтому, когда вдруг явились шустрые монахи, чтобы волочить еще не пересохшее сено на монастырский двор, они защитили свое добро, и монахи ушли ни с чем. При вторичной попытке служителей божьих вывезти с полей уже сметанные стога, крестьяне встретили их дубьем, а вечером подвыпивший дьячок написал под диктовку старосты жалобное письмо воеводе. Воевода бумагу прочитал, но, зная характер архиерея и богатство молодого наследника, сам разбираться в этом кляузном деле не стал, а пустил письмо по инстанции. Тяжба вошла в новую стадию.

Разгневанный Савва, видя, что и денег нет и сена не будет, пошел на крайнюю меру - запретил приходскому священнику справлять в Хлюстово требы. Ладно, если бы отец Феодосий отказался только обедню служить, время жаркое - то жатва, то молотьба. Не только службу стоять - перекреститься времени нет.

Но деревня большая, что ни неделя, то приплод. Родительницы оставлены без молитв, младенцы не крещены и не регистрированы. Дело к осени - времени свадеб, а кому венчать? Парашка Волкова, все родителям за крестьянской работой недосуг было отвести ее под венец, с ужасом обнаружила округлившийся живот и бросилась в ноги к матери. А та и впрямь затянула со свадьбой, знает, что виновата перед дочерью, а что делать? А ну как поп еще месяц не будет справлять требы? Срам на всю деревню. Война пошла серьезная. Отец Феодосий через день ездил к архиерею, дабы укрепиться духом, поповские дочки боялись выйти на улицу и сидели целый день в дому, как в крепости, а дьячок тайно таскал святую воду и прыскал особо сильно орущих младенцев. Но кропи не кропи, прыскай не прыскай, а известно доподлинно - пока младенца с молитвой в святой купели не искупаешь, он кричать не перестанет. А у купели стоит попадья и кричит, что скорее умрет, чем допустит своевластие.

В разгар событий в крайней от озера огромной семье Анашкиных, где Игнат и договорился о постое, умерла престарелая бабушка Наталья. Умерла тихо, как вздох. Старушку обмыли, вложили в руки свечку, приготовили сухой клепаный гроб и... Священник отказался проводить на тот свет свою прихожанку. Мало того, что умерла старушка без покаяния, так и похоронить по христианскому обычаю нельзя. Анашкиным некогда было плакать да причитать. По очереди обивали они порог упрямого священнослужителя, но тот был неумолим.

Конец августа, молотьба в полном разгаре, гречиха еще не убрана, с льном дел невпроворот, а Анашкины сидят в горнице вокруг стола, смотрят в лик бабушки да меняют свечки. Что делать? Не самим же читать псалтырь?

С первым петушиным криком попадья обычно выходила во двор по своей нужде. Петух прокричал, попадья накинула душегрейку, ощупью нашла дверь, а она не открывается, словно подперли ею чем-то снаружи. Попадья, кряхтя и ругаясь, вылезла через окно и обнаружила на пороге лежащую в открытом гробу бабушку Наталью. Бедная женщина только руками всплеснула, разбудила мужа, сына, двух дочек, и они все вместе, тяжело дыша и отдыхая каждую минуту, оттащили в предрассветной мгле бабушку назад на анашкинский двор.

Анашкины не удивились, внесли бабушку в дом и опять положили на стол с зажженной свечкой в руках, но к ночи повторили маневр. Хорошо Анашкиным, у них пять мужиков да парней около десятка, им гроб протащить, что пушинку. А каково поповскому семейству? Отец Феодосий только голосом могуч, сынку шестнадцатый годок, а попадья с дочками - жирны да сдобны. Им не только гроб - корзина с ягодами тяжела!

- Тащат... - шептала вечером деревня, когда анашкинские мужики бегом, ладно ступая в ногу, несли бабушку Наталью к дому священника.

- Везут... - злорадствовала деревня поутру, когда семья отца Феодосия, кряхтя и потея, везла гроб на маленькой тележке.

Стойкость Анашкиных пришлась всем по нраву, и на третью ночь попадья обнаружила на своем пороге не только гроб с ненавистной бабушкой, но и троих младенцев. Двое лежали рядом с гробом, а третьего мать положила в тенечек под липу, чтобы раннее солнце не припекло любимое чадо.

При появлении попадьи все младенцы принялись кричать, как оглашенные. С Натальей просто, лежит себе тихо, ждет, когда понесут. Да и дорога известная. А трое чад синие от натуги - молока просят. И попробуй догадайся, кто чей - все на одно лицо!

Матери все разобрались в своих детях, а на следующее утро попадья обнаружила подле гроба восемь орущих младенцев! Поповские дочки опять обивали ноги, разносили младенцев по "домам, но при всем их старании мать последнего, особенно звонкого, так и не сыскалась. Восьмой младенец оказался лишним, и попадья, злорадствуя, оставила его на анашкинском дворе рядом с гробом бабушки Натальи.

Лишним младенцем завладела Катенька Анашкина, смышленая десятилетняя девочка. Младенец сразу затих на ее руках, и о нем забыли. Не до младенца было Анашкиным.

Когда к вечеру Алексей с Игнатом прибыли на постой, семейство кончило ужинать. Гроб уже не ставили на стол. Если покойников не хоронить, то негде будет трапезничать. В дневные часы бабушка смиренно проводила время в чулане. За столом спокойно и деловито обсуждали, кому сегодня нести бабушку к упрямому отцу Феодосию.

Пошли, что ли... - Мужики закинули на плечи уже изрядно загрячненные полотенца.

Ох, матушка родная! Не было покоя тебе при жизни, нет и после смерти, - привычно заголосила старшая Натальина дочь Вера, проводила гроб до порога, поклонилась в ноги и вернулась к столу.

Сколько же вы времени покойницу носите? - спросил Алексей.

Преставилась матушка в день апостолов и святителя Николая в четверг. Вот считай. Сегодня уже неделя.

Жарко ведь. Как же она у вас в чулане? От покойника дух тяжелый.

- Никакого такого духа от мамани нет, - задумчиво проговорила Игра. - -А ведь должен быть дух, прав ты, барин. Мы тут совсем голову потеряли. А может, и есть дух, да мы не чуем. Завтра, как принесут маманю назад, понюхаю. Ой, дела наши тяжелые... Садись, барин, вечерять.

Алексей принялся за еду.

- По какой нужде прибыл к нам, мил человек? - полюбопытствовала Вера.

- Сестра у меня в скиту. Повидаться надо по семейным делам.

- И... чего захотел. Не покажут тебе ее сестры. - Она перекрестилась на образ Николая Угодника. - Маманю из-за сена похоронить не можем, а ты монашку лицезреть захотел.

Она еще не пострижена, - раздался тихий голосок Катеньки, она белицей в скиту живет.

- Не встревай, когда старшие говорят, - прикрикнула мать. - Доберусь я до тебя. Куда младенца дела?

- Спит.

- Вот и ты иди к нему. Дай только маманю похоронить. Мы его беспутную мать сыщем.

Алексей хотел было расспросить Катеньку, о какой белице говорила она так уверенно, но девочка ушла за занавеску.

Алексею постелили на лавке в летнике. "Гроб таскают... некрещеные младенцы... нетленные покойники... Что за чушь? Как сказала эта девочка? Она еще не пострижена... " Значит, все-таки готовят ее на постриг. Она же не хочет, не хочет... Я по бревнам растаскаю ваш забор, а до Софьи доберусь! "-думал он, тряся босой ногой и кусая губы. Потом встал, запалил лучину и принялся сочинять послание Софье.

Алексей рассчитывал встать раньше всех в доме, но это ему не удалось. В августе крестьянские семьи просыпаются затемно. Когда Алексей открыл глаза, вся огромная изба была полна говором, скрипом половиц, где-то тонко пищал лишний младенец. "Катеньку надо повидать", - думал Алексей, спешно одеваясь.

Пошли младенцев по домам разносить! - раздался под окном голос девочки. - Попадья за каждого младенца по яйцу дает! - И ватага ребят, звонких и юрких, как сверчки, понеслась по улице.

Алексей натянул сапоги и бросился вслед за ребятами.

- Барин, Алексей Иванович, куда? - закричал Игнат. - Я с вами. Неужели и вы яйцо заработать хотите?

Золотая мысль пришла Алексею неожиданно. Он решил разыскать измученных матерей и уговорить их везти некрещеных младенцев в скит к монахиням. Ребята быстро помогли ему найти нужные избы.

Матери посудачили, порядили и согласились в том, что хоть и сомнительно, есть ли у сестер подобающая купель, крестить можно и в озере. Были бы святые руки да нужные слова.

- Собирай младенцев! - раздалось по деревне. В это утро попадья, уже привыкшая к детскому ору под окном, дивилась тишине, толкала мужа в бок.

- Спи... - ворчал отец Феодосий. - Мне заутреню не стоять, только теперь и выспаться. Спи. Маку сунули матери в рот своим чадам, вот они и молчат.

Попадья приставила к окну лесенку и спустилась во двор. Гроб был на месте, а некрещеных детей будто корова языком слизнула.

- Младенцы-то где? - растерянно спросила попадья бабушку Наталью, словно та недоглядела за доверенными ей внучатами и теперь должна была оправдываться в своей оплошности.

Когда семья священника впряглась в тележку и потащила бабушку на анашкинский двор, в деревне стоял гвалт, как на пожаре.

- Везите Наталью на озеро к мосткам, - крикнула на бегу молодайка с младенцем на руках.

- Что городишь, глупая? - изумилась попадья.

- Гроб другим заходом. Тесно, - крикнула другая женщина. - Наталью несите куда положено, к Анашкиным. И "лишнего" у них возьмите да принесите к мосткам!

- Что они, оглашенные, надумали? - перевела дух попадья. - Уж не топить ли младенцев собрались?

- Папенька, господь с тобой, окрести младенцев, - взмолилась старшая поповская дочь. - Не могут они сено монастырю отдать - оно барское.

- А мне куда идти? В расстриги? Архиерей Савва человек без шуток. Сказал - сделал.

- Из-за сена души крестьянские губить! - взорвался вдруг поповский сын. - Посмешищем стали на всю округу! Надоели вы мне! Таскайте сами свой гроб. - И пошел прочь.

- Какой же он - наш? - всплеснула руками попадья.

- Прокляну! - возопил могучим басом отец Феодосий. - Вернись, беспутный отрок!

В крапиве хохотала деревенская детвора.

Только на берегу, куда сбежалась вся женская половина деревни, удалось Алексею поговорить с Катенькой. Она пришла к мосткам с "лишним" младенцем на руках и, увидев молодого барина, сразу отошла в сторонку, словно ожидая, что тот обратится к ней с вопросом.

- Ты знаешь мою сестру? - спросил Алексей, боясь верить в удачу.

- Софьей ее зовут? Она совсем недавно приехала. Тихая, все молчит...

- Ты сейчас в скит с младенцем поплывешь, да? Передашь Софье записочку?

- Передам. - Босая нога осторожно стала чертить узор на песке.

- Да чтоб никто не видел.

- Угу...

- И ответ привези.

- Хорошо, барин. - Записка исчезла в складках синего сарафана.

- Что хочешь за услугу? - Алексей осторожно погладил льняные косички.

- Бусики... - Девочка кокетливо скосила глаза.

- Катюша, отплываем. Давай младенца! - закричали бабы.

- Я сама. - Катенька прыгнула в лодку. Матери сели за весла, и над озером поплыла тихая песня.

Алексей пошел назад к Анашкиным. "Теперь осталось одно - ждать. Надо же какое дело провернул! " Он усмехнулся, вспоминая события этого хлопотливого утра. Предприимчивое до бесшабашности, отчаянное поведение некоего молодого человека, в котором он с трудом узнавал себя, обязывало его к новым, неведомым подвигам, и от их предчувствия становилось страшновато и упоительно на душе. Ему казалось, что в руках у него шпага, кисть крепка и подвижна, тело упруго и, блестяще владея всеми парадами итальянской и французской школы, он ведет свой самый ответственный бой, когда приходится драться не из-за мелочной обиды, не из-за вздорного слова, а во имя самой Справедливости: "Позиция ан-гард! Защищайтесь, сэр! Ах ты, господи... Скорее бы Катенька вернулась... "

Неожиданно рядом раздался хруст веток и из кустов, скрывающих от глаз глубокий, тенистый овраг, вышел, отряхивая подол рясы, отец Феодосий - лицо грознее тучи, взгляд - две молнии, за ним, воровато оглядываясь по сторонам, с трудом волоча пустую коляску, вылезла раскисшая попадья.

- Доброе утро, - вежливо поздоровался Алексей. - Отвезли бабушку?

Показалось ли Алеше, или впрямь священник упомянул имя черта?

- Маму не видели, барин? - встретила Алексея хозяйка. - Давно бы ей надо дома быть. А может, сжалился отец Феодосий, пустил маму в храм и отходную над ней читает?

- Я сейчас встретил отца Феодосия.

- С мамой?

- Порожние.

- А мама где? О господи, матушка родимая! Когда предадим тебя сырой земле? Не было тебе покоя в жизни, нет его и после смерти...

В избу, стуча пустыми ведрами, вбежала соседская Фроська.

- Вера, не вой! Послушай меня-то. Сейчас бабы сказывали... Лежит бабушка Наталья посередине деревни у колодца. Стыд-то, срамота! Потерял ее, что ли, отец Феодосий?

- Санька, Петрушка, Ерема!.. - заголосила Вера. - Бегите, зовите мужиков. Потеряли бабушку! Надо бабушку искать!

У колодца, плотно обступив гроб, стояла толпа. Вера растолкала народ, опустилась на колени и припала к восковой материнской щеке.

- Прости нас, родимая! - крикнула она с плачем, но, вдруг вспомнив слова молодого барина, утихла, осторожно втянула в себя воздух, внюхалась. Не только мерзкого духа разложения не уловила Вера, но даже показалось ей, что материнская щека источает легкое тепло, как стена родной избы. Вера поднялась с колен и задумчиво оглядела народ.

- А матери-то твоей, видно, не плохо без святого благословения, а, Верунь?

- Ишь, умастилась в гробу, ишь, разнежилась, словно на лавке подремнуть легла.

- Нету духа тлетворного, - проговорила Вера, будто извиняясь.

- Не пахнет? - Бабы еще теснее обступили гроб, постигая смысл услышанного.

Васька, подпасок, конопатый мальчонка с выгоревшими на солнце лохмами и невесомым, ветром высушенным телом, первый произнес это слово, которое на лету было подхвачено обомлевшими от испуга и восторга бабами: "Святая... "

- Скажешь тоже... святая! - с сомнением проговорил староста. - Господь такую милость только великим сказывает.

- А что "великим"... - загалдел народ. - Жила честно, работала с утра до ночи, детей шестнадцать душ родила - вот и уподобилась.

- Все работают, все рожают, - прошамкала завистливо столетняя старуха с клюкой. - Почему одной Наташке такая милость?

- Не шумите, православные! Неужели впрямь Наталья не гниет? - Староста тяжело опустился на колени и сунул под аккуратно сложенные бабушкины персты свой красный, в прожилках нос. - Мятой пахнет. - Лицо старосты выражало неподдельное изумление. - Святая, точно. Принесет нам Наталья великие блага. Ни у кого на сто верст в округе такого не было.

Прибежавшие с гумна анашкинские мужики стали подсовывать под гроб полотенца.

- Так понесем, на руках! Все понесем! - раздались крики. Бабушку опять поставили на стол. Гроб украсили пижмой, луговыми васильками и гроздями краснеющей рябины. Бойкие невестки принялись обтирать стены и мыть пол, а Вера поставила большую квашню теста. Суета была, как на Пасху.

Алексей, спасаясь от шума и суеты, пошел на озеро, сел на камень. Одинокая старуха на мостках полоскала белье, спеша скорее кончить работу и бежать на анашкинский двор. Взметая пыль, проехал мужик в телеге - повез в соседний приход благую весть. Из камышей вылезли на берег гуси и с гвалтом, словно обсуждая последние деревенские новости, принялись охорашиваться, топоча красными лапами.

"" Может быть, в этот самый момент Софья читает мою записку", - подумал Алексей.

"... я буду ждать тебя завтра около скита. Знаешь овражек за березовым лесом, где чистый орешник, где ключ из-под камня бьет? Там и буду ждать. Если не выпустят тебя сестры за стены, сообщи, как нам встретиться. Алексей Корсак, бывшая Аннушка".

"-Не так написал, - ругал себя Алексей. - Сухо написал, не ласково. Да забыл добавить, что если завтра не встретимся, то я и послезавтра приду, всю неделю буду ходить, весь месяц... "

Лодка с младенцами вернулась только под вечер. Тихие и благостные матери чинно вылезли на берег, ласково прижимая к груди окрещенных младенцев. Большого труда им стоило уговорить сестер на обряд. "Не положено, не по чину, да мыслимо ли?.. " - говорили схимницы, но потом пожалели детские души и перекупали всех младенцев в озере с необходимым ритуалом.

- Передала? - спросил Алексей, отведя Катеньку в сторону. Девочка кивнула головой и поспешно начала чертить узоры на песье, сосредоточив все свое внимание на кончике босого пальца.

Есть ответ?

Нет. Они как записочку вашу прочитали...

- А никто не видел, как ты передавала?

- Не-е-т... Я понимаю. Они как прочитают да как головку вскинут и говорят: "Ах", да так на траву и сели.

- А ты что?

- А я жду. Говорю: "Что передать? " А они тогда на ножки вскочут да как закричат: "Быть не может, быть не может! " - и бегом от меня.

- Это в скиту было?

- Нет, они в лесу гуляли.

"Значит, выпускают Софью за стены, - подумал Алексей. - Завтра увижу ее. Неужели это будет?.. "

- Барин, а вы что бледный такой? - испуганно спросила Катенька, глянув на Алексея. - Бледный, бледный, - девочка зажмурилась, - как в инее.

Алексей пожал плечами и через силу улыбнулся. "Громы-молнии небесные! Тут ноги не держат, душа с телом расстается, отлетает, словно облачко, а она - "бледный"... "

Вокруг анашкинского дома народу набралось, как на крестный ход Про чудо прослышали по всей округе. Из соседних сел шли пешком, ехали верхами, все желали посмотреть на нетленную бабушку. Алексей с трудом отыскал в толпе Игната.

Здесь, Алексей Иванович, такие дела! Святая она - бабушка, теперь доподлинно известно. Чудо! Отец Феодосий сейчас придет. Причащается, говорят. Епитрахиль надевает. А как же запрет архиерея?

- К архиерею Савве дьячок послан. Отец Феодосий говорит:

"Сие чудо есть великий знак". Смирится архиерей. Народ все прибывал.

- Идет, идет... - раздалось вокруг, и люди упали на колени. Отец Феодосий важно прошествовал по живому коридору. Алексей пошел за ним.

Бабушка Наталья лежала невозмутимая, строгая, но где-то в уголках бескровного рта затаилась усмешка, словно и не покойница она, а именинница. Отец Феодосий долго смотрел в лик трупа, потом пощупал руки - холодные, поднес к губам зеркальце - не затуманилось.

- Уснула, - прошептал едва слышно Алексей в ухо священнику. - Такое бывает, я слышал. Называется - летаргия.

- Литургию - знаю, летаргию - нет! - злым шепотом отозвался священник, цепко обвел глазами присутствующих в избе и, набрав воздуху в легкие, зычно, набатно гаркнул: "Чу-у-до! "

- О господи, да она же спит! - закричал Алексей, но его никто не слушал.

Отец Феодосий, воздев руки, пел "Свете тихий", и толпа повторяла слова вечерней молитвы. Игнат дернул барина за камзол, и Алексей вслед за всеми упал на колени.

Когда экстаз пошел на убыль, отец Феодосий стал деловито отдавать распоряжения - куда и когда нести бабушку Наталью.

- Спит не спит, потом разберемся, - бросил он Алексею через плечо. - Ты про архиерея не забывай! - И, смутившись, что стал отчитываться в своих поступках перед заезжим молодым человеком, насупился, крякнул и широко перекрестился.

Чуткое ухо старосты уловило это "спит", и шепот пошел по рядам. "Уснула... А хоть бы и уснула. Нам бы так уснуть! А проснется ли? Мы помрем, наши дети помрут, а она, нетленная, будет себе в чуланчике лежать, ждать своего часа... "

Алексей рассмеялся, вспомнив французскую сказку о спящей царевне. Чего в жизни не бывает?

Когда ранним утром Алексей направился в скит, на колокольне хлюстовской церкви весело трезвонили колокола. Бабушка Наталья выиграла тяжбу, отсудила у архиерея заливные луга.

-28-

До острова, как и в прошлый раз, Алексей добрался вплавь. Пользоваться лодкой он остерегался, чтобы не быть заметным.

Жара уже набирала силу. В полном безветрии над травами, ярки ми осенними цветами, над опутанными паутиной кустарниками повисло знойное марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать их. Орехи только чуть-чуть позолотились,

но зерна были полные, и некоторые даже подернулись коричневой пленкой. Он раздавил зубами мягкое зерно и почувствовал, что не может проглотить - ком стоял в горле.

Почему он так уверен, что увидит сейчас Софью? Может, она не захочет встретиться с ним. Даже мысленно трусил Алексей признаться, что боится не того, что Софья не придет, а того, что обязательно придет. Он страшился ее взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ. Уже не светлая любовь была в сердце, а мука, томление. Он шел, озираясь по сторонам, каждый случайный звук - треск сучка под ногой, птичий клекот - заставлял его вздрагивать, сердце начинало стучать гулко, и к пересохшему горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.

- Аннушка, - послышалось вдруг. Он оглянулся и увидел Софью.

Она сидела под кустом орешника в своей любимой позе, уткнув подбородок в колени. Ядовито-черное, еще нестиранное платье торчало жесткими складками, подчеркивая худобу тела, голова в белой косынке казалась забинтованной, как после тяжелой травмы.

- Вот и свиделись, - произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.

- Садись сюда. - Он аккуратно, только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый...

- Сюда никто не придет? - Алексей не знал с чего начать разговор.

- А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо... Сестры добрые, любят меня.

- Сними платок, - прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.

Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.

- Дай я, - пододвинулся Алексей.

- Нет, нет. Я сама.

Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.

- Зачем ты пришел?

- Увезти тебя отсюда.

- Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то... Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу. - Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. - Родилась я в Смоленске...

"В Смоленске... - эхом отозвалось в душе Алексея. - А почему бы не в Смоленске"? Он поймал себя на мысли, что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал, сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб. "Пострадал отец безвинно... деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство... " Голос Софьи звучал доверительно и спокойно, но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.

-... Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел... Меня закутали в лисью доху. Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу - матушка кричит, да так страшно: "Сокол мой, навсегда... " Батюшка положил ее на сиденье рядом со мной, она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый, без шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру: "Трогай! ", а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас - не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.

После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в церкви холодно было - вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом одна молодая монашка - сестра Феофана - и шепнула мне слово: постриг. "Беги, - говорит, - из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры! " Тут я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала: "Рано. Больно молода. Подрастет, пусть сама решит", а казначейша Федора: "Да что она может решить? За нее все мать - покойница решила. Кому она теперь нужна? Одна на всем свете". Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех, явился. Тетка от меня отреклась: "Мыслимое ли дело - с гардемарином бежать! " Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты. "Смирись! Умерь гордыню! " - говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою...

Привезли... Игуменья мать Леонидия проплакала надо мной всю ночь: "Девочка моя, как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он взялся, похититель? " Вот от этих слов мне страшно стало. Уж если мать Леонидия, самая праведная, самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как "погибель души, греховные страсти"... Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плача, на подвиг во имя Веры - то нет правды на земле!

- Есть! - воскликнул Алексей горячо. Он хотел сказать, что полон жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что жизнь свою готов отдать ради Софьи, а это и есть - правда. Но девушка по-своему поняла его возглас.

- Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла передо мной - умоляла поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала и все про подвиги Пахомия Великого рассказывала да про какие-то пандекты Никона Черногорца. "Иноком наречешься, понеже один беседуешь Богу день и ночь".

- Иноком? - голос Алексея дрогнул. - Так ты уже...

- Нет. Я еще не пострижена. Игуменья настояла, чтобы я еще год киноваткой жила.

- Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.

- Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.

- Мне ты еще раньше обещание дала.

- Нет. Разные наши дороги. - Голос Софьи зазвенел и погас, стал торжественным и стылым, глаза распахнулись и словно остекленели: - Меня ждет последование малой схимы. Знаешь, как это происходит? Свечи горят, голоса в соборе гулкие, им эхо вторит. Я на коленях стою и протягиваю ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я опять протягиваю ножницы... Трижды игуменья будет испытывать мою твердость, а на третий раз примет ножницы и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка и веревица...

- Какая веревица? Что ты бормочешь? Мне так трудно было тебя разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.

- АО чем же мне с тобой говорить? - Софья попыталась встать, и Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.

- Подожди, да не рвись... Послушай! - Он силился найти те самые единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на свои места, но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про родную деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны, просто обязаны помогать друг другу, обвинял Софью в строптивости и упрямстве и чем больше он говорил, тем мрачнее она становилась.

- Мне идти пора. - Она осторожно высвободила руку и встала, угрюмо глядя на землю.

- Вечером, когда стемнеет, буду ждать тебя на этом же месте. - Алексей тоже поднялся и, пытаясь скрыть смущение, откуда оно только приходит, стал стряхивать плащ. - Приходи да оденься потеплее.

- Зачем?

- Ах ты господи, опять все сначала. Неужели ничего не поняла?

- Все я поняла. Камнем на твоей шее быть не желаю! - Она внимательно всмотрелась в Алешино лицо, словно надеясь увидеть в выражении что-то недоговоренное, а может быть, запоминая черты его перед вечной разлукой, потом отвернулась и вдруг бегом бросилась прочь, ныряя под низкорастущие ветки орешника.

- Я тебя ждать бу-у-уду! - крикнул Алексей с отчаянием, поднял" забытую Софьей косынку и промокнул вспотевшее лицо. Косынка слабо пахла какими-то травами, ветром, свежестью. Он поцеловал этот белый лоскуток, старательно свернул и спрятал себе на грудь.

Софья бежала без остановки до самой калитки и только за пенами скита усмирила шаги, переводя дыхание.

"Глаза-то у него какие синие... Как он меня разыскал? Не спросила... Все забыла, как его увидела. Что я ему такое говорила? Не помню. Правы сестры, я и впрямь бесноватая... Да разве я могу прожить жизнь в этих стенах? "

Бревенчатые избы на высоких подклетях. Чистые кельи с деревянными божницами, свет лампады, тихая молитва.

На крыльцо вышла старица Мария, протянула исхудалую руку, погладила непокрытую Софьину голову.

- Пошли, деточка, пелену вышивать. Я и жемчуг припасла, и шелка желто-коричневые десяти тонов для лика и дланей святого Макария Желтоводского.

Иголка не слушается, выскальзывает из дрожащих пальцев. Мелкий речной жемчуг струится, течет, как вода. Едва намеченный на тафте лик преподобного Макария вдруг нахмурился, потемнел. Что это? "Я плачу. Слезы мочат пелену. Прости меня, матушка Леонидия. Испытала я свою твердость. Тверда я. Прости... "

Когда красная луна выползла из-за верхушек дальних сосен и стройный хор вечерней службы славил уходящий день, Софье почудился далекий зов, и она побежала на него.

Две монастырские собаки, ночные сторожа, увязались за девушкой и метались вместе с ней среди оживших стволов, кружились в хороводе веток, в качающихся тенях и тихо скулили. Воздух был липким, гнал испарину.

"Где же ты? Разве я найду тебя в этой кромешной тьме? А может, и не было того далекого крика? Где ты, Аннушка? "

Собаки вдруг остановились, заворчали, и Софья упала на Алешину грудь. "Не плачь, милая... Все хорошо. Скорее отсюда, скорее... "

Лодка тихо отошла от берега. Собаки подошли к воде и долго пили, слабо помахивая хвостами. Алексей греб стоя, и казалось, что он погружает весло в туман.

Софья лежала на охапке мокрой от росы травы. Волны слабо ударяли о дно лодки, и ей чудилось, что это Алешины руки гладят спину. Весло путалось в кувшинках и с каждым взмахом кропило ей лицо брызгами.

"Помнишь, я рассказывал тебе про сосновые корабельные леса? Все сбылось, туда наш путь. Софья, Софья, нежность моя... Ежевика поспела, и из ее колючих веток я сплету нам свадебные венки. Ведь это ночь нашего венчания, Софья.

Из смытой в роднике травы я сделаю обручальные кольца, листва зашумит свадебной песней, и месяц будет наш посаженый отец. Люблю... "

Когда лодка вошла в узкую протоку и деревья подступили с двух сторон, Алексей положил весло вдоль борта и тихо лег рядом с Софьей. Она повернула голову.

- Алеша.

Это было сказано так тихо, что трудно было понять, впрямь ли она назвала его по имени или почудилось давно ожидаемое.

Течение протоки подхватило лодку и понесло к другому озеру, туда, где на далеком берегу в самодельном шалаше спал, не видя снов, кучер Игнат и паслись нестреноженные кони, которым перед дальней дорогой дали наесться вволю.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Третья часть

Назад в библиотеку

На главную страницу